Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Хотя бы ты нас поучил, братец батюшка; а мы никак не умеем. С тех пор как все, что
у крестьян ни было, мы
отобрали, ничего уже содрать не можем. Такая беда!
— Я не могу здесь больше оставаться: мне смерть глядеть на этот беспорядок и запустенье! Вы теперь можете с ним покончить и без меня.
Отберите у этого дурака поскорее сокровище. Он только бесчестит Божий дар!
— А пан разве не знает, что Бог на то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал! Там всё лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст пять за бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет, и скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку; верно, тут есть что-нибудь. Схватить жида, связать жида,
отобрать все деньги
у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому что все, что ни есть недоброго, все валится на жида; потому что жида всякий принимает за собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид.
Мы проходили через селения, разоренные бунтовщиками, и поневоле
отбирали у бедных жителей то, что успели они спасти.
У них дом был в закладе, хотели
отобрать, ну, я дал им деньги.
— Обязательно заплотишь, Анисим! 1130 целковых. Хошь ты и с полицией сено
отбирал у нас, а все-таки оно краденое…
Но — передумал и, через несколько дней, одетый алхимиком, стоял в знакомой прихожей Лютова
у столика, за которым сидела,
отбирая билеты, монахиня, лицо ее было прикрыто полумаской, но по неохотной улыбке тонких губ Самгин тотчас же узнал, кто это.
У дверей в зал раскачивался Лютов в парчовом кафтане, в мурмолке и сафьяновых сапогах; держа в руке, точно зонтик, кривую саблю, он покрякивал, покашливал и, отвешивая гостям поклоны приказчика, говорил однообразно и озабоченно...
— Уши тебе надо нарвать, душечка! Вы, товарищ Балясный, свисток
у него
отберите. На караулы — не назначать.
— Я в прихожей подслушивал, о чем вы тут… И осматривал карманы пальто.
У меня перчатки вытащили и кастет. Кастет — уже второй. Вот и вооружайся. Оба раза кастеты в Думе украли, там в раздевалке, должно быть, осматривают карманы и лишнее —
отбирают.
Он озадачивал новизной взгляда чиновников. Столоначальник, слушая его, с усмешкой
отбирал у него какую-нибудь заданную ему бумагу и отдавал другому.
— Да, вздумал отца корить:
у старика слабость — пьет. А он его усовещивать, отца-то! Деньги
у него
отобрал! Вот и пожурил; и что ж, спросите их: благодарны мне же!
Отобрав тщательно всю кучу накопившегося материала для романа, он сильно призадумался. Взгляд
у него потуск; разбирая листы за листами, он то покачивал головой и вздыхал тяжело, то зевал до слез.
У ней из маленького, плутовского, несколько приподнятого кверху носа часто светится капля. Пробовали ей давать носовые платки, но она из них все свивала подобие кукол, и даже углем помечала, где быть глазам, где носу. Их
отобрали у нее, и она оставалась с каплей, которая издали светилась, как искра.
— Вы говорите со мной таким странным тоном. Вы ошибаетесь.
У вас сегодня же
отберут этот документ, если я поеду и пожалуюсь.
Начнется борьба, и, после семидесяти семи поражений, нищие уничтожат акционеров,
отберут у них акции и сядут на их место, акционерами же разумеется.
— Я только два слова с порогу… или уж войти, потому что, кажется, здесь надо говорить шепотом; только я
у вас не сяду. Вы смотрите на мое скверное пальто: это — Ламберт
отобрал шубу.
Англичанин молча
отобрал у меня все пачки и положил назад на полку.
— Батюшка, Митрий Федорович, — возгласил Трифон Борисыч, — да
отбери ты
у них деньги-то, то, что им проиграл! Ведь все равно что воровством с тебя взяли.
Поговорив немного с туземцами, мы пошли дальше, а Дерсу остался. На другой день он догнал нас и сообщил много интересного. Оказалось, что местные китайцы решили
отобрать у горбатого тазы жену с детьми и увезти их на Иман. Таз решил бежать. Если бы он пошел сухопутьем, китайцы догнали бы его и убили. Чан Лин посоветовал ему сделать лодку и уйти морем.
