Неточные совпадения
Кучер остановил четверню и оглянулся направо,
на ржаное
поле,
на котором у телеги сидели мужики. Конторщик хотел было соскочить, но потом раздумал и повелительно крикнул
на мужика, маня его к себе. Ветерок, который был
на езде, затих, когда
остановились; слепни облепили сердито отбивавшихся от них потных лошадей. Металлический, доносившийся от телеги, звон отбоя по косе затих. Один из мужиков поднялся и пошел к коляске.
Путешественники,
остановившись среди
полей, избирали ночлег, раскладывали огонь и ставили
на него котел, в котором варили себе кулиш; [Кулиш — жидкая пшенная каша с салом.] пар отделялся и косвенно дымился
на воздухе.
Он
остановился, указывая рукою вдаль, налево,
на вспухшее среди
поля красное здание казармы артиллеристов и старые, екатерининские березы по краям шоссе в Москву.
Он вскочил из-за стола, точно собираясь идти куда-то,
остановился у окна в цветах, вытер салфеткой пот с лица, швырнул ее
на пол и, широко размахнув руками, просипел...
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не в силах
остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь
на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не падает вперед, головою о
пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
Когда Самгин вышел в коридор —
на стене горела маленькая лампа, а Николай подметал веником белый сор
на полу, он согнулся поперек коридора и заставил домохозяина
остановиться.
Роща редела, отступая от дороги в
поле, спускаясь в овраг; вдали,
на холме, стало видно мельницу, растопырив крылья, она как бы преграждала путь. Самгин
остановился, поджидая лошадей, прислушиваясь к шелесту веток под толчками сыроватого ветра, в шелест вливалось пение жаворонка. Когда лошади подошли, Клим увидал, что грязное колесо лежит в бричке
на его чемодане.
Он был как будто один в целом мире; он
на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит;
остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем взбегал
на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил
на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его
полет в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет в траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него в лапах.
Она шла, как тень, по анфиладе старого дома, минуя свои бывшие комнаты, по потускневшему от времени паркету, мимо занавешанных зеркал, закутанных тумб с старыми часами, старой, тяжелой мебели, и вступила в маленькие, уютные комнаты, выходившие окнами
на слободу и
на поле. Она неслышно отворила дверь в комнату, где поселился Райский, и
остановилась на пороге.
«Или они под паром, эти
поля, — думал я, глядя
на пустые, большие пространства, — здешняя почва так же ли нуждается в отдыхе, как и наши северные нивы, или это нерадение, лень?» Некого было спросить; с нами ехал К. И. Лосев, хороший агроном и практический хозяин, много лет заведывавший большим имением в России, но знания его
останавливались на пшенице, клевере и далее не шли.
Мы пошли обратно к городу, по временам
останавливаясь и любуясь яркой зеленью посевов и правильно изрезанными
полями, засеянными рисом и хлопчатобумажными кустарниками, которые очень некрасивы без бумаги: просто сухие, черные прутья, какие остаются
на выжженном месте. Голоногие китайцы, стоя по колено в воде, вытаскивали пучки рисовых колосьев и пересаживали их
на другое место.
Подходя к перевозу, мы
остановились посмотреть прелюбопытную машину, которая качала из бассейна воду вверх
на террасы для орошения
полей. Это — длинная, движущаяся
на своей оси лестница, ступеньки которой загребали воду и тащили вверх. Машину приводила в движение корова, ходя по вороту кругом. Здесь, как в Японии, говядину не едят: недостало бы мест для пастбищ; скота держат столько, сколько нужно для работы, от этого и коровы не избавлены от ярма.
Мы бросились в ту же сторону: она
остановилась на одном
поле.
Кузнечики трещали в порыжелой траве; перепела кричали как бы нехотя; ястреба плавно носились над
полями и часто
останавливались на месте, быстро махая крылами и распустив хвост веером.
Мы
остановились у старостихи, муж ее был
на поле.
Он
остановился, как будто злоба мешала ему говорить. В комнате стало жутко и тихо. Потом он повернулся к дверям, но в это время от кресла отца раздался сухой стук палки о крашеный
пол. Дешерт оглянулся; я тоже невольно посмотрел
на отца. Лицо его было как будто спокойно, но я знал этот блеск его больших выразительных глаз. Он сделал было усилие, чтобы подняться, потом опустился в кресло и, глядя прямо в лицо Дешерту, сказал по — польски, видимо сдерживая порыв вспыльчивости...
