Неточные совпадения
Скотинин. Да с ним на
роду вот что случилось. Верхом на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит себя лбом о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый конь вынес его из ворот к крыльцу навзничь. Я хотел бы знать, есть ли на свете ученый лоб, который бы
от такого тумака не развалился; а дядя, вечная ему память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?
Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже своего
рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничего не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которому они текут вниз, а не вверх, но был убежден, что стоит только указать:
от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать течь река.
Многие думали, что он совершил этот подвиг только ради освобождения своей спины
от палок; но нет, у этого прохвоста созрела своего
рода идея…
«Ты бо изначала создал еси мужеский пол и женский, — читал священник вслед за переменой колец, — и
от Тебе сочетавается мужу жена, в помощь и в восприятие
рода человеча. Сам убо, Господи Боже наш, пославый истину на наследие Твое и обетование Твое, на рабы Твоя отцы наша, в коемждо
роде и
роде, избранныя Твоя: призри на раба Твоего Константина и на рабу Твою Екатерину и утверди обручение их в вере, и единомыслии, и истине, и любви»….
«Что-нибудь еще в этом
роде», сказал он себе желчно, открывая вторую депешу. Телеграмма была
от жены. Подпись ее синим карандашом, «Анна», первая бросилась ему в глаза. «Умираю, прошу, умоляю приехать. Умру с прощением спокойнее», прочел он. Он презрительно улыбнулся и бросил телеграмму. Что это был обман и хитрость, в этом, как ему казалось в первую минуту, не могло быть никакого сомнения.
— Должно быть, тот
род жизни, который вы избрали, отразился на ваших понятиях. Я настолько уважаю или презираю и то и другое… я уважаю прошедшее ваше и презираю настоящее… что я был далек
от той интерпретации, которую вы дали моим словам.
― Он копошится и приговаривает по-французски скоро-скоро и, знаешь, грассирует: «Il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir…» [«Надо ковать железо, толочь его, мять…»] И я
от страха захотела проснуться, проснулась… но я проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что это значит. И Корней мне говорит: «
родами,
родами умрете,
родами, матушка»… И я проснулась…
Губернский предводитель, в руках которого по закону находилось столько важных общественных дел, — и опеки (те самые,
от которых страдал теперь Левин), и дворянские огромные суммы, и гимназии женская, мужская и военная, и народное образование по новому положению, и наконец земство, — губернский предводитель Снетков был человек старого дворянского склада, проживший огромное состояние, добрый человек, честный в своем
роде, но совершенно не понимавший потребностей нового времени.
Мужчины здесь, как и везде, были двух
родов: одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были такого
рода, что с трудом можно было отличить их
от петербургских, имели так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге.
— Нет, барин, нигде не видно! — После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что-то такое длинное, чему и конца не было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России
от одного конца до другого; прилагательные всех
родов без дальнейшего разбора, как что первое попалось на язык. Таким образом дошло до того, что он начал называть их наконец секретарями.
И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату
от древнекняжеского
рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица.
Дамы тут же обступили его блистающею гирляндою и нанесли с собой целые облака всякого
рода благоуханий: одна дышала розами,
от другой несло весной и фиалками, третья вся насквозь была продушена резедой...
Действительный статский советник остался с открытым ртом
от изумленья. Такого потока слов он не ожидал. Немного подумавши, начал он было в таком
роде...
Вы слышали
от отцов и дедов, в какой чести у всех была земля наша: и грекам дала знать себя, и с Царьграда брала червонцы, и города были пышные, и храмы, и князья, князья русского
рода, свои князья, а не католические недоверки.
Повторить эти слова ему не пришлось. В то время как полным ходом, под всеми парусами уходил
от ужаснувшейся навсегда Каперны «Секрет», давка вокруг бочонка превзошла все, что в этом
роде происходит на великих праздниках.
Тут, верно, было какое-то заведение, каретное или слесарное, или что-нибудь в этом
роде; везде, почти
от самых ворот, чернелось много угольной пыли.
— Он ничего и никогда сам об этой истории со мною не говорил, — осторожно отвечал Разумихин, — но я кой-что слышал
от самой госпожи Зарницыной, которая тоже, в своем
роде, не из рассказчиц, и что слышал, то, пожалуй, несколько даже и странно…
Кстати, заметим мимоходом, что Петр Петрович, в эти полторы недели, охотно принимал (особенно вначале)
от Андрея Семеновича даже весьма странные похвалы, то есть не возражал, например, и промалчивал, если Андрей Семенович приписывал ему готовность способствовать будущему и скорому устройству новой «коммуны», где-нибудь в Мещанской улице; или, например, не мешать Дунечке, если той, с первым же месяцем брака, вздумается завести любовника; или не крестить своих будущих детей и проч. и проч. — все в этом
роде.
— Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним о тебе переговорили… Иначе
от кого ж бы я про тебя столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… в своем
роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь я в эту часть переехал. Ты не знаешь еще? Только что переехал. У Лавизы с ним раза два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?
Что мы свой знатный
род ведём
от тех Гусей,
Которым некогда был должен Рим спасеньем...
На другой день, возвращаясь
от обедни, она увидела Ивана Игнатьича, который вытаскивал из пушки тряпички, камушки, щепки, бабки и сор всякого
рода, запиханный в нее ребятишками. «Что бы значили эти военные приготовления? — думала комендантша, — уж не ждут ли нападения
от киргизцев? Но неужто Иван Кузмич стал бы
от меня таить такие пустяки?» Она кликнула Ивана Игнатьича, с твердым намерением выведать
от него тайну, которая мучила ее дамское любопытство.
— Я, должно быть, с ним увижусь, — возразил Базаров, в котором всякого
рода «объяснения» и «изъявления» постоянно возбуждали нетерпеливое чувство, — в противном случае, прошу вас поклониться ему
от меня и принять выражение моего сожаления.
Самгин прибавил и тут же решил устроить Марине маленькую сцену, чтоб на будущее время обеспечить себя
от поручений такого
рода. Но затем он здраво подумал...
— Говорил он о том, что хозяйственная деятельность людей, по смыслу своему, религиозна и жертвенна, что во Христе сияла душа Авеля, который жил
от плодов земли, а
от Каина пошли окаянные люди, корыстолюбцы, соблазненные дьяволом инженеры, химики. Эта ерунда чем-то восхищала Тугана-Барановского, он изгибался на длинных ногах своих и скрипел: мы — аграрная страна, да, да! Затем курносенький стихотворец читал что-то смешное: «В ладье мечты утешимся, сны горе утолят», — что-то в этом
роде.
«В сущности, я ожидал
от нее чего-то в этом
роде. Негодовать — глупо. Она — невменяема. Дегенератка. Этим — все сказано».
«Сектантка? — соображал Самгин. — Это похоже на правду. Чего-то в этом
роде я и должен был ждать
от нее». Но он понял, что испытывает чувство досады, разочарования и что ждал
от Марины вовсе не этого. Ему понадобилось некоторое усилие для того, чтоб спросить...
Красавина. Как не любить! Только чтобы не торопясь, с прохладой. Ну, таким-то
родом, сударыня ты моя,
от этакой-то жизни стала она толстеть и тоску чувствовать. И даже так, я тебе скажу, тяжесть такая на нее напала, вроде как болезнь. Ну сейчас с докторами советоваться. Я была при одном докторе. Вот доктор ей и говорит: «Вам, говорит, лекарства никакого не нужно; только чтоб, говорит, развлечение и беспременно чтоб замуж шли».
Красавина. Ну, об этом речь впереди. Вот, видишь ты, дело какого
роду: она вдова и с большим капиталом,
от этого самого и скучает.
Штольц не приезжал несколько лет в Петербург. Он однажды только заглянул на короткое время в имение Ольги и в Обломовку. Илья Ильич получил
от него письмо, в котором Андрей уговаривал его самого ехать в деревню и взять в свои руки приведенное в порядок имение, а сам с Ольгой Сергеевной уезжал на южный берег Крыма, для двух целей: по делам своим в Одессе и для здоровья жены, расстроенного после
родов.
Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял
род какого-то спектакля, избавляя ленивого барина самого
от необходимости говорить и делать. В комнату, где царствовал сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то бойкое, движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие верить, что Тарантьев в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное.
Опять полились на Захара «жалкие» слова, опять Анисья заговорила носом, что «она в первый раз
от хозяйки слышит о свадьбе, что в разговорах с ней даже помину не было, да и свадьбы нет, и статочное ли дело? Это выдумал, должно быть, враг
рода человеческого, хоть сейчас сквозь землю провалиться, и что хозяйка тоже готова снять образ со стены, что она про Ильинскую барышню и не слыхивала, а разумела какую-нибудь другую невесту…».
