Неточные совпадения
Алексей Александрович прошел в ее кабинет.
У ее стола боком к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо
руками, плакал. Он вскочил на голос доктора,
отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой, поднялся и сказал...
«Ради бога успокойтесь, — сказала она,
отняв у меня свою
руку.
Но, посмотрев, как неловко действует Самгин
у самовара, она
отняла чайник из его
руки.
Высокий, лысый старик согнулся над столом, схватил кружку пальцами обеих
рук и, покачивая остробородой головой направо, налево, невнятно, сердито рычал, точно пес,
у которого хотят
отнять кость.
Читать было трудно: Клим прижимал очки так, что было больно переносью,
у него дрожала
рука, а
отнять руку от очков он не догадывался. Перечеркнутые, измазанные строки ползали по бумаге, волнообразно изгибались, разрывая связи слов.
Он тихонько
отнял ее
руки от лица, поцеловал в голову и долго любовался ее смущением, с наслаждением глядел на выступившие
у ней и поглощенные опять глазами слезы.
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести это на большую дорогу — и говорят (это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за
руку, а она не
отнимала,
у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом
у кареты и приемом при тетках, настаивал на большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в другие часы, когда тетки спали или бывали в церкви, и, не успевая, не показывал глаз по неделе.
Не
отнимайте у нас, говорил я вам, ни сохи, ни заступа, ни меча из
рук.
Она как будто испугалась, подняла голову и на минуту оцепенела, все слушая. Глаза
у ней смотрели широко и неподвижно. В них еще стояли слезы. Потом
отняла с силой
у него
руку и рванулась к обрыву.
— Тут все мое богатство… Все мои права, — с уверенной улыбкой повторил несколько раз старик, дрожавшими
руками развязывая розовую ленточку. —
У меня все
отняли… ограбили… Но права остались, и я получу все обратно… Да. Это верно… Вы только посмотрите на бумаги… ясно, как день. Конечно, я очень давно жду, но что же делать.
— Софья Игнатьевна… прежде всего успокойтесь, — тихо заговорил Лоскутов, стараясь осторожно
отнять руки от лица. — Поговоримте серьезно… В вас сказалась теперь потребность любви, и вы сами обманываете себя.
У вас совершенно ложный идеализированный взгляд на предмет вашей страсти, а затем…
— Папа, милый… прости меня! — вскрикнула она, кидаясь на колени перед отцом. Она не испугалась его гнева, но эти слезы
отняли у нее последний остаток энергии, и она с детской покорностью припала своей русой головой к отцовской
руке. — Папа, папа… Ведь я тебя вижу, может быть, в последний раз! Голубчик, папа, милый папа…
— Ничего не дам, а ей пуще не дам! Она его не любила. Она
у него тогда пушечку
отняла, а он ей по-да-рил, — вдруг в голос прорыдал штабс-капитан при воспоминании о том, как Илюша уступил тогда свою пушечку маме. Бедная помешанная так и залилась вся тихим плачем, закрыв лицо
руками. Мальчики, видя, наконец, что отец не выпускает гроб от себя, а между тем пора нести, вдруг обступили гроб тесною кучкой и стали его подымать.
Ваш дедушка
у нас его
отнял; выехал верхом, показал
рукой, говорит: «Мое владенье», — и завладел.
— Нет. Именно я потому и выбран, что всякий другой на моем месте отдал бы. Она не может остаться в ваших
руках, потому что, по чрезвычайной важности ее содержания, характер которого мы определили, она не должна остаться ни в чьих
руках. А вы захотели бы сохранить ее, если б я отдал ее. Потому, чтобы не быть принуждену
отнимать ее
у вас силою, я вам не отдам ее, а только покажу. Но я покажу ее только тогда, когда вы сядете, сложите на колена ваши
руки и дадите слово не поднимать их.
Газета
у Замараева вывалилась из
рук сама собой, точно дунуло вихрем. Знакомый голос сразу привел его в сознание. Он выскочил из-за своей конторки и бросился
отнимать странника из
рук услужающего.
Лиза подалась вперед, покраснела — и заплакала, но не подняла Марфы Тимофеевны, не
отняла своих
рук: она чувствовала, что не имела права
отнять их, не имела права помешать старушке выразить свое раскаяние, участие, испросить
у ней прощение за вчерашнее; и Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этих бедных, бледных, бессильных
рук — и безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы; а кот Матрос мурлыкал в широких креслах возле клубка с чулком, продолговатое пламя лампадки чуть-чуть трогалось и шевелилось перед иконой, в соседней комнатке за дверью стояла Настасья Карповна и тоже украдкой утирала себе глаза свернутым в клубочек клетчатым носовым платком.
Марья Дмитриевна совсем потерялась, увидев такую красивую, прелестно одетую женщину почти
у ног своих; она не знала, как ей быть: и руку-то свою она
у ней
отнять хотела, и усадить-то ее она желала, и сказать ей что-нибудь ласковое; она кончила тем, что приподнялась и поцеловала Варвару Павловну в гладкий и пахучий лоб.
