Неточные совпадения
Сработано было чрезвычайно много на сорок два человека. Весь большой луг, который кашивали два дня при барщине
в тридцать кос, был уже скошен. Нескошенными
оставались углы с короткими рядами. Но Левину хотелось как можно больше скосить
в этот день, и досадно было на солнце, которое так скоро спускалось. Он не чувствовал никакой усталости; ему только хотелось еще и еще поскорее и как можно больше сработать.
Думал он также и о том, что надобно торопиться закупать, у кого какие еще находятся беглецы и мертвецы, ибо помещики друг перед другом спешат закладывать имения и скоро во всей России может не
остаться и
угла, не заложенного
в казну.
И живо потом навсегда и навеки
останется проведенный таким образом вечер, и все, что тогда случилось и было, удержит верная память: и кто соприсутствовал, и кто на каком месте стоял, и что было
в руках его, — стены,
углы и всякую безделушку.
Выбрав все, даже выворотив карманы, чтоб удостовериться, не
остается ли еще чего, он всю эту кучу перенес
в угол.
— Мне кажется — спокойнее стал я. У меня, знаешь ли, такое впечатление
осталось, как будто я на лютого зверя охотился, не
в себя стрелял, а —
в него. И еще: за
угол взглянул.
Клим
остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на месте костра, собирая
угли в корзинку.
Редакция помещалась на
углу тихой Дворянской улицы и пустынного переулка, который, изгибаясь, упирался
в железные ворота богадельни. Двухэтажный дом был переломлен: одна часть его
осталась на улице, другая, длиннее на два окна, пряталась
в переулок. Дом был старый, казарменного вида, без украшений по фасаду, желтая окраска его стен пропылилась, приобрела цвет недубленой кожи, солнце раскрасило стекла окон
в фиолетовые тона, и над полуслепыми окнами этого дома неприятно было видеть золотые слова: «Наш край».
Чувствовалось, что Безбедов искренно огорчен, а не притворяется. Через полчаса огонь погасили, двор опустел, дворник закрыл ворота;
в память о неудачном пожаре
остался горький запах дыма, лужи воды, обгоревшие доски и,
в углу двора, белый обшлаг рубахи Безбедова. А еще через полчаса Безбедов, вымытый, с мокрой головою и надутым, унылым лицом, сидел у Самгина, жадно пил пиво и, поглядывая
в окно на первые звезды
в черном небе, бормотал...
Кухня была истинным палладиумом деятельности великой хозяйки и ее достойной помощницы, Анисьи. Все было
в доме и все под рукой, на своем месте, во всем порядок и чистота, можно бы сказать, если б не
оставался один
угол в целом доме, куда никогда не проникал ни луч света, ни струя свежего воздуха, ни глаз хозяйки, ни проворная, всесметающая рука Анисьи. Это
угол или гнездо Захара.
— Не бывать этому! — пылко воскликнула Бережкова. — Они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да после бабушки втрое, а может быть, и побольше
останется: это все им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава Богу, не нищая! У ней найдется
угол, есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец,
в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфенька! Где ты? Иди сюда!
— Леонтья я перевезу к себе: там он будет как
в своей семье, — продолжал Райский, — и если горе не пройдет, то он и
останется навсегда
в тихом
углу…
— Вот теперь дайте руку, — сказал Марк серьезно, схватив его за руку, — это дело, а не слова! Козлов рассохнется и служить уже не может. Он
останется без
угла и без куска… Славная мысль вам
в голову пришла.
— Боже мой! — говорил Райский, возвращаясь к себе и бросаясь, усталый и телом и душой,
в постель. — Думал ли я, что
в этом
углу вдруг попаду на такие драмы, на такие личности? Как громадна и страшна простая жизнь
в наготе ее правды и как люди
остаются целы после такой трескотни! А мы там,
в куче, стряпаем свою жизнь и страсти, как повара — тонкие блюда!..
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и ушел
в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать: не считая футляра, это была самая дрянная вещь
в мире — альбомчик
в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились
в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки...
Действительно, на столе,
в шкафу и на этажерках было много книг (которых
в маминой квартире почти совсем не было); были исписанные бумаги, были связанные пачки с письмами — одним словом, все глядело как давно уже обжитой
угол, и я знаю, что Версилов и прежде (хотя и довольно редко) переселялся по временам на эту квартиру совсем и
оставался в ней даже по целым неделям.
Каждый день прощаюсь я с здешними берегами, поверяю свои впечатления, как скупой поверяет втихомолку каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда, может быть отчасти и потому, что ехал не сюда, что тороплюсь все дальше. Я даже боюсь слишком вглядываться, чтоб не
осталось сору
в памяти. Я охотно расстаюсь с этим всемирным рынком и с картиной суеты и движения, с колоритом дыма,
угля, пара и копоти. Боюсь, что образ современного англичанина долго будет мешать другим образам…
Кто из молодежи засмеется при этом состязании, ставится
в угол; подконец состязания из 10–12 человек
остаются только двое — трое, слушающие не из
углов.
Его я встретил на
углу какой-то улицы; он шел с тремя знакомыми и, точно
в Москве, проповедовал им что-то, беспрестанно останавливаясь и махая сигареткой. На этот раз проповедь
осталась без заключения: я ее перервал и пошел вместе с ним удивлять Сазонова моим приездом.
Весь этот вечер проходил оживленно и весело, а для меня
в нем
осталось несколько мелких, почти ничтожных эпизодов, значение которых выделилось даже не сразу, но которые
остались в памяти навсегда. Так, когда играли
в прятки, я наткнулся на кого-то из прятавшихся за дверью
в темноватом
углу отцовского кабинета. Когда я приоткрыл дверь, — передо мной на полу сидела небольшая фигурка, отвернувшая голову. Нужно было еще угадать, кто это.
Нападение Лиодора и Булыгина не повторилось. Они удовольствовались получением своих денег из банка и пропали
в Кунаре. Дом и остальное движимое подлежало публичной продаже для удовлетворения кредиторов. Разорение получалось полное, так что у Харитона Артемьича не
оставалось даже своего
угла. Тут уж над ним сжалились дочери и
в складчину уплатили следовавшую кредиторам восьмую часть. Отказалась уплатить свою часть только одна писариха Анна.
Декорация первого акта. Нет ни занавесей на окнах, ни картин,
осталось немного мебели, которая сложена
в один
угол, точно для продажи. Чувствуется пустота. Около выходной двери и
в глубине сцены сложены чемоданы, дорожные узлы и т. п. Налево дверь открыта, оттуда слышны голоса Вари и Ани. Лопахин стоит, ждет. Я ш а держит поднос со стаканчиками, налитыми шампанским.
В передней Епиходов увязывает ящик. За сценой
в глубине гул. Это пришли прощаться мужики. Голос Гаева: «Спасибо, братцы, спасибо вам».
На Сахалине я застал разговор о новом проектированном округе; говорили о нем, как о земле Ханаанской, потому что на плане через весь этот округ вдоль реки Пороная лежала дорога на юг; и предполагалось, что
в новый округ будут переведены каторжники, живущие теперь
в Дуэ и
в Воеводской тюрьме, что после переселения
останется одно только воспоминание об этих ужасных местах, что угольные копи отойдут от общества «Сахалин», которое давно уже нарушило контракт, и добыча
угля будет производиться уже не каторжными, а поселенцами на артельных началах.
Действительно, некоторые положительно сконфузились, отретировались и уселись ждать
в другой комнате, но иные
остались и расселись по приглашению, но только подальше от стола, больше по
углам, одни — всё еще желая несколько стушеваться, другие — чем дальше, тем больше и как-то неестественно быстро ободряясь.
Осталось и всё остальное общество; никто не хотел уходить, даже генерал Иволгин, которому Лебедев, впрочем, что-то шепнул мимоходом, вероятно, не совсем приятное, потому что генерал тотчас же стушевался куда-то
в угол.
Тот продолжал моргать глазами и утираться. Лиза пришла
в гостиную и села
в угол; Лаврецкий посмотрел на нее, она на него посмотрела — и обоим стало почти жутко. Он прочел недоумение и какой-то тайный упрек на ее лице. Поговорить с нею, как бы ему хотелось, он не мог;
оставаться в одной комнате с нею, гостем
в числе других гостей, — было тяжело: он решился уйти. Прощаясь с нею, он успел повторить, что придет завтра, и прибавил, что надеется на ее дружбу.
— Да лет с двадцать
уголь жег, это точно… Теперь вот ни к чему приехал. Макар, этово-тово,
в большаках
остался и выход заплатил, ну, теперь уж от ево вся причина… Может, не выгонит, а может, и выгонит. Не знаю сам, этово-тово.
Видно было, что ее мамашане раз говорила с своей маленькой Нелли о своих прежних счастливых днях, сидя
в своем
угле,
в подвале, обнимая и целуя свою девочку (все, что у ней
осталось отрадного
в жизни) и плача над ней, а
в то же время и не подозревая, с какою силою отзовутся эти рассказы ее
в болезненно впечатлительном и рано развившемся сердце больного ребенка.
Каждый раз, когда у Андрея собирались товарищи на чтение нового номера заграничной газеты или брошюры, приходил и Николай, садился
в угол и молча слушал час, два. Кончив чтение, молодежь долго спорила, но Весовщиков не принимал участия
в спорах. Он
оставался дольше всех и один на один с Андреем ставил ему угрюмый вопрос...
— Ну, это, видно, после дождичка
в четверг будет! я сам сдачи не займую. А вот, ей-богу, я здесь
останусь… хошь из-за
угла эту плаксу шарахну.
Оставшись один, Калинович всплеснул благоговейно руками перед висевшим
в углу распятием.
Фрау Леноре перестала плакать, дозволила Джемме вывести ее из
угла, куда она забилась, усадить ее
в кресло возле окна и дать ей напиться воды с флердоранжем; дозволила Санину — не приблизиться… о нет! — но по крайней мере
остаться в комнате (прежде она все требовала, чтобы он удалился) и не перебивала его, когда он говорил.
Бока и
углы большой комнаты
оставались в тени.
Помню, что когда мы
остались одни, без дам (кроме одной Дарьи Павловны, не тронувшейся с места), Николай Всеволодович обошел нас и перездоровался с каждым, кроме Шатова, продолжавшего сидеть
в своем
углу и еще больше, чем давеча, наклонившегося
в землю.
— Пусть, но ведь это всё, что мне
остается! — сбился совсем капитан. — Прежде за ее службу там
в углах по крайней мере нам квартиру давали, а теперь что же будет, если вы меня совсем бросите?
Арина Петровна умолкла и уставилась глазами
в окно. Она и сама смутно понимала, что вологодская деревнюшка только временно освободит ее от «постылого», что
в конце концов он все-таки и ее промотает, и опять придет к ней, и что, как мать, она не может отказать ему
в угле, но мысль, что ее ненавистник
останется при ней навсегда, что он, даже заточенный
в контору, будет, словно привидение, ежемгновенно преследовать ее воображение — эта мысль до такой степени давила ее, что она невольно всем телом вздрагивала.
Остается брамин; хозяин долго ищет его, наконец находит
в углу за шкафом, вежливо откланивается ему и за бороду вытягивает на середину сцены.
На
углу Напольной стоит двухэтажный обгоревший дом. Сгорел он, видимо, уже давно: дожди и снега почти смыли
уголь с его брёвен, только
в щелях да
в пазах
остались, как сгнившие зубы, чёрные, отшлифованные ветром куски и, словно бороды, болтаются седые клочья пакли.
Порою мелькало обезумевшее лицо с вытаращенными глазами, мёртвое и вздутое, как лицо утопленника;
оставались в памяти чьи-то испуганные, виноватые улыбки, свирепо нахмуренные брови, оскаленные зубы, туго сжатые кулаки одиноких людей, сидевших
в углах.
С стесненным, переполненным слезами сердцем я хотел уже выйти из хаты, как вдруг мое внимание привлек яркий предмет, очевидно, нарочно повешенный на
угол оконной рамы. Это была нитка дешевых красных бус, известных
в Полесье под названием «кораллов», — единственная вещь, которая
осталась мне на память об Олесе и об ее нежной, великодушной любви.
Хата была пуста.
В ней господствовал тот печальный, грязный беспорядок, который всегда
остается после поспешного выезда. Кучи сора и тряпок лежали на полу, да
в углу стоял деревянный остов кровати…
На платформе раздался продолжительный звонок, возвещавший отход поезда с ближайшей станции. Между инженерами произошло смятение. Андрей Ильич наблюдал из своего
угла с насмешкой на губах, как одна и та же трусливая мысль мгновенно овладела этими двадцатью с лишком человеками, как их лица вдруг стали серьезными и озабоченными, руки невольным быстрым движением прошлись по пуговицам сюртуков, по галстукам и фуражкам, глаза обратились
в сторону звонка. Скоро
в зале никого не
осталось.
В противоположном
углу воздвигалась печка с перерубочками для удобного влезанья; она занимала ровно четвертую часть жилища; над ухватом, кочергою и «голиком» (веником), прислоненным к печурке, лепилась сосновая полка, привешенная к гвоздям веревками; на ней — пузатые горшки, прикрытые деревянными кружками; так как места на полке
оставалось еще много, молодая хозяйка поместила
в соседстве с горшками самопрялку с тучным пучком кудели на макушке гребня.
Миновав огород, миновав проулок, Ваня повернул за
угол. Он недолго
оставался перед избами. Каждая лишняя минута, проведенная на площадке, отравляла радостное чувство, с каким он спешил на родину. Мы уже объяснили
в другом месте нашего рассказа, почему родина дороже простолюдину, чем людям, принадлежащим высшим сословиям.
Красный
угол был выбелен; тут помещались образа, остальные части стен, составлявшие продолжение
угла,
оставались только вымазанными глиной; медные ризы икон, вычищенные мелом к светлому празднику, сверкали, как золото; подле них виднелся возобновленный пучок вербы, засохнувшая просфора, святая вода
в муравленом кувшинчике, красные яйца и несколько священных книг
в темных кожаных переплетах с медными застежками — те самые, по которым Ваня учился когда-то грамоте.
Зная нрав Глеба, каждый легко себе представит, как приняты были им все эти известия. Он приказал жене
остаться в избе, сам поднялся с лавки, провел ладонью по лицу своему, на котором не было уже заметно кровинки, и вышел на крылечко. Заслышав голос Дуни, раздавшийся
в проулке, он остановился. Это обстоятельство дало, по-видимому, другое направление его мыслям. Он не пошел к задним воротам, как прежде имел намерение, но выбрался на площадку, обогнул навесы и притаился за
угол.
До лета прошлого года другою гордостью квартала была Нунча, торговка овощами, — самый веселый человек
в мире и первая красавица нашего
угла, — над ним солнце стоит всегда немножко дольше, чем над другими частями города. Фонтан, конечно,
остался доныне таким, как был всегда; всё более желтея от времени, он долго будет удивлять иностранцев забавной своей красотою, — мраморные дети не стареют и не устают
в играх.
— Не знаю, глупый, должно быть, какой-то, далеко-далеко меня провожал и все глупости какие-то врет. Завтракать с собой звал, а я не пошла, велела себе тут, на этом
углу,
в лавочке, маронов купить и пожелала ему счастливо
оставаться на улице.
«Против кого же я пойду? против родной дочери, против зятя? Нет; это не то: за свою вину я отдам крестьянам все свое, чего их добро стоило… У меня после этого ничего своего не
останется, но это полгоря, — без денег легче жить, чем без чести… Авось сыновья
в угле и
в куске хлеба мне не откажут… А если и они, если и их мне подменят?»
Отец Иоанн ни на каких обедах и завтраках не позволял им
оставаться, так как им всегда почти накрывали или
в лакейской, или где-нибудь
в задних комнатах: он не хотел, чтобы духовенство было так публично унижаемо; сам же он
остался и уселся
в передний
угол, а дьякон все ходил и посматривал то
в одну соседскую комнату, то
в другую, и даже заглядывал под ларь
в передней.
Нагибин непреклонен, он не положит оружия, доколе
останется хотя один медвежий
угол,
в котором не восторжествовали бы «les grands principes du Porc-Epic».