Неточные совпадения
Он и попытался это делать и ходил сначала
в библиотеку заниматься выписками и справками для своей
книги; но, как он говорил ей, чем больше он ничего не делал, тем меньше у него
оставалось времени.
Я поместил
в этой
книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе;
в моих руках
осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.
Татьяна с ключницей простилась
За воротами. Через день
Уж утром рано вновь явилась
Она
в оставленную сень,
И
в молчаливом кабинете,
Забыв на время всё на свете,
Осталась наконец одна,
И долго плакала она.
Потом за
книги принялася.
Сперва ей было не до них,
Но показался выбор их
Ей странен. Чтенью предалася
Татьяна жадною душой;
И ей открылся мир иной.
— Ну — здравствуйте! — обратился незначительный человек ко всем. Голос у него звучный, и было странно слышать, что он звучит властно. Половина кисти левой руки его была отломлена,
остались только три пальца: большой, указательный и средний. Пальцы эти слагались у него щепотью, никоновским крестом. Перелистывая правой рукой узенькие страницы крупно исписанной
книги, левой он непрерывно чертил
в воздухе затейливые узоры,
в этих жестах было что-то судорожное и не сливавшееся с его спокойным голосом.
— Ну, что же, спать, что ли? — Но, сняв пиджак, бросив его на диван и глядя на часы, заговорил снова: — Вот, еду добывать рукописи какой-то сногсшибательной
книги. — Петя Струве с товарищами изготовил. Говорят: сочинение на тему «играй назад!». Он ведь еще
в 901 году приглашал «назад к Фихте», так вот… А вместе с этим у эсеров что-то неладно. Вообще — развальчик. Юрин утверждает, что все это — хорошо! Дескать — отсевается мякина и всякий мусор,
останется чистейшее, добротное зерно… Н-да…
Клим
остался в компании полудюжины венских стульев, у стола, заваленного
книгами и газетами; другой стол занимал средину комнаты, на нем возвышался угасший самовар, стояла немытая посуда, лежало разобранное ружье-двухстволка.
—
В чем? А вот
в чем! — говорила она, указывая на него, на себя, на окружавшее их уединение. — Разве это не счастье, разве я жила когда-нибудь так? Прежде я не просидела бы здесь и четверти часа одна, без
книги, без музыки, между этими деревьями. Говорить с мужчиной, кроме Андрея Иваныча, мне было скучно, не о чем: я все думала, как бы
остаться одной… А теперь… и молчать вдвоем весело!
Марфенька предательски указала на него тихонько бабушке. Татьяна Марковна выпроводила его
в сад погулять до ужина — и чтение продолжалось. Марфенька огорчалась тем, что
книги осталось немного, а все еще рассказывается «жалкое» и свадьбы не предвидится.
Между тем она, по страстной, нервной натуре своей, увлеклась его личностью, влюбилась
в него самого,
в его смелость,
в самое это стремление к новому, лучшему — но не влюбилась
в его учение,
в его новые правды и новую жизнь, и
осталась верна старым, прочным понятиям о жизни, о счастье. Он звал к новому делу, к новому труду, но нового дела и труда, кроме раздачи запрещенных
книг, она не видела.
Наконец — всему бывает конец.
В книге оставалось несколько глав; настал последний вечер. И Райский не ушел к себе, когда убрали чай и уселись около стола оканчивать чтение.
Действительно, на столе,
в шкафу и на этажерках было много
книг (которых
в маминой квартире почти совсем не было); были исписанные бумаги, были связанные пачки с письмами — одним словом, все глядело как давно уже обжитой угол, и я знаю, что Версилов и прежде (хотя и довольно редко) переселялся по временам на эту квартиру совсем и
оставался в ней даже по целым неделям.
Японское правительство — как мы знали из
книг и потом убедились, и при этом случае, и впоследствии сами, — требует безусловного исполнения предписанной меры, и,
в случае неисполнения, зависело ли оно от исполнителя или нет, последний
остается в ответе.
