Неточные совпадения
В последнее время
мать, поссорившись с ним за его связь и
отъезд из Москвы, перестала присылать ему деньги.
Как будто что-то веселое случилось после
отъезда доктора.
Мать повеселела, вернувшись к дочери, и Кити притворилась, что она повеселела. Ей часто, почти всегда, приходилось теперь притворяться.
В этот же вечер сговорилась она с Разумихиным, что именно отвечать
матери на ее расспросы о брате, и даже выдумала вместе с ним, для
матери, целую историю об
отъезде Раскольникова куда-то далеко, на границу России, по одному частному поручению, которое доставит ему, наконец, и деньги и известность.
Лидия вывихнула ногу и одиннадцать дней лежала в постели. Левая рука ее тоже была забинтована. Перед
отъездом Игоря толстая, задыхающаяся Туробоева, страшно выкатив глаза, привела его проститься с Лидией, влюбленные, обнявшись, плакали, заплакала и
мать Игоря.
Уши отца багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин смотрел в плечо его и притопывал ногой, как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой пьяный, проходил в спальню
матери, и там долго был слышен его завывающий голосок. В утро последнего своего
отъезда он вошел в комнату Клима, тоже выпивши, сопровождаемый негромким напутствием
матери...
Внезапно, но твердо он решил перевестись в один из провинциальных университетов, где живут, наверное, тише и проще. Нужно было развязаться с Нехаевой. С нею он чувствовал себя богачом, который, давая щедрую милостыню нищей, презирает нищую. Предлогом для внезапного
отъезда было письмо
матери, извещавшей его, что она нездорова.
Заметив, что Викентьев несколько покраснел от этого предостережения, как будто обиделся тем, что в нем предполагают недостаток такта, и что и
мать его закусила немного нижнюю губу и стала слегка бить такт ботинкой, Татьяна Марковна перешла в дружеский тон, потрепала «милого Николеньку» по плечу и прибавила, что сама знает, как напрасны эти слова, но что говорит их по привычке старой бабы — читать мораль. После того она тихо, про себя вздохнула и уже ничего не говорила до
отъезда гостей.
Старуха
мать его жила через коридор в другой комнатке, остальное было запущено и оставалось в том самом виде, в каком было при
отъезде его отца в Петербург.
В августе 1850 года, желая оставить Швейцарию, моя
мать потребовала залог, но цюрихская полиция его не отдала; она хотела прежде узнать о действительном
отъезде ребенка из кантона.
Я помню, что, когда уехали последние старшие дети,
отъезд этот произвел на меня гнетущее впечатление. Дом вдруг словно помертвел. Прежде хоть плач слышался, а иногда и детская возня; мелькали детские лица, происходили судбища, расправы — и вдруг все разом опустело, замолчало и, что еще хуже, наполнилось какими-то таинственными шепотами. Даже для обеда не раздвигали стола, потому что собиралось всего пять человек: отец,
мать, две тетки и я.
—
Мать у него — в
отъезде, я человек занятой, глядеть за ним некому, — уж вы простите, полковник!
Мать несколько дней не могла оправиться; она по большей части сидела с нами в нашей светлой угольной комнате, которая, впрочем, была холоднее других; но
мать захотела остаться в ней до нашего
отъезда в Уфу, который был назначен через девять дней.
Видно, Прасковья Ивановна очень полюбила мою
мать, потому что несколько раз откладывала наш
отъезд.
Все это я объяснял ей и отцу, как умел, сопровождая свои объяснения слезами; но для
матери моей не трудно было уверить меня во всем, что ей угодно, и совершенно успокоить, и я скоро, несмотря на страх разлуки, стал желать только одного: скорейшего
отъезда маменьки в Оренбург, где непременно вылечит ее доктор.
Первые дни после
отъезда отца и
матери я провел в беспрестанной тоске и слезах, но мало-помалу успокоился, осмотрелся вокруг себя и устроился.
Еще до
отъезда закройщицы под квартирою моих хозяев поселилась черноглазая молодая дама с девочкой и
матерью, седенькой старушкой, непрерывно курившей папиросы из янтарного мундштука.
Вышло было какое-то место в
отъезд, и довольно выгодное, но
мать прежде, нежели кончила, съездила осведомиться к мадам Жукур — и потом благодарила провидение за спасение дочери.
Отъезд бабушки в Протозаново еще более разъединил
мать с дочерью: пока княгиня там, на далеких мирных пажитях, укрепляла себя во всех добрых свойствах обывательницы, княжна вырастала в стенах петербургского института, в сфере слабой науки и пылких фантазий, грезивших иною жизнью, шум и блеск которой достигали келий института и раздавались под их сводами как рокот далекой эоловой арфы.
