Неточные совпадения
Нина Александровна, видя искренние слезы его, проговорила ему наконец безо всякого упрека и чуть ли даже не с лаской: «Ну, бог с вами, ну, не плачьте, ну, бог вас простит!» Лебедев был до того поражен этими словами и тоном их, что во весь этот вечер не хотел уже и отходить
от Нины Александровны (и во все следующие дни, до самой
смерти генерала, он почти с утра до ночи
проводил время в их доме).
Вернулась Ванда. Она медленно, осторожно уселась на край Жениной постели, там, где падала тень
от лампового колпака. Из той глубокой, хотя и уродливой душевной деликатности, которая свойственна людям, приговоренным к
смерти, каторжникам и проституткам, никто не осмелился ее спросить, как она
провела эти полтора часа. Вдруг она бросила на стол двадцать пять рублей и сказала...
— Ее мать была дурным и подлым человеком обманута, — произнес он, вдруг обращаясь к Анне Андреевне. — Она уехала с ним
от отца и передала отцовские деньги любовнику; а тот выманил их у нее обманом,
завез за границу, обокрал и бросил. Один добрый человек ее не оставил и помогал ей до самой своей
смерти. А когда он умер, она, два года тому назад, воротилась назад к отцу. Так, что ли, ты рассказывал, Ваня? — спросил он отрывисто.
— Ты не бойся! — глумится он. — Я не до
смерти тебя, я те нос на ухо посажу, только и всего дела! Ты
води руками, будто тесто месишь али мух ловишь, а я подожду, пока не озяб. Экой у тебя кулак-от! С полпуда, чай, весу? Каково-то будет жене твоей!
— Я об этой коровьей
смерти сколько раз
от старых стариков слышал: точно,
завозят, говорят, ее, а не сама приходит.
Под этой ступенькой подписано: «Домашний труд»; на следующей — человек нянчит своего внука; ниже — его «
водят», ибо ему уже восемьдесят лет, а на последней ступеньке — девяноста пяти лет
от роду — он сидит в кресле, поставив ноги в гроб, и за креслом его стоит
смерть с косой в руках…
Иногда в праздник хозяин запирал лавку и
водил Евсея по городу. Ходили долго, медленно, старик указывал дома богатых и знатных людей, говорил о их жизни, в его рассказах было много цифр, женщин, убежавших
от мужей, покойников и похорон. Толковал он об этом торжественно, сухо и всё порицал. Только рассказывая — кто,
от чего и как умер, старик оживлялся и говорил так, точно дела
смерти были самые мудрые и интересные дела на земле.
Отвожу я
от тебя чорта страшного, отгоняю вихоря бурного, отдаляю
от лешего одноглазого,
от чужого домового,
от злого водяного,
от ведьмы Киевской,
от злой сестры ее Муромской,
от моргуньи-русалки,
от треклятыя бабы-яги,
от летучего змея огненного, отмахиваю
от ворона вещего,
от вороны-каркуньн, защищаю
от кащея-ядуна,
от хитрого чернокнижника,
от заговорного кудесника,
от ярого волхва,
от слепого знахаря,
от старухи-ведуньи, а будь ты, мое дитятко, моим словом крепким в нощи и в полунощи, в часу и в получасьи, в пути и дороженьке, во сне и наяву укрыт
от силы вражией,
от нечистых духов, сбережен
от смерти напрасный,
от горя,
от беды, сохранен на воде
от потопления, укрыт в огне
от сгорения.
Теперь Самоквасов
свел разговор с Смолокуровым на дела свои, рассказал, сколько у них всего капиталу, сколько по
смерти затворника-прадеда надо ему получить, помянул про свое намеренье вести
от себя торговлю по рыбной части и просил не оставить его добрым советом.
— Разлюбить тебя!.. Тебя-то?.. Разойтись с тобой! — воскликнула она, порывисто отклонясь
от него. — Сумасшедший ты!.. Что это ты бредишь!.. Нет, уж раз что ты мой, так уж мой навсегда!.. Я покаюсь!.. Ха, ха, ха!.. Я покаюсь, что спасла тебя
от смерти для самой же себя! — Нет, ты нынче решительно с ума сошел, мой милый. Вот тебе мой сказ: вынь из банка деньги и
отвези ему. Я тебе велю это… Я тебе приказываю. — Слышишь?
— Так ты вздумал и на стороне шашни
заводить! — кричал разъяренный тестюшка. — На супрядки по чужим деревням к девкам ходить! Срамить честно́й мой дом хочешь! Так помни, бабий угодник, что батраков у меня вволю, велю баню задать — так вспорют тебя, что вспомнишь сидорову козу. До
смерти не забудешь, перестанешь бегать
от жены!.. Смей только еще раз уйти на посиделки!
Бежать отсюда, бежать подальше с этой бледной, как
смерть, забитой, горячо любимой женщиной. Бежать подальше
от этих извергов, в Кубань, например… А как хороша Кубань! Если верить письмам дяди Петра, то какое чудное приволье на Кубанских степях! И жизнь там шире, и лето длинней, и народ удалее… На первых порах они, Степан и Марья, в работниках будут жить, а потом и свою земельку
заведут. Там не будет с ними ни лысого Максима с цыганскими глазами, ни ехидно и пьяно улыбающегося Семена…
Вот уже три недели, как больна Лена. Серьезно больна. После её злополучного падения в пруд у неё сделалась нервная горячка, и она была на волоске
от смерти. Тася все это время
проводила одна. Все были заняты больной. Только по утрам Марья Васильевна давала уроки девочке и, окончив их, спешила в спальню — помогать Нине Владимировне ухаживать за больной.
В тот же день вечером уехали в Петербург оба еще остававшиеся в Томилинске члена «колонии» — Таня и Шеметов. Токарев, Сергей и Катя
проводили их на вокзал. Таня не могла опомниться
от неожиданной
смерти Варвары Васильевны.
Его пришлось
отвести освежиться. Но это пьяное a parte [Здесь: разглагольствование (ит.).] всю дорогу щекотало Палтусова. Есть, видно, в молодой честности что-то такое, отчего мурашки пробегают и вспыхивают щеки даже и тогда, когда много выпито, точно
от внезапного „memento mori“ [«помни о
смерти» (лат.).].
Проводив своего пациента, генеральша минуту глазами, полными слез, глядит на отца Аристарха, потом ласкающим, благоговеющим взором обводит аптечку, лечебники, счета, кресло, в котором только что сидел спасенный ею
от смерти человек, и взор ее падает на оброненную пациентом бумажку. Генеральша поднимает бумажку, разворачивает ее и видит в ней три крупинки, те самые крупинки, которые она дала в прошлый вторник Замухришину.
От этого-то важного правила уклонились по
смерти Петра. Птенцы его
завели усобицы, начали вытеснять друг друга. Ряды их поредели. Этим воспользовались иностранцы и добрались до высших мест.
Он
провел с ней еще несколько минут в тихой беседе, передал ее подробности своего спасения
от смерти и ушел, спокойный за княжну Евпраксию.
При первом же представившемся случае к подобной беседе он снова
завел разговор о
смерти князя Баратова. Этим он хотел, с одной стороны, совершенно очистить себя
от подозрений, а с другой, как мы увидим далее, имел и иную личную цель.
Когда она выстоит целый час на том поносительном зрелище, то, чтобы лишить злую ее душу в сей жизни всякого человеческого сообщества, а
от крови человеческой смердящее ее тело предать собственному промыслу Творца всех тварей, приказать, заключить в железы,
отвезти оттуда ее в один их женских монастырей, находящийся в Белом или Земляном городе, и там, подле которой есть церкви, посадить в нарочно сделанную подземельную тюрьму, в которой по
смерть ее содержать таким образом, чтобы она ни откуда в ней свету не имела.
Гриша сам не в себе. Верит несомненно, что целые шесть недель
провел он с бесом… Не одной молитвой старался он очистить себя
от невольного осквернения: возложил вериги, чтоб не скидать их до
смерти, голым телом ложился на кремни и битые стекла, целый день крохи в рот не бирал, обрекая себя на строгий, безъядный пост на столько же дней, на столько ночей, сколько пробыл он с Досифеем.
«Всякий человек боится
смерти, и кто захотел бы лететь, если бы это было только воздухом каким-то?» — подумал Юрий Михайлович, не
отводя глаз
от бездонной, таинственно сияющей синевы и на фоне ее рисуя памятью знакомые загорелые близкие и почему-то очень дорогие лица товарищей, офицеров-летчиков.