Неточные совпадения
— Нет, я не враг. Я друг разделения труда.
Люди, которые делать ничего не могут, должны делать
людей, а
остальные — содействовать их просвещению и счастью. Вот как я понимаю. Мешать два эти ремесла есть тьма охотников, я не из их числа.
Но был другой сорт
людей, настоящих, к которому они все принадлежали, в котором надо быть главное элегантным, красивым, великодушным, смелым, веселым, отдаваться всякой страсти не краснея и над всем
остальным смеяться.
Все было у них придумано и предусмотрено с необыкновенною осмотрительностию; шея, плечи были открыты именно настолько, насколько нужно, и никак не дальше; каждая обнажила свои владения до тех пор, пока чувствовала по собственному убеждению, что они способны погубить
человека;
остальное все было припрятано с необыкновенным вкусом: или какой-нибудь легонький галстучек из ленты, или шарф легче пирожного, известного под именем «поцелуя», эфирно обнимал шею, или выпущены были из-за плеч, из-под платья, маленькие зубчатые стенки из тонкого батиста, известные под именем «скромностей».
Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные
люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О Рождестве их навещать
Или по почте поздравлять,
Чтоб
остальное время года
Не думали о нас они…
Итак, дай Бог им долги дни!
На
остальных же, бывших в распивочной, не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на
людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить.
— Ну, а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец
человек, весь вообще, весь род, то есть человеческий, то значит, что
остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..
— Эка важность! Русский
человек только тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения. Важно то, что дважды два четыре, а
остальное все пустяки.
Человек пять солдат, передав винтовки товарищам, тоже ломали и дробили отжившие вещи, —
остальные солдаты подвигались все ближе к огню; в воздухе, окрашенном в два цвета, дымно-синеватый и багряный, штыки блестели, точно удлиненные огни свеч, и так же струились вверх.
Остались сидеть только шахматисты, все
остальное офицерство,
человек шесть, постепенно подходило к столу, становясь по другую сторону его против Тагильского, рядом с толстяком. Самгин заметил, что все они смотрят на Тагильского хмуро, сердито, лишь один равнодушно ковыряет зубочисткой в зубах. Рыжий офицер стоял рядом с Тагильским, на полкорпуса возвышаясь над ним… Он что-то сказал — Тагильский ответил громко...
Двое — спорили,
остальные, прижимая
человека в пенсне, допрашивали его.
Он убежал, оставив Самгина считать
людей, гуськом входивших на двор, насчитал он чертову дюжину, тринадцать
человек. Часть их пошла к флигелю,
остальные столпились у крыльца дома, и тотчас же в тишине пустых комнат зловеще задребезжал звонок.
«В сущности, есть много оснований думать, что именно эти
люди — основной материал истории, сырье, из которого вырабатывается все
остальное человеческое, культурное. Они и — крестьянство. Это — демократия, подлинный демос — замечательно живучая, неистощимая сила. Переживает все социальные и стихийные катастрофы и покорно, неутомимо ткет паутину жизни. Социалисты недооценивают значение демократии».
Иноков постригся, побрил щеки и, заменив разлетайку дешевеньким костюмом мышиного цвета, стал незаметен, как всякий приличный
человек. Только веснушки на лице выступили еще более резко, а в
остальном он почти ничем не отличался от всех других, несколько однообразно приличных
людей. Их было не много, на выставке они очень интересовались архитектурой построек, посматривали на крыши, заглядывали в окна, за углы павильонов и любезно улыбались друг другу.
— Я отношусь к Лиде дружески, и, естественно, меня несколько пугает ее история с Макаровым,
человеком, конечно, не достойным ее. Быть может, я говорил с нею о нем несколько горячо, несдержанно. Я думаю, что это — все, а
остальное — от воображения.
Таких неистощимых говорунов, как Змиев и Тарасов, Самгин встречал не мало, они были понятны и не интересны ему, а
остальные гости Прейса вели себя сдержанно, как
люди с небольшими средствами в магазине дорогих вещей.
— Я бросил на мягкое, — сердито отозвался Самгин, лег и задумался о презрении некоторых
людей ко всем
остальным. Например — Иноков. Что ему право, мораль и все, чем живет большинство, что внушается
человеку государством, культурой? «Классовое государство ремонтирует старый дом гнилым деревом», — вдруг вспомнил он слова Степана Кутузова. Это было неприятно вспомнить, так же как удачную фразу противника в гражданском процессе. В коридоре все еще беседовали, бас внушительно доказывал...
Крэйтон, качаясь вместе со стулом, смеялся. Пыльников смотрел на Елену с испугом,
остальные пять-шесть
человек ждали — что будет?