— Кто ж это знает? — отвечал Елпидифор Мартыныч, пожав плечами. — К-х-ха! — откашлянулся он. —
Мать мне ее, когда я был у них перед
отъездом их на дачу, говорила: «Что это, говорит, Леночку все тошнит, и от всякой пищи у ней отвращение?» Я молчу, конечно; мало ли человека отчего может тошнить!
Я видался часто с моим бывшим наставником до его
отъезда и потом простился с ним, как с добрым старшим другом, которому я был обязан чистотою моих нравственных убеждений и стремлений; предсказание
матери моей начинало сбываться.
Бенис, видимо, обрадовался, сел подле меня и начал говорить об
отъезде моей
матери, о необходимости этого
отъезда для ее здоровья, о вредных следствиях прощанья и о том, как должен вести себя умненький мальчик в подобных обстоятельствах, любящий свою
мать и желающий ее успокоить…
С горькими слезами рассказал я
матери все происходившее со мной со времени внезапного ее
отъезда.
Старушка с самого
отъезда Мани во все тяжелые минуты своей жизни позволяла себе капризничать с Идою, как иногда больной ребенок капризничает с нежно любимой
матерью, отталкивая ее руку и потом молча притягивая ее к себе снова поближе.
Перед
отъездом Илья так озорничал, как будто намеренно хотел оставить о себе дурную память; нагрубил
матери до того, что она расплакалась, выпустил из клеток всех птиц Якова, а дрозда, обещанного ему, подарил Никонову.
Несмотря на смертельные муки,
мать из своего мрачного заточения заботилась о приданом Лины до мельчайших подробностей. С
отъездом молодых в целом семействе внезапно почувствовалась томительная пустота. Я большую часть времени проводил наедине в бане, служившей мне помещением.
Так как каретная четверка была с отцом в
отъезде, нам запрягли в рессорные дрожки пару разгонных, и по приказанию
матери мы отправились с вечера в дом Ал. Н. Зыбиной, откуда должны были вместе с хозяйкой идти в церковь.
Понятно, что и
мать наша, по случаю частых и долговременных
отъездов отца, не менее нас рада была гашению доброй старушки.
До
отъезда моего в Германию больная принимала меня иногда в течение 5-10 минут. Но как ужасны были для меня эти минуты! Вопреки уверениям доктора Лоренца, что ничего определенного о ее болезни сказать нельзя,
мать постоянно твердила: «Я страдаю невыносимо, рак грызет меня день и ночь. Я знаю, мой друг, что ты любишь меня; покажи мне эту любовь и убей меня».
Я сделалась нездорова перед
отъездом, и вместо деревни мы переехали на дачу, откуда муж один поехал к
матери.
Последнюю неделю своего пребывания в Москве Гоголь был у нас всякий день и пять раз обедал, по большей части с своей
матерью и сестрами.
Отъезд Гоголя с Пановым был назначен на 17 мая.
Мы сами собирались уже уехать из Москвы, и я упросил моего отца и
мать отложить на несколько времени наш
отъезд.
Вместо всякого рассказа мы напомним только дневник Елены, ее ожидание, когда Инсаров должен был прийти проститься, сцену в часовенке, возвращение Елены домой после этой сцены, ее три посещения к Инсарову, особенно последнее, потом прощанье с
матерью, с родиной,
отъезд, наконец последнюю прогулку ее с Инсаровым по Canal Grande, слушанье «Травиаты» и возвращение.
По сей день слышу свое настойчивое и нудное, всем и каждому: «Давай помечтаем!» Под бред, кашель и задыхание
матери, под гулы и скрипы сотрясаемого
отъездом дома — упорное — сомнамбулическое — и диктаторское, и нищенское: «Давай помечтаем!» Ибо прежде, чем поймешь, что мечта и один — одно, что мечта — уже вещественное доказательство одиночества, и источник его, и единственное за него возмещение, равно как одиночество — драконов ее закон и единственное поле действия — пока с этим смиришься — жизнь должна пройти, а я была еще очень маленькая девочка.
Это было бы недурно! Попрошу-ка Софью отложить
отъезд недели на две, а сам с генеральшей поеду! Право… Две недели — только! Софья согласится… Может пока у
матери пожить… Попрошу-ка… а?.. Пока я буду ездить с генеральшей, Софья поотдохнет… сил наберется то есть… Ну да ведь не навеки же уеду!