Для чего Кишкин скрыл свое открытие и выплеснул пробу в шурф, в первую минуту он не давал отчета и самому себе, а действовал по инстинкту самосохранения, точно кто-то мог
отнять у него добычу из
рук.
Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла,
отняла руку, утерла слезы, и старалась принять более спокойный вид, и взяла только с Вихрова слово, чтоб он обедал
у них и провел с нею весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину и только, кажется, из боязни жены не заметил, что так и следовало.
Она не
отнимала у него своей
руки.
Ей, женщине и матери, которой тело сына всегда и все-таки дороже того, что зовется душой, — ей было страшно видеть, как эти потухшие глаза ползали по его лицу, ощупывали его грудь, плечи,
руки, терлись о горячую кожу, точно искали возможности вспыхнуть, разгореться и согреть кровь в отвердевших жилах, в изношенных мускулах полумертвых людей, теперь несколько оживленных уколами жадности и зависти к молодой жизни, которую они должны были осудить и
отнять у самих себя.
И, уже со смехом обращаясь к Ромашову и опять
отнимая у него из
рук нитку, она спросила с капризным и кокетливым смехом...
Ощутил лесной зверь, что
у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня за
руку, а я, дескать, хотела ее
отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
Еще на
руках у мамки ангелочка одевали как куколку, а когда
отняли ее от груди, то наняли для нее француженку-бонну.
Она встала, хотела шагнуть, но вдруг как бы сильнейшая судорожная боль разом
отняла у ней все силы и всю решимость, и она с громким стоном опять упала на постель. Шатов подбежал, но Marie, спрятав лицо в подушки, захватила его
руку и изо всей силы стала сжимать и ломать ее в своей
руке. Так продолжалось с минуту.
Когда прибежали дети, шумные, звонкоголосые, быстрые и светлые, как капельки разбежавшейся ртути, Кусака замерла от страха и беспомощного ожидания: она знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже не в силах будет впиться в тело обидчика своими острыми зубами:
у нее
отняли ее непримиримую злобу. И когда все наперерыв стали ласкать ее, она долго еще вздрагивала при каждом прикосновении ласкающей
руки, и ей больно было от непривычной ласки, словно от удара.
Я сделал это и снова увидал ее на том же месте, также с книгой в
руках, но щека
у нее была подвязана каким-то рыжим платком, глаз запух. Давая мне книгу в черном переплете, закройщица невнятно промычала что-то. Я ушел с грустью, унося книгу, от которой пахло креозотом и анисовыми каплями. Книгу я спрятал на чердак, завернув ее в чистую рубашку и бумагу, боясь, чтобы хозяева не
отняли, не испортили ее.
Но, однако, она и сие поняла, что я хотел выразить этою шуткой, намекая на ее кротость, и попробовала и это в себе опорочить, напомнив в сей цели, как она однажды
руками билась с почтмейстершей,
отнимая у нее служащую девочку, которую та сурово наказывала.
Такая мера, известие о которой скоро распространилось бы по всему Дагестану, очень повредила бы нам там,
отнимая охоту
у всех тех (а их много), которые готовы идти более или менее открыто против Шамиля и которые так интересуются положением
у нас самого храброго и предприимчивого помощника имама, увидевшего себя принужденным отдаться в наши
руки.
…Я все еще робею с господином Инсаровым. Не знаю, отчего; я, кажется, не молоденькая, а он такой простой и добрый. Иногда
у него очень серьезное лицо. Ему, должно быть, не до нас. Я это чувствую, и мне как будто совестно
отнимать у него время. Андрей Петрович — другое дело. Я с ним готова болтать хоть целый день. Но и он мне все говорит об Инсарове. И какие страшные подробности! Я его видела сегодня ночью с кинжалом в
руке. И будто он мне говорит: «Я тебя убью и себя убью». Какие глупости!
— Постойте, я вам принесу книжку. Вы из нее хоть главные факты узнаете. Так слушайте же песню… Впрочем, я вам лучше принесу написанный перевод. Я уверен, вы полюбите нас: вы всех притесненных любите. Если бы вы знали, какой наш край благодатный! А между тем его топчут, его терзают, — подхватил он с невольным движением
руки, и лицо его потемнело, —
у нас все
отняли, все: наши церкви, наши права, наши земли; как стадо гоняют нас поганые турки, нас режут…
Софья Николавна покраснела до ушей и молча целовала
у старика
руки, которых он уже не
отнимал.
Софья Николавна впоследствии сама признавалась в том, что она не могла выносить, если Парашенька долго оставалась
у груди кормилицы,
отнимала ее голодную и закачивала на своих
руках или в люльке, напевая колыбельные песни.