В сумерки пошел крупный дождь. Комары и мошки сразу куда-то исчезли. После ужина стрелки легли спать, а мы с Дерсу долго еще сидели
у огня и разговаривали. Он рассказывал мне о жизни китайцев на Ното, рассказывал о том, как они его обидели —
отобрали меха и ничего не заплатили.
Жену и дочь
у него
отобрали, а самого его продали за 400 рублей в качестве бесплатного работника другому китайцу.
Затем
отобрал у них избы, скот и землю, выстроил обок с усадьбой просторную казарму и поселил в ней новоиспеченных дворовых.
Ну кто бы догадался! Так бы и прошла насмешка незаметно… Я видел этот номер «Будильника», внимания на него не обратил до тех пор, пока городовые не стали
отбирать журнал
у газетчиков. Они все и рассказали.
В 1868 году приказчик Турина, И. Я. Тестов, уговорил Патрикеева, мечтавшего только о славе,
отобрать у Егорова трактир и сдать ему.
Собрав гарнолужских понятых, он с злорадным торжеством явился к Антонию,
отобрал у него всю бумагу, перья, чернила и потребовал
у «заведомого ябедника» подписку о «неимении оных принадлежностей и на впредь будущие времена».
С этих пор патриотическое возбуждение и демонстрации разлились широким потоком. В городе с барабанным боем было объявлено военное положение. В один день наш переулок был занят отрядом солдат. Ходили из дома в дом и
отбирали оружие. Не обошли и нашу квартиру:
у отца над кроватью, на ковре, висел старый турецкий пистолет и кривая сабля. Их тоже
отобрали… Это был первый обыск, при котором я присутствовал. Процедура показалась мне тяжелой и страшной.
—
У попа-то
отберут? Да кто это посмеет чужое добро трогать?
—
Отберут, — сумрачно заметил писарь. — И
у попа…
У всех
отберут.
— Глуп ты, Ермилыч, свыше всякой меры…
У тебя вот Михей-то Зотыч сперва-наперво пшеницу
отобрал, а потом Стабровский рожь уведет.
— И это еще ничего, Ермилыч, — ну,
отобрали у тебя пшеницу,
отобрали рожь…
Затем
отобрал у нее все старинные платья, вещи, лисий салоп, продал всё за семьсот рублей, а деньги отдал в рост под проценты своему крестнику-еврею, торговцу фруктами.
Сделали
у него обыск, но свиньи не нашли; тем не менее все-таки сельское общество приговорило
отобрать свинью, принадлежащую его квартирохозяину А., который мог быть виновен в укрывательстве.
Крестьян и поселенцев и их свободных жен и детей гнетет тюремный режим; тюремное положение, подобно военному, с его исключительными строгостями и неизбежною начальственною опекой, держит их в постоянном напряжении и страхе; тюремная администрация
отбирает у них для тюрьмы луга, лучшие места для рыбных ловель, лучший лес; беглые, тюремные ростовщики и воры обижают их; тюремный палач, гуляющий по улице, пугает их; надзиратели развращают их жен и дочерей, а главное, тюрьма каждую минуту напоминает им об их прошлом и о том, кто они и где они.
Вышеупомянутый приказ о разрешении принимать инородцев в окружной лазарет, выдача пособий мукой и крупой, как было в 1886 г., когда гиляки терпели почему-то голод, и приказ о том, чтоб
у них не
отбирали имущества за долг, и прощение самого долга (приказ 204-й 1890 г.), — подобные меры, быть может, скорее приведут к цели, чем выдача блях и револьверов.
«В рассуждении нетерпимости японцами христианской веры» он запретил экипажу креститься и приказал
отобрать у всех без изъятия кресты, образа, молитвенники и «всё, что только изображает христианство и имеет на себе крестное знамение».
Таким образом баня сделалась главным сборным пунктом будущих миллионеров, и сюда же натащили разную приисковую снасть, необходимую для разведки: ручной вашгерд, насос, скребки, лопаты, кайлы, пробный ковш и т. д. Кишкин
отобрал заблаговременно паспорта
у своей партии и предъявил в волость, что требовалось по закону. Все остальные слепо повиновались Кишкину, как главному коноводу.