— И отлично! Теперь вам
остается только действовать, и я буду надеяться на вашу опытность. Вы ведь пользуетесь успехом у женщин и умеете с ними дела водить, ну вам и
книги в руки. Я слышал мельком, что поминали Бахареву, потом дочь Ляховского…
Чтение черновой отчета заняло больше часа времени. Привалов проверил несколько цифр
в книгах, — все было верно из копейки
в копейку,
оставалось только заняться бухгалтерскими
книгами. Ляховский развернул их и приготовился опять унестись
в область бесконечных цифр.
Он сам изобличил свою психологию
в гениальной
книге «Уединенное», которая должна была бы быть последней
книгой его жизни и которая навсегда
останется в русской литературе.
После отца
остался шкап,
в котором хранилось несколько
книг...
Коля ж вычитал об основателях Трои у Смарагдова, хранившегося
в шкапе с
книгами, который
остался после родителя.
— Помни, юный, неустанно, — так прямо и безо всякого предисловия начал отец Паисий, — что мирская наука, соединившись
в великую силу, разобрала,
в последний век особенно, все, что завещано
в книгах святых нам небесного, и после жестокого анализа у ученых мира сего не
осталось изо всей прежней святыни решительно ничего.
О, ты знал, что подвиг твой сохранится
в книгах, достигнет глубины времен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя тебе, и человек
останется с Богом, не нуждаясь
в чуде.
— Видите, какая я хорошая ученица. Теперь этот частный вопрос о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но
в общем вопросе
остаются затруднения. Ваша
книга говорит: человек действует по необходимости. Но ведь есть случаи, когда кажется, что от моего произвола зависит поступить так или иначе. Например: я играю и перевертываю страницы нот; я перевертываю их иногда левою рукою, иногда правою. Положим, теперь я перевернула правою: разве я не могла перевернуть левою? не зависит ли это от моего произвола?
В первые месяцы своего перерождения он почти все время проводил
в чтении; но это продолжалось лишь немного более полгода: когда он увидел, что приобрел систематический образ мыслей
в том духе, принципы которого нашел справедливыми, он тотчас же сказал себе: «теперь чтение стало делом второстепенным; я с этой стороны готов для жизни», и стал отдавать
книгам только время, свободное от других дел, а такого времени
оставалось у него мало.
Это было варварство, и я написал второе письмо к графу Апраксину, прося меня немедленно отправить, говоря, что я на следующей станции могу найти приют. Граф изволили почивать, и письмо
осталось до утра. Нечего было делать; я снял мокрое платье и лег на столе почтовой конторы, завернувшись
в шинель «старшого», вместо подушки я взял толстую
книгу и положил на нее немного белья.
Если аристократы прошлого века, систематически пренебрегавшие всем русским,
оставались в самом деле невероятно больше русскими, чем дворовые
оставались мужиками, то тем больше русского характера не могло утратиться у молодых людей оттого, что они занимались науками по французским и немецким
книгам. Часть московских славян с Гегелем
в руках взошли
в ультраславянизм.
Одна лекция
осталась у меня
в памяти, — это та,
в которой он говорил о
книге Мишле «Le Peuple» [«Народ» (фр.).] и о романе Ж. Санда «La Mare au Diable», [«Чертова лужа» (фр.).] потому что он
в ней живо коснулся живого и современного интереса.
Но должен сказать, что
в этой совершенно эмоциональной
книге, отражающей бурную реакцию против тех дней, я
остался верен моей любви к свободе.
Но еще большее почтение питал он к киевскому студенту Брониславу Янковскому. Отец его недавно поселился
в Гарном Луге, арендуя соседние земли. Это был человек старого закала, отличный хозяин, очень авторитетный
в семье. Студент с ним не особенно ладил и больше тяготел к семье капитана. Каждый день чуть не с утра,
в очках, с
книгой и зонтиком подмышкой, он приходил к нам и
оставался до вечера, серьезный, сосредоточенный, молчаливый. Оживлялся он только во время споров.
В один вечер мать захлопоталась и забыла прислать за мною.
Остаться ночевать
в пансионе мне не хотелось. Было страшно уходить одному, но вместе что-то манило. Я решился и, связав
книги, пошел из дортуара, где ученики уже ложились.
Но
в известном смысле реалистом Гюисманс
остался навсегда, реалистическая манера
осталась и
в его католических
книгах.
Те, которые писали мистические
книги, совершали мистические действия, те не мистики, а вот мистики те, которые никогда ни
в чем не выражали своей мистики, ни
в словах, ни
в действиях, у которых мистика
оставалась в сфере чистого «переживания».
Понял истинный смысл
книги Гюисманса только замечательный писатель католического духа Barbey d’Aurevilly, который писал
в 1884 году: «После такой
книги автору ничего не
остается, кроме выбора между пистолетом и подножьем Креста».
[Потрясающий образ Иоахима из Флориды хорошо нарисован
в книге Жебара «Мистическая Италия».] «Если Третье Царство — иллюзия, какое утешение может
остаться христианам перед лицом всеобщего расстройства мира, который мы не ненавидим лишь из милосердия?» «Есть три царства: царство Ветхого Завета, Отца, царство страха; царство Нового Завета, Сына, царство искупления; царство Евангелия от Иоанна, Св.
После него
осталась книга «Очерк острова Сахалина
в сельскохозяйственном отношении», 1873 г.
Хотя я сказал утвердительно
в первом издании этой
книги, что тяга вальдшнепов не ток, но некоторыми охотниками были сделаны мне возражения, которые я признаю столь основательными, что не могу
остаться при прежнем моем мнении.
Со временем не
останется лоскута нераспаханной степи
в Оренбургской губернии. Вопреки землемерским планам и межевым
книгам, все ее земли удобны, все должны быть населены, и все, написанное мною о степных местах этого чудного края, сделается преданием, рассказом старины.
Раз оставив свой обычный слегка насмешливый тон, Максим, очевидно, был расположен говорить серьезно. А для серьезного разговора на эту тему теперь уже не
оставалось времени… Коляска подъехала к воротам монастыря, и студент, наклонясь, придержал за повод лошадь Петра, на лице которого, как
в открытой
книге, виднелось глубокое волнение.
Вместе с Нюрой она купила барбарисовых конфет и подсолнухов, и обе стоят теперь за забором, отделяющим дом от улицы, грызут семечки, скорлупа от которых
остается у них на подбородках и на груди, и равнодушно судачат обо всех, кто проходит по улице: о фонарщике, наливающем керосин
в уличные фонари, о городовом с разносной
книгой под мышкой, об экономке из чужого заведения, перебегающей через дорогу
в мелочную лавочку…
«Детская библиотека», сочинение г. Камне, переведенная с немецкого А. С. Шишковым, особенно детские песни, которые скоро выучил я наизусть, привели меня
в восхищение [Александр Семеныч Шишков, без сомнения, оказал великую услугу переводом этой книжки, которая, несмотря на устарелость языка и нравоучительных приемов, до сих пор
остается лучшею детскою
книгою.
Павел пробовал было хоть на минуту
остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты,
книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут же
в комнате сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением
в лице; и,
в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка, к барину; он один там у нас сидит и дожидается вас».
После отца у него
осталась довольно большая библиотека, — мать тоже не жалела и давала ему денег на
книги, так что чтение сделалось единственным его занятием и развлечением; но сердце и молодая кровь не могут же
оставаться вечно
в покое: за старухой матерью ходила молодая горничная Аннушка, красавица из себя.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж
оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова
в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших
книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
Решили, что я
останусь ночевать. Старик обделал дело. Доктор и Маслобоев простились и ушли. У Ихменевых ложились спать рано,
в одиннадцать часов. Уходя, Маслобоев был
в задумчивости и хотел мне что-то сказать, но отложил до другого раза. Когда же я, простясь с стариками, поднялся
в свою светелку, то, к удивлению моему, увидел его опять. Он сидел
в ожидании меня за столиком и перелистывал какую-то
книгу.
