Неточные совпадения
Один только
отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит, относился ко всем этим ожиданиям, как почти и ко всему, невозмутимо-покойно и даже скептически. Как он сам лично не имел врагов, всеми любимый и сам всех любивший, то и не предполагал их нигде и ни в ком: ни на
море, ни на суше, ни в людях, ни в кораблях. У него была вражда только к одной большой пушке, как совершенно ненужному в его глазах предмету, которая стояла в его каюте и отнимала у него много простора и свету.
В другой раз, где-то в поясах сплошного лета, при безветрии, мы прохаживались с
отцом Аввакумом все по тем же шканцам. Вдруг ему вздумалось взобраться по трехступенной лесенке на площадку, с которой обыкновенно, стоя, командует вахтенный офицер.
Отец Аввакум обозрел
море и потом, обернувшись спиной к нему, вдруг… сел на эту самую площадку «отдохнуть», как он говаривал.
Лишь только вышли за бар, в открытое
море, Гошкевич отдал обычную свою дань океану; глядя на него, то же сделал, с великим неудовольствием,
отец Аввакум. Из неморяков меня только одного ни разу не потревожила морская болезнь: я не испытал и не понял ее.
На заводях Кусуна мы застали старого лодочника маньчжура Хей-ба-тоу, что в переводе значит «морской старшина». Это был опытный мореход, плавающий вдоль берегов Уссурийского края с малых лет.
Отец его занимался морскими промыслами и с детства приучил сына к
морю. Раньше он плавал у берегов Южно-Уссурийского края, но в последние годы под давлением русских перекочевал на север.
Отец мой показывал вид совершенного невнимания, слушая его: делал серьезную мину, когда тот был уверен, что
морит со смеху, и переспрашивал, как будто не слыхал, в чем дело, если тот рассказывал что-нибудь поразительное.
Интересна также семья Жакомини:
отец, ходивший когда-то шкипером в Черном
море, его жена и сын.
— Да ты слушай, умная голова, когда говорят… Ты не для того
отец, чтобы проклинать свою кровь. Сам виноват, что раньше замуж не выдавал. Вот Марью-то
заморил в девках по своей гордости. Верно тебе говорю. Ты меня послушай, ежели своего ума не хватило. Проклясть-то не мудрено, а ведь ты помрешь, а Феня останется. Ей-то еще жить да жить… Сам, говорю, виноват!.. Ну, что молчишь?..
— Нет, я учитель.
Отец мой — управляющий заводом в Вятке, а я пошел в учителя. Но в деревне я стал мужикам книжки давать, и меня за это посадили в тюрьму. После тюрьмы — служил приказчиком в книжном магазине, но — вел себя неосторожно и снова попал в тюрьму, потом — в Архангельск выслали. Там у меня тоже вышли неприятности с губернатором, меня заслали на берег Белого
моря, в деревушку, где я прожил пять лет.
Если верить собственным словам Лавровского, он убил родного
отца, вогнал в могилу мать,
заморил сестер и братьев.
Вместе с этим кто-то громко крикнул, молодая девушка рванулась к
морю, и Матвей услышал ясно родное слово: «
Отец,
отец!» Между тем, корабль, тихо работавший винтами, уже отодвинулся от этого места, и самые волны на том месте смешались с белым туманом.
— Едва ли. — Биче всматривалась. — У меня нет чувства приближения к той самой «Бегущей по волнам», о которой мне рассказывал
отец, что ее выстроили на дне
моря, пользуясь рыбой-пилой и рыбой-молотком, два поплевавших на руки молодца-гиганта: «Замысел» и «Секрет».
— Были, конечно, как у всякого порядочного человека.
Отца звали Ричард Бенсон. Он пропал без вести в Красном
море. А моя мать простудилась насмерть лет пять назад. Зато у меня хороший дядя; кисловат, правда, но за меня пойдет в огонь и воду. У него нет больше племяшей. А вы верите, что была Фрези Грант?
«Сие последнее известие основано им на предании, полученном в 1748 году от яикского войскового атамана Ильи Меркурьева, которого
отец, Григорий, был также войсковым атаманом, жил сто лет, умер в 1741 году и слышал в молодости от столетней же бабки своей, что она, будучи лет двадцати от роду, знала очень старую татарку, по имени Гугниху, рассказывавшую ей следующее: «Во время Тамерлана один донской казак, по имени Василий Гугна, с 30 человеками товарищей из казаков же и одним татарином, удалился с Дона для грабежей на восток, сделал лодки, пустился на оных в Каспийское
море, дошел до устья Урала и, найдя окрестности оного необитаемыми, поселился в них.
Когда мне минуло шесть лет, стремлению этому суждено было осуществиться:
отец мой, катаясь на лодке в Генуэзском заливе, опрокинулся и пошел как ключ ко дну в
море.
Только вот характером Архип издался ни в мать, ни в
отца, ни в бабушку, а как-то был сам по себе: все ему нипочем, везде по колено
море.