Дядя весь вскинулся, вытянулся, прикрыл глаза и заиграл медленнее; Цыганок
на минуту
остановился и, подскочив, пошел вприсядку кругом бабушки, а она плыла по
полу бесшумно, как по воздуху, разводя руками, подняв брови, глядя куда-то вдаль темными глазами. Мне она показалась смешной, я фыркнул; мастер строго погрозил мне пальцем, и все взрослые посмотрели в мою сторону неодобрительно.
Теплою июльскою ночью бричка, запряженная парою лошадей,
остановилась на ночлег в
поле, у опушки леса. Утром,
на самой заре, двое слепых прошли шляхом. Один вертел рукоятку примитивного инструмента: деревянный валик кружился в отверстии пустого ящика и терся о туго натянутые струны, издававшие однотонное и печальное жужжание. Несколько гнусавый, но приятный старческий голос пел утреннюю молитву.
Но буде страсти ваши опытностию, рассудком и сердцем направлены к концу благому, скинь с них бразды томного благоразумия, не сокращай их
полета; мета их будет всегда величие;
на нем едином
остановиться они умеют.
Лаврецкий вошел в комнату и опустился
на стул; старик
остановился перед ним, запахнув
полы своего пестрого, дряхлого халата, ежась и жуя губами.
А Лука Назарыч медленно шел дальше и окидывал хозяйским взглядом все. В одном месте он было
остановился и, нахмурив брови, посмотрел
на мастера в кожаной защитке и прядениках: лежавшая
на полу, только что прокатанная железная полоса была с отщепиной… У несчастного мастера екнуло сердце, но Лука Назарыч только махнул рукой, повернулся и пошел дальше.
Ночевать мы должны были в татарской деревне, но вечер был так хорош, что матери моей захотелось
остановиться в
поле; итак, у самой околицы своротили мы немного в сторону и расположились
на крутом берегу маленькой речки.
Погода стояла мокрая или холодная,
останавливаться в
поле было невозможно, а потому кормежки и ночевки в чувашских, мордовских и татарских деревнях очень нам наскучили; у татар еще было лучше, потому что у них избы были белые, то есть с трубами, а в курных избах чуваш и мордвы кормежки были нестерпимы: мы так рано выезжали с ночевок, что
останавливались кормить лошадей именно в то время, когда еще топились печи; надо было лежать
на лавках, чтоб не задохнуться от дыму, несмотря
на растворенную дверь.
Услышав вопль жены, безумный старик
остановился в ужасе от того, что сделалось. Вдруг он схватил с
полу медальон и бросился вон из комнаты, но, сделав два шага, упал
на колена, уперся руками
на стоявший перед ним диван и в изнеможении склонил свою голову.
— Взять их! — вдруг крикнул священник,
останавливаясь посреди церкви. Риза исчезла с него,
на лице появились седые, строгие усы. Все бросились бежать, и дьякон побежал, швырнув кадило в сторону, схватившись руками за голову, точно хохол. Мать уронила ребенка
на пол, под ноги людей, они обегали его стороной, боязливо оглядываясь
на голое тельце, а она встала
на колени и кричала им...
Шток передо мною
на столе. Я вскочил, дыша еще громче. Она услышала,
остановилась на полслове, тоже почему-то встала. Я видел уже это место
на голове, во рту отвратительно-сладко… платок, но платка нет — сплюнул
на пол.
Он шел теперь вдоль свекловичного
поля. Низкая толстая ботва пестрела путаными белыми и черными пятнами под ногами. Простор
поля, освещенного луной, точно давил Ромашова. Подпоручик взобрался
на небольшой земляной валик и
остановился над железнодорожной выемкой.
— Я! — Ромашов
остановился среди комнаты и с расставленными врозь ногами, опустив голову вниз, крепко задумался. — Я! Я! Я! — вдруг воскликнул он громко, с удивлением, точно в первый раз поняв это короткое сло-во. — Кто же это стоит здесь и смотрит вниз,
на черную щель в
полу? Это — Я. О, как странно!.. Я-а, — протянул он медленно, вникая всем сознанием в этот звук.
