Неточные совпадения
Кити замолчала, не потому, что ей нечего было говорить; но она и
отцу не хотела
открыть свои тайные мысли.
И на вопрос — кто она? — Таисья очень оживленно рассказала:
отец Агафьи был матросом военного флота, боцманом в «добровольном», затем
открыл пивную и начал заниматься контрабандой. Торговал сигарами. Он вел себя так, что матросы считали его эсером. Кто-то донес на него, жандармы сделали обыск, нашли сигары, и оказалось, что у него большие тысячи в банке лежат. Арестовали старика.
Старик Обломов как принял имение от
отца, так передал его и сыну. Он хотя и жил весь век в деревне, но не мудрил, не ломал себе головы над разными затеями, как это делают нынешние: как бы там
открыть какие-нибудь новые источники производительности земель или распространять и усиливать старые и т. п. Как и чем засевались поля при дедушке, какие были пути сбыта полевых продуктов тогда, такие остались и при нем.
Но в дверях, в темноте, схватывает меня Ламберт: «Духгак, духгак! — шепчет он, изо всех сил удерживая меня за руку, — она на Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна
открывать» (NB то есть чтоб прокормиться, если
отец, узнав от меня про документ, лишит ее наследства и прогонит из дому.
Алеша пошел в спальню к
отцу и просидел у его изголовья за ширмами около часа. Старик вдруг
открыл глаза и долго молча смотрел на Алешу, видимо припоминая и соображая. Вдруг необыкновенное волнение изобразилось в его лице.
Но
отец, которому все это и надоело, и мешало,
открыл свою дверь, и оба вошли в кабинет. Петр без всяких предосторожностей подошел к постели и громко сказал по — польски...
Эти слова каждый раз волновали Галактиона. Деревня тоже давно надоела ему, да и делать здесь было нечего, — и без него
отец с Емельяном управятся. Собственно удерживало Галактиона последнее предприятие: он хотел
открыть дорогу зауральской крупчатке туда, на Волгу, чтоб обеспечить сбыт надолго. Нужно было только предупредить других, чтобы снять сливки.
На третьи сутки, в то самое время, как Егор Николаевич Бахарев, восседая за прощальным завтраком, по случаю отъезда Женни Гловацкой и ее
отца в уездный городок, вспомнил о Помаде, Помада в первый раз пришел в себя,
открыл глаза, повел ими по комнате и, посмотрев на костоправку, заснул снова. До вечера он спал спокойно и вечером, снова проснувшись, попросил чаю.
На каждом шагу ожидали меня новые, не виданные мною, предметы и явления в природе; самое Багрово, по рассказам
отца, представлялось мне каким-то очаровательным местом, похожим на те волшебные «Счастливые острова», которые
открывал Васко де Гама в своем мореплавании, о которых читал я в «Детском чтении».
Когда я
открыл глаза, все уже давно проснулись, даже моя сестрица сидела на руках у
отца, смотрела в отворенное окно и что-то весело лепетала.
— Здравствуйте, любезнейший, — сказал он, — потрудитесь вот с
отцом Селивестром съездить и
открыть одно дело!.. — прибавил он, показывая глазами на священника и подавая Вихрову уже заранее приготовленное на его имя предписание.
Они стояли к нему боком. В
отце он не
открыл ничего особенного. Белая блуза, нанковые панталоны и низенькая шляпа с большими полями, подбитыми зеленым плюшем. Но зато дочь! как грациозно оперлась она на руку старика! Ветер по временам отвевал то локон от ее лица, как будто нарочно, чтобы показать Александру прекрасный профиль и белую шею, то приподнимал шелковую мантилью и выказывал стройную талию, то заигрывал с платьем и
открывал маленькую ножку. Она задумчиво смотрела на воду.
А Лиза все ждала: ей непременно нужно было поговорить с Александром:
открыть ему тайну. Она все сидела на скамье, под деревом, в кацавейке. Она похудела; глаза у ней немного впали; щеки были подвязаны платком. Так застал ее однажды
отец.
— Прощайте, monsieur Irteneff, — сказала мне Ивина, вдруг как-то гордо кивнув головой и так же, как сын, посмотрев мне в брови. Я поклонился еще раз и ей, и ее мужу, и опять на старого Ивина мой поклон подействовал так же, как ежели бы
открыли или закрыли окошко. Студент Ивин проводил меня, однако, до двери и дорогой рассказал, что он переходит в Петербургский университет, потому что
отец его получил там место (он назвал мне какое-то очень важное место).
Я воскрес, смотрю на сверкающее солнце и сам не верю.
Открываю, нюхаю. И всю усталость, весь ужас пережитого как рукой сняло. Я никогда и ничему так не радовался, как этой табакерке. Это был подарок моего
отца.
В избе между тем при появлении проезжих в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась лет десяти девочка, очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий на
отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке,
открыл свои большие голубые глаза и стал ими глядеть, но не на людей, а на огонь; на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.