Отец остался очень доволен, а его друзья, политические ссыльные, братья Васильевы, переписывали стихи и прямо поздравляли
отца и гордились тем, что он пустил меня в народ, первого из Вологды… Потом многие ушли в народ, в том числе и младший Васильев, Александр, который был арестован и выслан в Архангельский уезд, куда-то к Белому
морю…
— Не говорить о твоем суженом? Ох, дитятко, нехорошо! Я уж давно замечаю, что ты этого не жалуешь… Неужли-то в самом деле?.. Да нет! где слыхано идти против
отцовой воли; да и девичье ли дело браковать женихов! Нет, родимая, у нас благодаря бога не так, как за
морем: невесты сами женихов не выбирают: за кого благословят родители, за того и ступай. Поживешь, боярышня, замужем, так самой слюбится.
Ей было девятнадцать лет, и она уже имела жениха, когда
отец и мать погибли в
море, во время прогулки на увеселительной яхте, разбитой и потопленной пьяным штурманом американского грузовика; она тоже должна была ехать на эту прогулку, но у нее неожиданно заболели зубы.
— «Сиди смирно, Гвидо, — сказал
отец, усмехаясь и стряхивая воду с головы. — Какая польза ковырять
море спичками? Береги силу, иначе тебя напрасно станут ждать дома».
Еще друзья и ближние останавливались на площади и на улицах говорить между собою, но скоро настала всеобщая тишина, подобно как на
море после бури, и самые огни в домах (где жены новогородские с беспокойным любопытством ожидали
отцов, супругов и детей) один за другим погасли.
— На миру душу спасти, — проговорил он задумчиво, — и нет того лучше… Да трудно. Осилит, осилит мир-от тебя. Не те времена ноне… Ноне вместе жить, так
отец с сыном, обнявши, погибнет, и мать с дочерью… А душу не соблюсти. Ох, и тут трудно, и одному-те… ах, не легко! Лукавый путает, искушает… ироды смущают… Хладом, гладом
морят. «Отрекись от бога, от великого государя»… Скорбит душа-те, — ох, скорбит тяжко!.. Плоть немощная прискорбна до смерти.
— Широкое
море. Ну, что же, — сильно постарел
отец?
Но он ошибся, говоря, что она не нужна ему. Без нее стало скучно. Странное чувство родилось в нем после разговора с ней: смутный протест против
отца, глухое недовольство им. Вчера этого не было, не было и сегодня до встречи с Мальвой… А теперь казалось, что
отец мешает ему, хотя он там, далеко в
море, на этой, чуть заметной глазу, полоске песку… Потом ему казалось, что Мальва боится
отца. А кабы она не боялась — совсем бы другое вышло у него с ней.
Словом, я все еще К
Морю ехала, и чем ближе подъезжала — тем меньше в него верила, а в последний свой генуэзский день и совсем изверилась и даже мало обрадовалась, когда
отец, повеселев от чуть подавшейся ртути в градуснике матери, нам — утром: «Ну, дети!
Но завтра и много, много завтр опять не оказалось
моря, оказался отвес генуэзской гостиницы в ущелье узкой улицы, с такой тесноты домами, что
море, если и было бы — отступило бы. Прогулки с
отцом в порт были не в счет. На то «
море» я и не глядела, я ведь знала, что это — залив.
Вас накормит Тот, Кто движет светилами, Тот, Кто поит черную землю дождями, Тот, Кто собирает тучи над
морем. Вас накормит
Отец.
— Говорю тебе, что святые
отцы в пути сущим и в
море плавающим пост разрешали, — настаивал игумен. — Хочешь, в книгах покажу?.. Да что тут толковать, касатик ты мой, со своим уставом в чужой монастырь не ходят… Твори, брате, послушание!
Любы Земле Ярилины речи, возлюбила она бога светлого и от жарких его поцелуев разукрасилась злаками, цветами, темными лесами, синими
морями, голубыми реками, серебристыми озера́ми. Пила она жаркие поцелуи Ярилины, и из недр ее вылетали поднебесные птицы, из вертепов выбегали лесные и полевые звери, в реках и
морях заплавали рыбы, в воздухе затолклись мелкие мушки да мошки… И все жило, все любило, и все пело хвалебные песни:
отцу — Яриле, матери — Сырой Земле.
— Значит, допрыгался!.. — сказал Патап Максимыч. — Всякие царства произошел, всякие
моря переплыл, а доплыл-таки, куда ему следует… Отец-от Михаил знает ли, что Стуколов попался?
Отец не поверил и этому сыну и бросил его в
море.
Говори мне правду!» Вороненок боялся, что
отец бросит его в
море, и сказал: «Буду».
И Бастрюков был несколько разочарован, когда Володя, расспросив юнгу, узнал, что отец-рыбак и мать у него живы и живут в деревне, близ Лориана, у берега
моря.
Как море-океан от концов до концов земли разливается, так слава об
отце Фотине разнеслась по близким местам и по дальним странам.