В общем он видел
человек десять, а сейчас их было девятнадцать: одиннадцать — вооруженных винтовками и маузерами,
остальные — безоружны.
Зимою Самгин выиграл в судебной палате процесс против родственников купца Коптева — «менялы» и ростовщика;
человек этот помер, отказав Марине по духовному завещанию тридцать пять тысяч рублей, а дом и
остальное имущество — кухарке своей и ее параличному сыну.
Через несколько минут Самгин оказался в комнате, где собралось несколько десятков
людей,
человек тридцать сидели на стульях и скамьях, на подоконниках трех окон,
остальные стояли плечо в плечо друг другу настолько тесно, что Фроленков с трудом протискался вперед, нашептывая строго, как
человек власть имущий...
В длинном этом сарае их было
человек десять, двое сосредоточенно играли в шахматы у окна, один писал письмо и, улыбаясь, поглядывал в потолок, еще двое в углу просматривали иллюстрированные журналы и газеты, за столом пил кофе толстый старик с орденами на шее и на груди, около него сидели
остальные, и один из них, черноусенький, с кошечьим лицом, что-то вполголоса рассказывал, заставляя старика усмехаться.
— Ты знаешь: существует только
человек, все же
остальное — от его воображения. Это, кажется, Протагор…
Но это все было давно, еще в ту нежную пору, когда
человек во всяком другом
человеке предполагает искреннего друга и влюбляется почти во всякую женщину и всякой готов предложить руку и сердце, что иным даже и удается совершить, часто к великому прискорбию потом на всю
остальную жизнь.
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего
остального в мире. А выйдет в
люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
Потом уже, пожив в Петербурге, Райский сам решил, что в нем живут взрослые
люди, а во всей
остальной России — недоросли.
То есть не то что великолепию, но квартира эта была как у самых «порядочных
людей»: высокие, большие, светлые комнаты (я видел две,
остальные были притворены) и мебель — опять-таки хоть и не Бог знает какой Versailles [Версаль (франц.).] или Renaissance, [Ренессанс (франц.).] но мягкая, комфортная, обильная, на самую широкую ногу; ковры, резное дерево и статуэтки.
Из
остальных я припоминаю всего только два лица из всей этой молодежи: одного высокого смуглого
человека, с черными бакенами, много говорившего, лет двадцати семи, какого-то учителя или вроде того, и еще молодого парня моих лет, в русской поддевке, — лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.
Наконец, сам адмирал на самодельной шкуне «Хеда», с
остальною партиею около сорока
человек, прибыл тоже, едва избежав погони английского военного судна, в устья Амура и по этой реке поднялся вверх до русского поста Усть-Стрелки, на слиянии Шилки и Аргуни, и достиг Петербурга.
Дурно одетых
людей — тоже не видать: они, должно быть, как тараканы, прячутся где-нибудь в щелях отдаленных кварталов; большая часть одеты со вкусом и нарядно;
остальные чисто, все причесаны, приглажены и особенно обриты.
На последнее полномочные сказали, что дадут знать о салюте за день до своего приезда. Но адмирал решил, не дожидаясь ответа о том, примут ли они салют себе, салютовать своему флагу, как только наши катера отвалят от фрегата. То-то будет переполох у них! Все
остальное будет по-прежнему, то есть суда расцветятся флагами,
люди станут по реям и — так далее.
«Он говорит «пущает», а ты говоришь «двадцатипятирублевый билет», думал между тем Нехлюдов, чувствуя непреодолимое отвращение к этому развязному
человеку, тоном своим желающему показать, что он с ним, с Нехлюдовым, одного, а с пришедшими клиентами и
остальными — другого, чуждого им лагеря.
Мы, то есть я да вы, конечно, — порядочные
люди, а из
остальных… ну, вот из этих, которые танцуют и которые смотрят, знаете, кто здесь еще порядочные
люди?
— Как вы нашли доктора? — спрашивала Надежда Васильевна, когда доктор уехал. — Он произвел на вас неприятное впечатление своей вежливостью и улыбками? Уж это его неисправимый недостаток, а во всем
остальном это замечательный, единственный
человек. Вы полюбите его всей душой, когда узнаете поближе. Я не хочу захваливать его вперед, чтобы не испортить вашего впечатления…
Человек окончательно был водворен на замкнутую социальную территорию, на ней захотел он быть господином, забыл обо всем
остальном мире и об иных мирах, на которые не простирается его власть и господство.
«Но, — воскликнут тут, пожалуй, разумные
люди, — нельзя же всякому юноше веровать в такой предрассудок, и ваш юноша не указ
остальным».
Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного
человека на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все
остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих
остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит?