На этот раз нянька не противоречила, потому что побоялась вмешательства Василия Федоровича. Дня через два пришли три девочки, пугливо
остановились в дверях классной комнаты, оглядели ее кругом и наконец уставились глазами в Ольгу. С мороза носы у них были влажны, и одна из пришедших, точно исполняя предсказание няньки, тотчас же высморкалась
на пол.
Сначала они вышли в ржаное
поле, миновав которое, прошли луга, прошли потом и перелесок, так что от усадьбы очутились верстах в трех. Сверх обыкновения князь был молчалив и только по временам показывал
на какой-нибудь открывавшийся вид и хвалил его. Калинович соглашался с ним, думая, впрочем, совершенно о другом и почти не видя никакого вида. Перейдя через один овражек, князь вдруг
остановился, подумал немного и обратился к Калиновичу...
— Ну, дай Бог тебе поскорее поправиться, — говорите вы ему и
останавливаетесь перед другим больным, который лежит
на полу и, как кажется, в нестерпимых страданиях ожидает смерти.
История ее такова. Когда царица Анна Иоанновна приехала в Москву и
остановилась в только что выстроенном дворце, где впоследствии помещался Первый кадетский корпус, то, любуясь видом
на широкое
поле, сказала...
Он
остановился. Лиза летела как птица, не зная куда, и Петр Степанович уже шагов
на пятьдесят отстал от нее. Она упала, споткнувшись о кочку. В ту же минуту сзади, в стороне, раздался ужасный крик, крик Маврикия Николаевича, который видел ее бегство и падение и бежал к ней чрез
поле. Петр Степанович в один миг отретировался в ворота ставрогинского дома, чтобы поскорее сесть
на свои дрожки.
Теперь они сразу стали точно слепые. Не пришли сюда пешком, как бывало
на богомолье, и не приехали, а прилетели по воздуху. И двор мистера Борка не похож был
На двор. Это был просто большой дом, довольно темный и неприятный. Борк открыл своим ключом дверь, и они взошли наверх по лестнице. Здесь был небольшой коридорчик,
на который выходило несколько дверей. Войдя в одну из них, по указанию Борка, наши лозищане
остановились у порога, положили узлы
на пол, сняли шапки и огляделись.
На лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека,
остановились, тяжело прижимая его к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени, поднимаясь с
пола, хватают её за ноги, бросаются
на грудь и
на лицо ей.
«Кожемякин сидел в этой углублённой тишине, бессильный, отяжелевший, пытаясь вспомнить что-нибудь утешительное, но память упорно
останавливалась на одном: идёт он
полем ночью среди шершавых бесплодных холмов, темно и мертвенно пустынно кругом, в мутном небе трепещут звёзды, туманно светится изогнутая полоса Млечного Пути, далеко впереди приник к земле город, точно распятый по ней, и отовсюду кто-то невидимый, как бы распростёртый по всей земле, шепчет, просит...
Набежало множество тёмных людей без лиц. «Пожар!» — кричали они в один голос, опрокинувшись
на землю, помяв все кусты, цепляясь друг за друга, хватая Кожемякина горячими руками за лицо, за грудь, и помчались куда-то тесной толпою, так быстро, что
остановилось сердце. Кожемякин закричал, вырываясь из крепких объятий горбатого Сени, вырвался, упал, ударясь головой, и — очнулся сидя, опираясь о
пол руками, весь облепленный мухами, мокрый и задыхающийся.
Да, он ни перед чем не
остановится, этот жестоковыйный человек! он покроет мир фаланстерами, он разрежет грош
на миллион равных частей, он засеет все
поля персидской ромашкой!
Ровно в шесть часов вечера приехал добродушный немец в Голубиную Солободку, к знакомому домику; не встретив никого в передней, в зале и гостиной, он хотел войти в спальню, но дверь была заперта; он постучался, дверь отперла Катерина Алексевна; Андрей Михайлыч вошел и
остановился от изумления:
пол был устлан коврами; окна завешены зелеными шелковыми гардинами; над двуспальною кроватью висел парадный штофный занавес; в углу горела свечка, заставленная книгою; Софья Николавна лежала в постели,
на подушках в парадных же наволочках, одетая в щегольской, утренний широкий капот; лицо ее было свежо, глаза блистали удовольствием.
… Одно письмо было с дороги, другое из Женевы. Оно оканчивалось следующими строками: «Эта встреча, любезная маменька, этот разговор потрясли меня, — и я, как уже писал вначале, решился возвратиться и начать службу по выборам. Завтра я еду отсюда, пробуду с месяц
на берегах Рейна, оттуда — прямо в Тауроген, не
останавливаясь… Германия мне страшно надоела. В Петербурге, в Москве я только повидаюсь с знакомыми и тотчас к вам, милая матушка, к вам в Белое
Поле».
— Да слышишь ли ты, голова! он
на других-то людей вовсе не походит. Посмотрел бы ты, как он сел
на коня, как подлетел соколом к войску, когда оно, войдя в Москву,
остановилось у Арбатских ворот, как показал
на Кремль и соборные храмы!.. и что тогда было в его глазах и
на лице!.. Так я тебе скажу: и взглянуть-то страшно! Подле его стремени ехал Козьма Минич Сухорукий… Ну, брат, и этот молодец! Не так грозен, как князь Пожарский, а нашего
поля ягода — за себя постоит!
Епифан поклонился, пробормотал: «здравия желаем, васясо», особенно-нежно выговаривая последнее слово, и глаза его мгновенно обежали всю фигуру барина, избу,
пол и потолок, не
останавливаясь ни
на чем; потом он торопливо подошел к полатям, стащил оттуда зипун и стал надевать его.
Когда все утомились и Лаптев пошел отыскивать Костю, чтобы ехать домой, Юлия
остановилась перед небольшим пейзажем и смотрела
на него равнодушно.
На переднем плане речка, через нее бревенчатый мостик,
на том берегу тропинка, исчезающая в темной траве,
поле, потом справа кусочек леса, около него костер: должно быть, ночное стерегут. А вдали догорает вечерняя заря.
Видели, как она
на полпути
остановилась и, сбросив с головы капюшон плаща, долго смотрела
на город, а там, в лагере врагов, заметили ее, одну среди
поля, и, не спеша, осторожно, к ней приближались черные, как она, фигуры.
Он бесшумно прошел в другую комнату, тоже смежную со столовой. Огня тут не было, лишь узкая лента света из столовой, проходя сквозь непритворенную дверь, лежала
на темном
полу. Фома тихо, с замиранием в сердце, подошел вплоть к двери и
остановился…
Когда Фома, отворив дверь, почтительно
остановился на пороге маленького номера с одним окном, из которого видна была только ржавая крыша соседнего дома, — он увидел, что старый Щуров только что проснулся, сидит
на кровати, упершись в нее руками, и смотрит в
пол, согнувшись так, что длинная белая борода лежит
на коленях, Но, и согнувшись, он был велик…
У Зарецкого сердце замерло от ужаса; он взглянул с отвращением
на своих товарищей и замолчал. Весь отряд, приняв направо, потянулся лесом по узкой просеке, которая вывела их
на чистое
поле. Проехав верст десять, они стали опять встречать лесистые места и часу в одиннадцатом утра
остановились отдохнуть недалеко от села Карачарова в густом сосновом лесу.
По его длинному кафтану, широкому поясу без складок, а более всего по туго заплетенной и загнутой кверху косичке, которая выглядывала из-под широких
полей его круглой шляпы, нетрудно было отгадать, что он принадлежит к духовному званию;
на полном и румяном лице его изображалось какое-то беззаботное веселье; он шел весьма тихо, часто
останавливался, поглядывал с удовольствием вокруг себя и вдруг запел тонким голосом...
Чрез полминуты кавалерист в драгунской каске, заслонив собою огонь ближайшего неприятельского бивака,
остановился позади французской цепи, и всадник вместе с лошадью явственно отпечатались
на огненном
поле пылающего костра.
Скоро небо прояснилось, и великолепное солнце осушило следы дождя; мы отъехали еще сорок верст и
остановились ночевать в
поле, потому что
на кормежке запаслись всем нужным для ночевки.