— Да что же резонно, все его резоны, это, я говорю, все равно, что дождь на
море, ничего не прибавляют. Интересно бы знать его дела и дела… Слышишь,
отец Евангел, этот Горданов мужичонкам землишку подарил, да теперь выдурить ее у них на обмен хочет.
Мы только к рассвету вернулись домой… Восходящее солнце заливало бледным пурпуром отдаленные высоты, и они купались в этом розовом
море самых нежнейших оттенков. С соседней крыши минарета мулла кричал свою утреннюю молитву… Полусонную снял меня с седла Михако и отнес к Барбале — старой грузинке, жившей в доме
отца уже много лет.
В том же особняке, куда Катю водили на допрос, где она сидела в подвале, ей дали свидание с
отцом. Ввели Ивана Ильича в комнату и оставили их одних. В раскрытые окна несло просторным запахом
моря и водорослей, лиловые гроздья глициний, свешиваясь с мрамора оконных притолок, четко вылеплялись на горячей сини неба.
Если я легкомысленно пустился на этой"галере"в широкое
море, то и был примерно наказан. И
отец мой был вправе попенять мне за то, что он еще в 1862 году предлагал мне на выкупную ссуду поднять его хозяйство и вести его сообща. Мать моя не отговаривала меня, не желая обрезывать мне крылья, и даже не хотела, чтобы я оставался при ней в провинции.
–…Да семь годов будет… Аттестат зрелости не угодил получить. Вы нешто не слыхали?
Отец в делах разорился в лоск… И мать вскорости умерла. Сестра в Астрахани замужем. Вот я, спасибо доброму человеку, и уехал за
море.
Эдгар говорит
отцу, что слышен шум
моря.
«Умиленный, я засыпаю под эти звуки, чтоб проснуться завтра для нового счастливого дня. Я безотчетно чувствовал в те годы, что целое
море счастья было разлито вокруг моей детской жизни; я не понимал тогда, что этим
морем, этим великим океаном была жизнь моего
отца».
Крепись, Корнила!.. Терпи, голова, благо в кости скована!.. Эх, изведал бы кто мое горе отцовское!.. Глуби
моря шапкой не вычерпать, слез кровавых родного
отца не высушить!.. Пуншу, пуншу, Петрович!..
— Какая же, по-твоему, мору-то нынешнему причина? — спросил
отец Иоанн.
Я хотел видеть предметы, некогда мне любезные; и что ж:
море показалось мне обширным гробом; над любимым моим утесом вились вещие враны, в ожидании, что приветливая волна подарит им для снеди остатки того, что был человек; черные, угрюмые тучи застилали от меня звездное небо; стон ветра нашептывал мне проклятия
отца.
Решившись на последнее, Савин написал в Россию брату, прося его выслать ему денег на имя маркиза Георгия Сансак де Траверсе в Скевенинг в Голландию, куда он вознамерился поехать покупаться в
море, по совету
отца Иосифа, находившего это полезным для лучшего развития заживающей руки и успокоения нервов.
На другой день сыновья
отца Иоанна, а особенно матушка-попадья, не утерпели, чтобы не рассказать о сне фабричного соседям и соседкам уцелевших от
мора домов, и к вечеру того же дня весть о сне фабричного во всех подробностях и даже с прикрасами с быстротой молнии распространилась по Москве.
Соглашаясь воспользоваться услугами Швеции и даже вызвать ее на войну с Россией, цесаревна сочла бы изменой против своего отечества и памяти своего
отца отказаться от завоеваний, которые должны были обеспечить государству сообщение с
морем и защищать доступ к основанной Петром Великим столице.
Да; я не обмолвился: не было уже и охоты, потому что в этом
море стонов и слез, в котором мне в моей юности пришлось провести столько тяжких дней, — отупевало чувство, и если порою когда и шевелилось слабое сострадание, то его тотчас же подавляло сознание полнейшего бессилия помочь этому ужаснейшему, раздирающему горю целой толпы завывавших у стен палаты матерей и рвавших свои пейсы
отцов.
Луна воссияла…
Минвана у древа… но где же певец?
Увы! предузнала
Душа, унывая, что счастью конец;
Молва о свиданье
Достигла
отца…
И мчит уж в изгнанье
Ладья через
море младого певца.
Благочинный принес книгу и начал читать: «Не хощу же вас не ведети, братие, яко
отцы наши вси под облаком быша, и вси сквозь
море проидоша, и вси в Моисея крестишася во облаце и в
мори. И вси тожде брашно духовное ядоша и вси тожде пиво духовное пияху, бо от духовнаго последующаго камене: камень же бе Христос».
Говорил ли Мина Силыч — все безмолвствовали, поучал ли он — все плакали; проходил ли просто по улице или площади — всяк, стар и млад, глядел вслед Мине Силычу с обнаженною головою, и тихий благоговейный шепот повторял о нем, что он «яко ковчег, позлащенный духом, несется,
отец наш, над волнами
моря житейского, и все мы им одним и спасемся, яко ковчегом, от потопа греховного и вечныя смерти».