— Он и не мог их вам
открыть, — заметил
отец Василий, несколько потупляя свои глаза.
«Вот где отдохну я! — подумал Максим. — За этими стенами проведу несколько дней, пока
отец перестанет искать меня. Я на исповеди
открою настоятелю свою душу, авось он даст мне на время убежище».
Он говорил, что она до сих пор исполняла долг свой как дочь, горячо любящая
отца, и что теперь надобно также исполнить свой долг, не противореча и поступая согласно с волею больного; что, вероятно, Николай Федорыч давно желал и давно решился, чтоб они жили в особом доме; что, конечно, трудно, невозможно ему, больному и умирающему, расстаться с Калмыком, к которому привык и который ходит за ним усердно; что батюшке Степану Михайлычу надо
открыть всю правду, а знакомым можно сказать, что Николай Федорыч всегда имел намерение, чтобы при его жизни дочь и зять зажили своим, домом и своим хозяйством; что Софья Николавна будет всякий день раза по два навещать старика и ходить за ним почти так же, как и прежде; что в городе, конечно, все узнают со временем настоящую причину, потому что и теперь, вероятно, кое-что знают, будут бранить Калмыка и сожалеть о Софье Николавне.
Больной ее
отец чувствовал себя час от часу хуже и слабее; дочь умела его уверить, что она с каждым днем
открывает новые достоинства в своем женихе, что она совершенно довольна и надеется быть счастливою замужем.
— Ах, если б это была правда,
отец мой… если б это был один бред!.. Так я
открою тебе мою душу, выслушай меня!
Тит на тонких ножках подошел к постели и замахал руками, потом вырос до потолка и обратился в мельницу.
Отец Христофор, не такой, каким он сидел в бричке, а в полном облачении и с кропилом в руке, прошелся вокруг мельницы, покропил ее святой водой, и она перестала махать. Егорушка, зная, что это бред,
открыл глаза.
— Да-а! — со вздохом ответил Яков. — И похворать не удастся мне, сколько хочется… Вчера опять
отец был. Дом, говорит, купил. Ещё трактир хочет
открыть. И всё это — на мою голову…
Он
открыл глаза и увидал, что
отец сидит на стуле у его кровати, однозвучно и глухо повторяя...
— Я его, сына родного, не знаю, — он души своей не
открывал предо мной… Может, между нами такая разница выросла, что ее не токмо орел не перелетит — черт не перелезет!.. Может, его кровь так перекипела, что и запаха
отцова нет в ней… а — Маякин он! И я это чую сразу… Чую и говорю: «Ныне отпущаеши раба твоего, владыко!..»
Отец, когда я пришел к нему, сидел глубоко в кресле, с закрытыми глазами. Его лицо, тощее, сухое, с сизым отливом на бритых местах (лицом он походил на старого католического органиста), выражало смирение и покорность. Не отвечая на мое приветствие и не
открывая глаз, он сказал...
— Отец-то? Вопрос не легкий. Род наш, Колесниковых, знаменитый и древний, по одной дороге с Рюриком идет, и в гербе у нас колесо и лапоть, того-этого. Но, по историческому недоразумению, дедушка с бабушкой наши были крепостными, а
отец в городе лавку и трактир
открыл, блеск рода, того-этого, восстановляет. И герб у нас теперь такой: на зеленом бильярдном поле наклоненная бутылка с девизом: «Свидания друзей»…
Даже мать, о которой он думал долго, соображая, что она делает теперь, даже Женя Эгмонт, даже покойный
отец: видится ясно, но не волнует и не
открывает своего истинного смысла.
— Да, черта с два! — отвечал Томский — у ней было четверо сыновей, в том числе и мой
отец: все четыре отчаянные игроки, и ни одному не
открыла она своей тайны; хоть это было бы не худо для них и даже для меня.
Если бы Латкин отбил у
отца выгодное дело, на манер заменившего его впоследствии Настасея, —
отец вознегодовал бы на него не более, чем на Настасея, вероятно, даже меньше; но Латкин, под влиянием необъяснимого, непонятного чувства — зависти, жадности — а быть может, и под мгновенным наитием честности — «подвел» моего
отца, выдал его общему их доверителю, богатому молодому купцу,
открыв глаза этому беспечному юноше на некоторый… некоторый кунштюк [Кунштюк — ловкая проделка.], долженствовавший принести значительную пользу моему
отцу.
Через несколько времени она очнулась,
открыла глаза, но не узнала ни
отца, ни тетки.
Потом, раскинув руки, свалился на бок, замер,
открыв окровавленный, хрипящий рот; на столе у постели мигала свеча, по обезображенному телу ползали тени, казалось, что Алексей всё более чернеет, пухнет. В ногах у него молча и подавленно стояли братья,
отец шагал по комнате и спрашивал кого-то...