У нас спрашивали, где находится семейство и из кого состоит.
Отобрали и с нас и с поляков показания и тотчас отправили. Увидим, что будет… Мне сдается, что, наконец, отпустят…
Австрийский император, французский император и прусский король писали к нашему императору, что так как
у них крестьяне все освобождены без земли, а наш император дал крестьянам землю, то они боятся, что их крестьяне, узнавши про это, бунт сделают, и просили нашего императора
отобрать у наших крестьян землю назад.
Полинька более всех слышала такие отзывы от тех самых своих дядей, которые общими усилиями устраивали ее свадьбу с Калистратовым, и приписывала большинство дурных толков о муже злобе дядей,
у которых Калистратов, наступя на горло,
отбирал каждую порошинку, принадлежавшую Полиньке.
— Литовская-с. Их предок, князь Зубр, в Литве был — еще в Беловежской пуще имение
у них… Потом они воссоединились, и из Зубров сделались Зубровыми, настоящими русскими. Только разорились они нынче, так что и Беловежскую-то пущу
у них в казну
отобрали… Ну-с, так вот этот самый князь Андрей Зубров… Была в Москве одна барыня: сначала она в арфистках по трактирам пела, потом она на воздержанье попала… Как баба, однако ж, неглупая, скопила капиталец и открыла нумера…
— Ну да, и в Берлине были, и в Вене были, и Эльзас с Лотарингией
отобрали у немцев! Что ж! сами никогда не признавали ни за кем права любить отечество — пусть же не пеняют, что и за ними этого права не признают.
Спорный юридический вопрос о правах посессионных владельцев на недра земли, в случае нахождения в них минеральных сокровищ, тоже был выговорен уставной грамотой в пользу заводовладельца, так что мастеровые не могли быть уверены, что
у них не
отберут для заводских целей даже те усадебные клочки, которые им принадлежат по закону, но которые, по проекту уставной грамоты Родиона Антоныча, великодушно были подарены им заводовладельцем.
Дома — мать с пьяницей-отцом, с полуидиотом-сыном и с четырьмя малолетними девчонками; землю
у них насильно и несправедливо
отобрал мир; все ютятся где-то в выморочной избе из милости того же мира; старшие работают
у чужих людей, младшие ходят побираться.
Бродяги эти взялись обыгрывать молодого богатенького арестанта и
отобрали у него всё, что
у него было.
Собрали на другой день понятых, ну, и тут, разумеется, покорыстоваться желалось: так чтоб не разошлись они по домам, мы и
отобрали у них шапки, да в избу и заперли.
«Шабаш, — думаю, — пойду в полицию и объявлюсь, но только, — думаю, — опять теперь то нескладно, что
у меня теперь деньги есть, а в полиции их все
отберут: дай же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть чаю с кренделями в трактире попью в свое удовольствие».
Выбор пьес был известный — вальсы, галопы, романсы (arrangés) и т. п., — всё тех милых композиторов, которых всякий человек с немного здравым вкусом
отберет вам в нотном магазине небольшую кипу из кучи прекрасных вещей и скажет: «Вот чего не надо играть, потому что хуже, безвкуснее и бессмысленнее этого никогда ничего не было писано на нотной бумаге», и которых, должно быть, именно поэтому, вы найдете на фортепьянах
у каждой русской барышни.
Публика сразу узнала виселицу, и номер журнала был
у всех в руках. Хватились испуганные власти, стали
отбирать журнал, закрыли розницу издания и уволили цензора.
Входят двое: русский, Редер, корреспондент австрийской газеты, а с ним японец, корреспондент токийской газеты. Меня интервьюируют. Японец с удивлением смотрит на меня, поражается, а Редер сообщает, что «Русские ведомости» арестованы и в редакции и
у газетчиков
отбирают номера газеты.
— Не я-с говорю это, я во сне бы никогда не посмел подумать того, — отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, — но это могут сказать другие, и, главное, может таким образом понять правительство, которое зорко следит за подобными отношениями и обеспечивает крепостных людей от подобного самоуправства: сын этого Власия, как вы сами видели, не из смирных; грубиян и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать опасность, что
у вас
отберут ваше имение в опеку.