— Послушай, чего ж ты боишься? — начал я. — Я так испугал тебя; я виноват. Дедушка, когда умирал, говорил о тебе; это были последние его слова… У меня и
книги остались; верно, твои. Как тебя зовут? где ты живешь? Он говорил, что
в Шестой линии…
— И ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, — говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах
в семи. Ну, они запрещенной
книгой не действуют, народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая
книга, я под их руку буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А я
в сторонке, до времени,
останусь.
Я заспешила, заторопилась, но несносная
книга была так плотно поставлена
в ряд, что, когда я вынула одну, все остальные раздались сами собою и сплотнились так, что теперь для прежнего их товарища не
оставалось более места.
Иногда,
оставшись один
в гостиной, когда Любочка играет какую-нибудь старинную музыку, я невольно оставляю
книгу, и, вглядываясь
в растворенную дверь балкона
в кудрявые висячие ветви высоких берез, на которых уже заходит вечерняя тень, и
в чистое небо, на котором, как смотришь пристально, вдруг показывается как будто пыльное желтоватое пятнышко и снова исчезает; и, вслушиваясь
в звуки музыки из залы, скрипа ворот, бабьих голосов и возвращающегося стада на деревне, я вдруг живо вспоминаю и Наталью Савишну, и maman, и Карла Иваныча, и мне на минуту становится грустно.
В один из обычных мало веселых редакционных дней бегал по редакции, красный от волнения и вина,
В.Н. Бестужев и наконец, выгнав всех сотрудников,
остался вдвоем с Нотгафтом. Результатом беседы было то, что
в газете появился, на первой и второй страницах, большой фельетон: «Пиковая дама». Повесть. «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность». «Новейшая гадательная
книга…»
Вы отказывали мне даже
в книгах, которые я для вас выписывала и которые, если бы не переплетчик,
остались бы неразрезанными.
Но мне очень нравились Диккенс и Вальтер Скотт; этих авторов я читал с величайшим наслаждением, по два-три раза одну и ту же
книгу.
Книги В. Скотта напоминали праздничную обедню
в богатой церкви, — немножко длинно и скучно, а всегда торжественно; Диккенс
остался для меня писателем, пред которым я почтительно преклоняюсь, — этот человек изумительно постиг труднейшее искусство любви к людям.
«Стрельцы», «Юрий Милославский», «Таинственный монах», «Япанча, татарский наездник» и подобные
книги нравились мне больше — от них что-то
оставалось; но еще более меня увлекали жития святых — здесь было что-то серьезное, чему верилось и что порою глубоко волновало. Все великомученики почему-то напоминали мне Хорошее Дело, великомученицы — бабушку, а преподобные — деда,
в его хорошие часы.
Церковные учители признают нагорную проповедь с заповедью о непротивлении злу насилием божественным откровением и потому, если они уже раз нашли нужным писать о моей
книге, то, казалось бы, им необходимо было прежде всего ответить на этот главный пункт обвинения и прямо высказать, признают или не признают они обязательным для христианина учение нагорной проповеди и заповедь о непротивлении злу насилием, и отвечать не так, как это обыкновенно делается, т. е. сказать, что хотя, с одной стороны, нельзя собственно отрицать, но, с другой стороны, опять-таки нельзя утверждать, тем более, что и т. д., а ответить так же, как поставлен вопрос
в моей
книге: действительно ли Христос требовал от своих учеников исполнения того, чему он учил
в нагорной проповеди, и потому может или не может христианин,
оставаясь христианином, идти
в суд, участвуя
в нем, осуждая людей или ища
в нем защиты силой, может или не может христианин,
оставаясь христианином, участвовать
в управлении, употребляя насилие против своих ближних и самый главный, всем предстоящий теперь с общей воинской повинностью, вопрос — может или не может христианин,
оставаясь христианином, противно прямому указанию Христа обещаться
в будущих поступках, прямо противных учению, и, участвуя
в военной службе, готовиться к убийству людей или совершать их?