Останови он тогда внимание на ней, он бы сообразил, что она идет почти одна своей дорогой, оберегаемая поверхностным надзором тетки
от крайностей, но что не тяготеют над ней, многочисленной опекой, авторитеты семи нянек, бабушек, теток с преданиями
рода, фамилии, сословия, устаревших нравов, обычаев, сентенций; что не ведут ее насильно по избитой дорожке, что она идет по новой тропе, по которой ей приходилось пробивать свою колею собственным умом, взглядом, чувством.
Наконец упрямо привязался к воспоминанию о Беловодовой, вынул ее акварельный портрет, стараясь привести на память последний разговор с нею, и кончил тем, что написал к Аянову целый ряд писем — литературных произведений в своем
роде, требуя
от него подробнейших сведений обо всем, что касалось Софьи: где, что она, на даче или в деревне?
— Нет, Семен Семеныч, выше этого сюжета не может выбрать живописец. Это не вертушка, не кокетка: она достойна была бы вашей кисти: это идеал строгой чистоты, гордости; это богиня, хоть олимпийская… но она в вашем
роде, то есть — не
от мира сего!
Это проведала княгиня через князя Б. П.…И твоя Софья страдает теперь вдвойне: и оттого, что оскорблена внутренно — гордости ее красоты и гордости
рода нанесен удар, — и оттого, что сделала… un faux pas и, может быть, также немного и
от того чувства, которое ты старался пробудить — и успел, а я, по дружбе к тебе, поддержал в ней…
Он, например, будет вам навязчиво утверждать в таком
роде: «Я князь и происхожу
от Рюрика; но почему мне не быть сапожным подмастерьем, если надо заработывать хлеб, а к другому занятию я не способен?
Каков народ! какова система ограждения
от контрабанды всякого
рода! Какая бы, кажется, могла быть надежда на торговлю, на введение христианства, на просвещение, когда так глухо заперто здание и ключ потерян? Как и когда придет все это? А придет, нет сомнения, хотя и нескоро.
Верпы — маленькие якоря, которые, завезя на несколько десятков сажен
от фрегата, бросают на дно, а канат
от них наматывают на шпиль и вертят последний, чтобы таким образом сдвинуть судно с места. Это — своего
рода домашний способ тушить огонь, до прибытия пожарной команды.
Работа кипит: одни корабли приходят с экземплярами Нового завета, курсами наук на китайском языке, другие с ядами всех
родов,
от самых грубых до тонких.
Тут целые океаны снегов, болот, сухих пучин и стремнин, свои сорокаградусные тропики, вечная зелень сосен, дикари всех
родов, звери, начиная
от черных и белых медведей до клопов и блох включительно, снежные ураганы, вместо качки — тряска, вместо морской скуки — сухопутная, все климаты и все времена года, как и в кругосветном плавании…
В губернаторе находят пока один недостаток: он слишком исполнен своего достоинства, гордится древностью
рода и тем, что жена его — первая штатс-дама при королеве,
от этого он важничает, как петух…
Законы давно умерли, до того разошлись с жизнью, что место их заступила целая система, своего
рода тариф оплаты за отступления
от законов.
Наслегом называется несколько разбросанных, в двадцати, или около того, верстах друг
от друга, юрт, в которых живет по два и по три, происходящих
от одного корня, поколения или
рода.
Последние вели кочевую жизнь и, в эпоху основания колонии, прикочевали с севера к востоку, к реке Кей, под предводительством знаменитого вождя Тогу (Toguh),
от которого многие последующие вожди и, между прочим, известнейшие из них, Гаика и Гинца, ведут свой
род.
В то самое время как мои бывшие спутники близки были к гибели, я, в течение четырех месяцев, проезжал десять тысяч верст по Сибири,
от Аяна на Охотском море до Петербурга, и, в свою очередь, переживал если не страшные, то трудные, иногда и опасные в своем
роде минуты.
Выпрашивать же себе всякого
рода прогоны, подъемные, аренды
от казны, рабски исполняя за то всё, что ни требовало
от него правительство, он не считал бесчестным.
Протесты Привалова против такого образа жизни принимались за личное оскорбление; после двух-трех неудачных попыток в этом
роде Привалов совсем отказался
от них.
Конечно, Хиония Алексеевна настолько чувствовала себя опытной в делах подобного
рода, что не только не поддалась и не растаяла
от любезных улыбок, а даже подумала про себя самым ядовитым образом: «Знаю, знаю, матушка…
— Это
от дороги, Марья Степановна… Ведь двадцать ден гнал сюды; так запаливал, в том
роде, как генерал-губернатор.
Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших
от него совета и врачебного слова, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого
рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово.