Неточные совпадения
— Конечно, — отвечал Хлопуша, — и я грешен, и эта рука (тут он сжал свой костливый кулак и, засуча рукава,
открыл косматую руку), и эта рука повинна в пролитой христианской крови. Но я губил супротивника, а не гостя; на вольном перепутье да в темном лесу, не
дома, сидя за печью; кистенем и обухом, а не бабьим наговором.
«Уж не несчастье ли какое у нас
дома?» — подумал Аркадий и, торопливо взбежав по лестнице, разом отворил дверь. Вид Базарова тотчас его успокоил, хотя более опытный глаз, вероятно,
открыл бы в энергической по-прежнему, но осунувшейся фигуре нежданного гостя признаки внутреннего волнения. С пыльною шинелью на плечах, с картузом на голове, сидел он на оконнице; он не поднялся и тогда, когда Аркадий бросился с шумными восклицаниями к нему на шею.
А через три дня утром он стоял на ярмарке в толпе, окружившей часовню, на которой поднимали флаг,
открывая всероссийское торжище. Иноков сказал, что он постарается провести его на выставку в тот час, когда будет царь, однако это едва ли удастся, но что, наверное, царь посетит Главный
дом ярмарки и лучше посмотреть на него там.
Ехали в тумане осторожно и медленно, остановились у одноэтажного
дома в четыре окна с парадной дверью; под новеньким железным навесом, в медальонах между окнами, вылеплены были гипсовые птицы странного вида, и весь фасад украшен аляповатой лепкой, гирляндами цветов. Прошли во двор; там к
дому примыкал деревянный флигель в три окна с чердаком; в глубине двора, заваленного сугробами снега, возвышались снежные деревья сада. Дверь флигеля
открыла маленькая старушка в очках, в коричневом платье.
Остановились у крыльца двухэтажного
дома, вбежали по чугунной лестнице во второй этаж. Дронов,
открыв дверь своим ключом, втолкнул Самгина в темное тепло, помог ему раздеться, сказал...
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский,
открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей
домов и становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
Думая об этом подвиге, совершить который у него не было ни дерзости, ни силы, Клим вспоминал, как он в детстве неожиданно
открыл в
доме комнату, где были хаотически свалены вещи, отжившие свой срок.
— То есть не по поручению, а по случаю пришлось мне поймать на деле одного полотера, он замечательно приспособился воровать мелкие вещи, — кольца, серьги, броши и вообще. И вот, знаете, наблюдаю за ним. Натирает он в богатом
доме паркет. В будуаре-с. Мальчишку-помощника выслал, живенько
открыл отмычкой ящик в трюмо, взял что следовало и погрузил в мастику. Прелестно. А затем-с…
Нотариус не внушал доверия, и Самгин подумал, что следует посоветоваться с Дроновым, — этот, наверное, знает, как продают
дома. В
доме Варвары его встретила еще неприятность: парадную дверь
открыла девочка подросток — черненькая, остроносая и почему-то с радостью, весело закричала...
Вечером он пошел к Гогиным, не нравилось ему бывать в этом
доме, где, точно на вокзале, всегда толпились разнообразные люди. Дверь ему
открыл встрепанный Алексей с карандашом за ухом и какими-то бумагами в кармане.
В чистеньком городке, на тихой, широкой улице с красивым бульваром посредине, против ресторана, на веранде которого, среди цветов, играл струнный оркестр, дверь солидного, но небольшого
дома, сложенного из гранита,
открыла Самгину плоскогрудая, коренастая женщина в сером платье и, молча выслушав его объяснения, провела в полутемную комнату, где на широком диване у открытого, но заставленного окна полулежал Иван Акимович Самгин.
Клим
открыл в
доме даже целую комнату, почти до потолка набитую поломанной мебелью и множеством вещей, былое назначение которых уже являлось непонятным, даже таинственным. Как будто все эти пыльные вещи вдруг, толпою вбежали в комнату, испуганные, может быть, пожаром; в ужасе они нагромоздились одна на другую, ломаясь, разбиваясь, переломали друг друга и умерли. Было грустно смотреть на этот хаос, было жалко изломанных вещей.
Самгин, мигая, вышел в густой, задушенный кустарником сад; в густоте зарослей, под липами, вытянулся длинный одноэтажный
дом, с тремя колоннами по фасаду, с мезонином в три окна, облепленный маленькими пристройками, — они подпирали его с боков, влезали на крышу. В этом
доме кто-то жил, — на подоконниках мезонина стояли цветы. Зашли за угол, и оказалось, что
дом стоит на пригорке и задний фасад его — в два этажа. Захарий
открыл маленькую дверь и посоветовал...
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине с самим собою. Но она
открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна на улицу, потом
открыл окно; напротив
дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
— Да, так. Вы — патриот, вы резко осуждаете пораженцев. Я вас очень понимаю: вы работаете в банке, вы — будущий директор и даже возможный министр финансов будущей российской республики. У вас — имеется что защищать. Я, как вам известно, сын трактирщика. Разумеется, так же как вы и всякий другой гражданин славного отечества нашего, я не лишен права
открыть еще один трактир или
дом терпимости. Но — я ничего не хочу
открывать. Я — человек, который выпал из общества, — понимаете? Выпал из общества.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна
дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну,
открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Но в дверях, в темноте, схватывает меня Ламберт: «Духгак, духгак! — шепчет он, изо всех сил удерживая меня за руку, — она на Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна
открывать» (NB то есть чтоб прокормиться, если отец, узнав от меня про документ, лишит ее наследства и прогонит из
дому.
Девицы вошли в гостиную,
открыли жалюзи, сели у окна и просили нас тоже садиться, как хозяйки не отеля, а частного
дома. Больше никого не было видно. «А кто это занимается у вас охотой?» — спросил я. «Па», — отвечала старшая. — «Вы одни с ним живете?» — «Нет; у нас есть ма», — сказала другая.
Когда его повозка остановилась перед крыльцом гуляевского
дома, больной старик
открыл глаза и проговорил: «Это Вася приехал…» Собственно, старик не был даже болен, и по его наружности нельзя было заключить об опасности.
— Нет, постой. Это еще только одна половина мысли. Представь себе, что никакого миллионера Привалова никогда не существовало на свете, а существует миллионер Сидоров, который является к нам в
дом и в котором я
открываю существо, обремененное всеми человеческими достоинствами, а потом начинаю думать: «А ведь не дурно быть madame Сидоровой!» Отсюда можно вывести только такое заключение, что дело совсем не в том, кто явится к нам в
дом, а в том, что я невеста и в качестве таковой должна кончить замужеством.
— А вот сейчас… В нашем
доме является миллионер Привалов; я по необходимости знакомлюсь с ним и по мере этого знакомства
открываю в нем самые удивительные таланты, качества и добродетели. Одним словом, я кончаю тем, что начинаю думать: «А ведь не дурно быть madame Приваловой!» Ведь тысячи девушек сделали бы на моем месте именно так…
Она в бессилии закрыла глаза и вдруг как бы заснула на одну минуту. Колокольчик в самом деле звенел где-то в отдалении и вдруг перестал звенеть. Митя склонился головою к ней на грудь. Он не заметил, как перестал звенеть колокольчик, но не заметил и того, как вдруг перестали и песни, и на место песен и пьяного гама во всем
доме воцарилась как бы внезапно мертвая тишина. Грушенька
открыла глаза.
Оставаться в Москве не могу, одно неосторожное слово горничной, нянюшки в
доме княгини
откроет все.
Среди всех этих обстоятельств одним утром Карл Иванович сообщил мне, что хозяйская кухарка с утра
открыла ставни третьего
дома и моет окна.
Дом был занят каким-то приезжим семейством.
Но так как он служит в канцелярии московского главнокомандующего (так назывался нынешний генерал-губернатор), то это
открывает ему доступ в семейные
дома.
На дворе огромного владения Ляпиных сзади особняка стояло большое каменное здание, служившее когда-то складом под товары, и его в конце семидесятых годов Ляпины перестроили в жилой
дом,
открыв здесь бесплатное общежитие для студентов университета и учеников Училища живописи и ваяния.
Так он вошел в
дом, где остановился генерал — губернатор. Минуты через три он вышел оттуда в сопровождении помощника исправника, который почтительно забегал перед ним сбоку, держа в руке свою фуражку, и оба пошли к каталажке. Помощник исправника
открыл дверь, и директор вошел к ученику. Вслед за тем прибежал гимназический врач в сопровождении Дитяткевича, и другой надзиратель провел заплаканную и испуганную сестру Савицкого…
Харченко действительно быстро устроился по-новому. В нем сказался очень деятельный и практический человек. Во-первых, он
открыл внизу малыгинского
дома типографию; во-вторых, выхлопотал себе право на издание ежедневной газеты «Запольский курьер» и, в-третьих, основал библиотеку. Редакция газеты и библиотека помещались во втором этаже.
В полдень — снова гудок; отваливались черные губы ворот,
открывая глубокую дыру, завод тошнило пережеванными людями, черным потоком они изливались на улицу, белый мохнатый ветер летал вдоль улицы, гоняя и раскидывая людей по
домам.
— Расчета тебе нет, Петр Васильич: дома-то больше добудешь. Проезжающие номера
открыл, а теперь, значит,
открывай заведение с арфистками… В самый раз для Фотьянки теперь подойдет. А сам похаживай петушком да командуй — всей и работы.
Он сейчас же женился на Дарье и зажил своим
домом, как следует справному мужику, а впоследствии уже
открыл кабак и лавку.
Я тотчас распорядился за беззаботного сына в отцовском
доме: велел
открыть трубы, запер на замок дверь в натопленные комнаты, притворил и нашу дверь, а форточку
открыл.
Подъезжая назад к
дому, я только
открываю рот, чтоб сделать Любочке одну прекрасную гримасу, как глаза мои поражает черная крышка гроба, прислоненная к половинке двери нашего подъезда, и рот мой остается в том же искривленном положении.
Иларион Захаревский, впрочем, с удовольствием обещался приехать на чтение; Виссарион тоже пожелал послушать и на этот вечер нарочно даже остался
дома. Здесь я считаю не лишним извиниться перед читателями, что по три и по четыре раза описываю театры и чтения, производимые моим героем. Но что делать?.. Очень уж в этом сущность его выражалась: как только жизнь хоть немного
открывала ему клапан в эту сторону, так он и кидался туда.
— Извольте-с. Если вы уж так хотите, то души своей хотя я перед вами и не
открою, а на вопрос отвечу другим вопросом: если б вам, с одной стороны, предложили жить в сытости и довольстве, но с условием, чтоб вы не выходили из
дома терпимости, а с другой стороны, предложили бы жить в нужде и не иметь постоянного ночлега, но все-таки оставаться на воле, — что бы вы выбрали?
Каюсь, я не только
открыла им доступ во все рестораны и модные магазины, но многим даже развязала языки; однако ж я уверена, что
дома, у себя, они сумеют и помолчать!
Здесь Прозоров развернулся и по обыкновению показал товар лицом: его приличные манеры, остроты, находчивость и декламация
открыли ему место своего человека и почти друга
дома.
Я очнулся в одном из бесчисленных закоулков во дворе Древнего
Дома: какой-то забор, из земли — голые, каменистые ребра и желтые зубы развалившихся стен. Она
открыла глаза, сказала: «Послезавтра в 16». Ушла.
Обыкновенно он прежде всего направлялся к
дому секретаря уездного суда и
открывал перед его окнами нечто вроде судебного заседания, выбрав из толпы подходящих актеров, изображавших истцов и ответчиков; он сам говорил за них речи и сам же отвечал им, подражая с большим искусством голосу и манере обличаемого.
— Довольно! — сказала она драматическим тоном. — Вы добились, чего хотели. Я ненавижу вас! Надеюсь, что с этого дня вы прекратите посещения нашего
дома, где вас принимали, как родного, кормили и поили вас, но вы оказались таким негодяем. Как я жалею, что не могу
открыть всего мужу. Это святой человек, я молюсь на него, и
открыть ему все — значило бы убить его. Но поверьте, он сумел бы отомстить за оскорбленную беззащитную женщину.
Теперь вот рекрутское присутствие
открыло уже свои действия, и не угодно ли будет полюбопытствовать: целые вороха вот тут, на столе, вы увидите просьб от казенных мужиков на разного рода злоупотребления ихнего начальства, и в то же время ничего невозможно сделать, а самому себе повредить можно; теперь вот с неделю, как приехал флигель-адъютант, непосредственный всего этого наблюдатель, и, как я уже слышал, третий день совершенно поселился в
доме господина управляющего и изволит там с его супругой, что ли, заниматься музыкой.
Другой
дом открыл зять его, толстяк Четвериков; он уже лет пять, как женился на прелестной княжне, из которой теперь вышла восхитительная дама.
На другой день Александр отправился к Лизавете Александровне
открывать то, что ей давно было известно, и требовать ее совета и помощи. Петра Иваныча не было
дома.
—
Дома, прошу, — сказала она,
открывая дверь. — Первая дверь налево.
— Ну нет — это, брат, аттбнде! — я бы тебя главнокомандующим надо всеми имениями сделал! Да, друг, накормил, обогрел ты служивого — спасибо тебе! Кабы не ты, понтировал бы я теперь пешедралом до
дома предков моих! И вольную бы тебе сейчас в зубы, и все бы перед тобой мои сокровища
открыл — пей, ешь и веселись! А ты как обо мне полагал, дружище?
Реже других к ней приходил высокий, невеселый офицер, с разрубленным лбом и глубоко спрятанными глазами; он всегда приносил с собою скрипку и чудесно играл, — так играл, что под окнами останавливались прохожие, на бревнах собирался народ со всей улицы, даже мои хозяева — если они были
дома —
открывали окна и, слушая, хвалили музыканта. Не помню, чтобы они хвалили еще кого-нибудь, кроме соборного протодьякона, и знаю, что пирог с рыбьими жирами нравился им все-таки больше, чем музыка.
Теперь они сразу стали точно слепые. Не пришли сюда пешком, как бывало на богомолье, и не приехали, а прилетели по воздуху. И двор мистера Борка не похож был На двор. Это был просто большой
дом, довольно темный и неприятный. Борк
открыл своим ключом дверь, и они взошли наверх по лестнице. Здесь был небольшой коридорчик, на который выходило несколько дверей. Войдя в одну из них, по указанию Борка, наши лозищане остановились у порога, положили узлы на пол, сняли шапки и огляделись.
Если бы кто-нибудь в
доме Вершиной
открыл окно после полуночи, то он услышал бы на улице легкий шорох босых ног на мостках, тихий шопот, еще какие-то мягкие звуки, похожие на то, словно обметали забор; потом легкое звяканье, быстрый топот тех же ног, все быстрее и быстрее, далекий хохот, тревожный лай собак.
Казалось, что и
дома напряжённо
открыли слуховые окна, ловя знакомый потерянный звук, но, не находя его, очень удивлялись, вытаращив друг на друга четыреугольные глаза, а их мокрые стёкла были тусклы, как бельма.
Но
открыв незапертую калитку, он остановился испуганный, и сердце его упало: по двору встречу ему шёл Максим в новой синей рубахе, причёсанный и чистенький, точно собравшийся к венцу. Он взглянул в лицо хозяина, приостановился, приподнял плечи и волком прошёл в
дом, показав Кожемякину широкую спину и крепкую шею, стянутую воротом рубахи.