Нина. Я одинока. Раз в сто лет я
открываю уста, чтобы говорить, и мой голос звучит в этой пустоте уныло, и никто не слышит… И вы, бледные огни, не слышите меня… Под утро вас рождает гнилое болото, и вы блуждаете до зари, но без мысли, без воли, без трепетания жизни. Боясь, чтобы в вас не возникла жизнь,
отец вечной материи, дьявол, каждое мгновение в вас, как в камнях и в воде, производит обмен атомов, и вы меняетесь непрерывно. Во вселенной остается постоянным и неизменным один лишь дух.
Некоторые из соседей приехали на похороны, пожалели о покойнике,
открыли его несколько редких добродетелей, о которых при жизни и помину не было, и укоряли, наконец, неблагодарного сына, не хотевшего приехать к умирающему
отцу.
Перед ранней зарей пришла и вторая и третья весть, что боярышня
открыла свои звездные очи рассыпчатые и, от тяжкого сна пробудившись, спросила: где она, у каких людей? и желает знать о своем
отце с матерью. Плодомасов воспрянул; он ничего не велел отвечать боярышне и не пошел и сам в опочивальню красавицы.
Рядом с нею
отец, высокий мужчина, лысый и седобородый, с большим носом, и мать — полная, круглолицая; подняла она брови,
открыла широко глаза, смотрит вперёд, шевеля пальцами, и кажется, что сейчас закричит пронзительно и страстно.
Я не рассказывал товарищам ничего о том, что произошло с нами в рождественскую ночь у Селивана, потому что во всем этом не было никакой похвалы моей храбрости, а, напротив, над моим страхом можно было посмеяться, но я
открыл все мои приключения и сомнения
отцу Ефиму.
Оно так и было. На другой день, ввиду возвращения родителей, нам это
открыли и взяли с нас клятву, чтобы мы ни за что не говорили
отцу и матери о происшедшей с нами истории.
— Мне, персонально, ничего не нужно, — перервал он, — но я
отец; мне дорого счастье моей дочери. Она, я вижу, страдает; я боюсь… и должен вам
открыть… — Тут он нюхал табак и не находил, что сказать.
— «А почему?» — «А потому, что ей головы приклонить негде…» — «Ну так, говорит, женись на ней!» — «А это, отвечает, невозможно», — а почему невозможно, не сказал, и
отец Петр долго насчет этого сомневался; но Павла ведь была чахоточная и недолго жила, и перед смертью, когда к ней пришел
отец Петр, то она ему
открыла всю причину.
Да будет воля всевышнего!» — Леон
открыл глаза, встал и протянул к
отцу руки, говоря: «Где она? где она?» — «С ангелами, друг мой!» — «И не будет к нам назад?» — «Мы к ней будем».
Будьте покойны: я не хочу сравнивать ее с вами — но должен, в изъяснение душевной ее любезности,
открыть за тайну, что она знала жестокую; жестокая положила на нее печать свою — и мать героя нашего никогда не была бы супругою
отца его, если бы жестокий в апреле месяце сорвал первую фиалку на берегу Свияги!..
Но я не хотела, не могла заглушить совесть — и сама
открыла всё твоему
отцу.
11) Оправдание, почему Кирша не
открыл опасности Юрию (чтоб не поссорить его с
отцом любезной), весьма выискано и казаку не свойственно (стр. 57).
Задумалась я вправду. Новый мир
Ты, королевич, мне
открыл. У нас
Не любят так. У нас
отцы детей
Посватают, не спрашивая их,
И без любви друг к другу под венец
Они идут. Я, признаюсь, всегда
Дивилася тому.
Молчи. —
Отец святой тебя наставить хочет
В том, как вредна любовь, — а ты,
Ты слушай со вниманьем — чтоб ни слова
Не кинул он на воздух — сердце
Твое запутано; не знаешь ты,
Чего ты хочешь — он тебе
откроетОпасность страшную любви.
Э! нужды нет,
отец Соррини, —
Ведь надо было бы
открыть;
А чем скорей, тем лучше…
Одно из самых отрадных предположений Кольцова в это время состояло в том, чтобы, по приведении в порядок дел по степи и по окончании постройки дома, сдать всю эту мелкую торговлю на руки
отцу, а самому
открыть в своем доме книжную лавку.
(В гостиную справа входит Пётр, садится в кресло, закрыв глаза и закинув голову. Иван смотрит на часы,
открывает дверцу, переводит стрелку. Часы бьют восемь. Пётр
открывает глаза, оглядывается. Иван, насвистывая «Боже царя храни», стоит посреди столовой, хмурый и озабоченный. Пётр решительно идёт к
отцу.)
— Никакого обмана нет — это ошибкой подкралось. Остальное вы сами знаете. Слово «подкралось» так вдруг лишило меня рассудка, что я наделал все, что вы знаете. Я их прогнал, как грубиян. И вот теперь, когда я все это сделал —
открыл в себе татарина и разбил навсегда свое семейство, я презираю и себя, и всю эту свою борьбу, и всю возню из-за Никитки: теперь я хочу одного — умереть!
Отец Федор думает, что у меня это прошло, но он ошибается: я не стану жить.