— А на трапезе, — подхватила
мать Виринея, — ставлено было четыре яствы: капуста с осетриной да с белужиной, да щи с головизной, да к ним пироги с визигой да с семгой, что от Филатовых прислана была еще до вашего, матушка,
отъезда, да лещи были жареные, да пшенники с молоком. Браги и квасу сыченого на трапезу тоже ставили. А на вечери три яствы горячих подавали.
Еще прошло с неделю времени. Собралась
мать Манефа в Осиповку на сорочины. Накануне
отъезда вечерком зашла она посидеть к Марье Гавриловне.
— Вам,
матери, надо теперь, поди, у других христиан побывать, да и мне не досужно. Вот вам покамест. — И, набожно перекрестясь, подал каждой старице по пакету. — Перед окончаньем ярманки приходите прощаться, я отъезжаю двадцать седьмого, побывайте накануне
отъезда, тогда мне свободнее будет.
Теща,
мать и жена Сержа, до самого
отъезда к мужу, без церемонии употребляли моего друга на разные посылки и послуги и удостоивали при этом своей особой доверенности, которою он и умел пользоваться с делающим ему честь тактом.
Меня это немножко досадовало, тем более что я, со свойственною мне страстностью, весь предался работе и не заметил, как, словно тать в нощи, подкрался день моего
отъезда назад, в великолепно скучающий Киев, к моей чинной и страдающей
матери, невозмутимому и тоже, кажется, страдающему профессору Альтанскому и несомненно страдающей, хотя и смеющейся Христе.
Откровенная, доверчивая Ирена подробно передала ему свой сон, разговор с
матерью перед
отъездом, свое несомненное убеждение в том, что виденный ею ее жених не кто иной, как он, князь Облонский — ее суженый, избранный ей в мужья самой Анжеликой Сигизмундовной.
Мысль эта, в связи с предстоящим ему
отъездом за границу в свите государя, не давала ему покоя. Он предложил жене уехать в Грузино, но, как мы видели, болезнь
матери заставила ее вернуться в Петербург.
Моя
мать, — думала Ирена, — знала его обыкновение ежедневно прогуливаться в той части леса, куда и повела меня в день своего
отъезда, чтобы ускорить свиданье.
Сиротинин со своей стороны хотя и не задавал себе вопроса об отношении своем к жилице своей
матери и подруге своих детских игр, но чувствовал к Елизавете Петровне какое-то, казалось ему, родственное влечение, и в особенности оно ясно определилось для него с момента
отъезда Елизаветы Петровны из их дома.
В один из декабрьских дней по Новодевичьему монастырю с быстротою молнии разнесся слух, что у матушки-игуменьи снова был тот важный старик, который более двух лет тому назад привез в монастырь Марью Оленину, и долго с глазу на глаз беседовал с
матерью Досифеей, а после его
отъезда матушка-игуменья тотчас привела к себе молодую девушку. Слух был совершенно справедлив.
Оставшись на восемнадцатом году после смерти
матери и
отъезда сестры в Голштинию, она без руководителей, во всем блеске красоты необыкновенной, получившая в наследие от родителей страстную натуру, от природы одаренная добрым и нежным сердцем, кое-как или, вернее, вовсе невоспитанная, среди грубых нравов, испорченных еще лоском обманчивого полуобразования, бывшая предметом постоянных подозрений и недоверия со стороны двора, цесаревна видела ежедневно, как ее избегали и даже нередко от нее отворачивались сильные мира сего, и поневоле искала себе собеседников и утешителей между меньшей братией.
Владислав начал приготовляться к
отъезду; он поехал к своему начальнику, показал ему письмо
матери, в котором она писала, что отчаянно больна и желает его скорее видеть и благословить.
Еще перед моим
отъездом наказывал он мне помолчать о своих проказах и божился, что если б не миллионы дядюшкины и не поход на следующий день, то он навсегда бы простился с гельметской Луизой, которая одиннадцати лет была для него мила, как амур, но которая теперь годится только в наперсницы какой-то Линхен, прелестной в осьмнадцать лет, как
мать амуров.
Решено было, что ребенок останется с бабушкой,
матерью Анны Александровны, и нянькой, так как он ко времени
отъезда будет отнят от груди, — молодая
мать кормила сама, — а Анна Александровна поедет вместе с мужем.
Через три дня был назначен его
отъезд в Юрьев монастырь, Шумский дал знать своей
матери.
Графиня Клавдия Афанасьевна Переметьева, после своего
отъезда из Петербурга в Москву к больной
матери, так и не возвращалась на берега Невы.