И чем виноваты
остальные слабые
люди, что не могли вытерпеть того, что могучие?
— А то, что ты такой же точно молодой
человек, как и все
остальные двадцатитрехлетние молодые
люди, такой же молодой, молоденький, свежий и славный мальчик, ну желторотый, наконец, мальчик! Что, не очень тебя обидел?
Один
человек остался с раненым, другой отправился за нартами, а
остальные снова пошли на охоту.
С
людьми же, стоящими на низших ступенях общества, он обходится еще страннее: вовсе на них не глядит и, прежде чем объяснит им свое желание или отдаст приказ, несколько раз сряду, с озабоченным и мечтательным видом, повторит: «Как тебя зовут?.. как тебя зовут?», ударяя необыкновенно резко на первом слове «как», а
остальные произнося очень быстро, что придает всей поговорке довольно близкое сходство с криком самца-перепела.
Гимнастика, работа для упражнения силы, чтения — были личными занятиями Рахметова; по его возвращении в Петербург, они брали у него только четвертую долю его времени,
остальное время он занимался чужими делами или ничьими в особенности делами, постоянно соблюдая то же правило, как в чтении: не тратить времени над второстепенными делами и с второстепенными
людьми, заниматься только капитальными, от которых уже и без него изменяются второстепенные дела и руководимые
люди.
Отец рано заметил, что она стала показывать ему предпочтение перед
остальными, и,
человек дельный, решительный, твердый, тотчас же, как заметил, объяснился с дочерью: «Друг мой, Катя, за тобою сильно ухаживает Соловцов; остерегайся его: он очень дурной
человек, совершенно бездушный
человек; ты с ним была бы так несчастна, что я желал бы лучше видеть тебя умершею, чем его женою, это было бы легче и для меня, и для тебя».
А в
остальное время года старик, кроме того, что принимает по утрам дочь и зятя (который так и остается северо — американцем), часто, каждую неделю и чаще, имеет наслаждение принимать у себя гостей, приезжающих на вечер с Катериною Васильевною и ее мужем, — иногда только Кирсановых, с несколькими молодыми
людьми, — иногда общество более многочисленное: завод служит обыкновенною целью частых загородных прогулок кирсановского и бьюмонтского кружка.
Но оно гремит славою только на полосе в 100 верст шириною, идущей по восьми губерниям; читателям
остальной России надобно объяснить, что это за имя, Никитушка Ломов, бурлак, ходивший по Волге лет 20–15 тому назад, был гигант геркулесовской силы; 15 вершков ростом, он был так широк в груди и в плечах, что весил 15 пудов, хотя был
человек только плотный, а не толстый.
Два — три молодые
человека, да один не молодой
человек из его бывших профессоров, его приятели давно наговорили
остальным, будто бы есть на свете какой-то Фирхов, и живет в Берлине, и какой-то Клод Бернар, и живет в Париже, и еще какие-то такие же, которых не упомнишь, которые тоже живут в разных городах, и что будто бы эти Фирхов, Клод Бернар и еще кто-то — будто бы они светила медицинской науки.
«Не годится, показавши волю, оставлять
человека в неволе», и после этого думал два часа: полтора часа по дороге от Семеновского моста на Выборгскую и полчаса на своей кушетке; первую четверть часа думал, не нахмуривая лба,
остальные час и три четверти думал, нахмуривая лоб, по прошествии же двух часов ударил себя по лбу и, сказавши «хуже гоголевского почтмейстера, телятина!», — посмотрел на часы.
Нерваль, добродушно защищаясь, раз сказал им: «Послушайте, друзья мои, у вас страшные предрассудки; уверяю вас, что общество этих
людей вовсе не хуже всех
остальных, в которых я бывал».
По несчастию, «атрибут» зверства, разврата и неистовства с дворовыми и крестьянами является «беспременнее» правдивости и чести у нашего дворянства, Конечно, небольшая кучка образованных помещиков не дерутся с утра до ночи со своими
людьми, не секут всякий день, да и то между ними бывают «Пеночкины»,
остальные недалеко ушли еще от Салтычихи и американских плантаторов.
Разумеется, мой отец не ставил его ни в грош, он был тих, добр, неловок, литератор и бедный
человек, — стало, по всем условиям стоял за цензом; но его судорожную смешливость он очень хорошо заметил. В силу чего он заставлял его смеяться до того, что все
остальные начинали, под его влиянием, тоже как-то неестественно хохотать. Виновник глумления, немного улыбаясь, глядел тогда на нас, как
человек смотрит на возню щенят.
Жить потихоньку было бы можно, но Бог наградил их семьею в двенадцать
человек детей, из которых только двое мальчиков, а
остальные — девочки.