Арина Васильевна, любившая единственного сынка без памяти, но привыкшая думать, что он всё еще малое дитя, и предубежденная, что это дитя полюбило опасную игрушку, встретила признание сына в сильном чувстве такими словами, какими встречают желание ребенка, просящего дать ему в
руки раскаленное железо; когда же он, слыша такие речи, залился слезами, она утешала его, опять-таки, как ребенка,
у которого
отнимают любимую игрушку.
Она погрузила лицо в
руки и сидела так, склонив голову, причем я заметил, что она, разведя пальцы, высматривает из-за них с задумчивым, невеселым вниманием.
Отняв руки от лица, на котором заиграла ее неподражаемая улыбка, Дэзи поведала свои приключения. Оказалось, что Тоббоган пристал к толпе игроков, окружающих рулетку, под навесом,
у какой-то стены.
Сердце мое переполнилось жалостью. Я приник губами к Олесиной
руке, неподвижно лежавшей на одеяле, и стал покрывать ее долгими, тихими поцелуями. Я и раньше целовал иногда ее
руки, но она всегда
отнимала их
у меня с торопливым, застенчивым испугом. Теперь же она не противилась этой ласке и другой, свободной
рукой тихо гладила меня по волосам.
Она сделала над собой усилие и прошла вперед, не
отнимая у меня своей
руки.
— Видно, горько старого целовать? — спрашивал Гордей Евстратыч,
отнимая руку Ариши. — Ты ведь
у меня умница… Только ничего никому не рассказывай — поняла? Всем по гостинцу привезу, а тебе наособицу… А ежели муж будет обижать, ты мне скажи только слово…
Литвинов говорил, не поднимая глаз; да если б он и взглянул на Ирину, он бы все-таки не мог увидеть, что происходило
у ней на лице, так как она по-прежнему не
отнимала рук. А между тем то, что происходило на этом лице, вероятно бы его изумило: и страх, и радость выражало оно, и какое-то блаженное изнеможение, и тревогу; глаза едва мерцали из-под нависших век, и протяжное, прерывистое дыхание холодило раскрытые, словно жаждавшие губы…
— О чем вы? — спросил я; она
отняла одну
руку от лица и махнула мне, чтоб я вышел. — Ну, о чем вы? — повторил я и в первый раз за все время нашего знакомства поцеловал
у нее
руку.
— Возможно ли? — вскричал Сеникур, схватив за
руку Зарецкого. — Как? это тот несчастный?.. Ах, что вы мне напомнили!.. Ужасная ночь!.. Нет!.. во всю жизнь мою не забуду… без чувств — в крови…
у самых церковных дверей… сумасшедшая!.. Боже мой, боже мой!.. — Полковник замолчал. Лицо его было бледно; посиневшие губы дрожали. — Да! — вскричал он наконец, — я точно
отнял у него более, чем жизнь, — он любил ее!
Они же
отняли у меня горничную Агашу, говорливую и смешливую старушку, вместо которой подает теперь обед Егор, тупой и надменный малый, с белой перчаткой на правой
руке.
Отняв перепелку, охотник, за спиною
у себя, отрывает ей голову, кладет к себе в вачик, а шейку с головкой показывает ястребу, который и вскакивает с земли на
руку охотника, который, дав ему клюнуть раза два теплого перепелиного мозжечка, остальное прячет в вачик и отдает ястребу после окончания охоты.
Притом и возни с ястребом будет много; в каждую перепелку он так вкогтится, что не вдруг
отнимешь, потому что надобно это делать бережно, отоптав кругом траву, чтоб не помять перья
у ястреба, и вот каким образом: левою
рукою должно закрыть пойманную перепелку от глаз ястреба, вместе с его ногами, а правою
рукою — отгибать когти, для чего нужно сначала разогнуть приемный передний коготь и потом задний, тогда разогнутся остальные сами собою.
— Казачка Максимку от меня взяли, — перебил ее Харлов (глаза его продолжали бегать, обе
руки он держал
у подбородка — пальцы в пальцы), — экипаж
отняли, месячину урезали, жалованья выговоренного не платили — кругом, как есть, окорнали — я все молчал, все терпел!
— Вы хотите сказать, как я решилась
отнять ногу? — предупредила меня докторша, машинально поправляя одной
рукой какую-то складку на своем изящном сером платье. — Моя специальность — хирургия, и я уже сделала несколько удачных операций… Мои пациенты единогласно подтверждают, что
у меня легкая
рука, — с улыбкой прибавила она.
Плодомасов решительно не знал, как ему приступить к приведению в исполнение своих угроз. Он мялся и пыхтел, глядя в плачущие очи ребенка, и не
отнимал у девушки своих больших красных
рук, которые та в отчаянии сжимала в своих ручонках.
— Пустой ты человек! — сказала она,
отнимая у него свою
руку.
Я взяла его
руку, дрожащая улыбка была
у меня на лице, и слезы готовы были потечь из глаз, но он
отнял руку и, как будто боясь чувствительной сцены, сел на кресло довольно далеко от меня. «Неужели он все считает себя правым?» — подумала я, и готовое объяснение и просьба не ехать на раут остановились на языке.