Неточные совпадения
Досада ли на то, что вот не удалась задуманная назавтра сходка с
своим братом в неприглядном тулупе, опоясанном кушаком, где-нибудь во царевом кабаке, или уже завязалась в новом месте какая зазнобушка сердечная и приходится
оставлять вечернее стоянье у ворот и политичное держанье за белы ручки в тот час, как нахлобучиваются на город сумерки, детина в красной рубахе бренчит на балалайке перед дворовой челядью и плетет тихие речи разночинный отработавшийся
народ?
Якуты стригутся, как мы,
оставляя сзади за ушами две тонкие пряди длинных волос, — вероятно, последний, отдаленный намек на
свои родственные связи с той тесной толпой
народа, которая из Средней Азии разбрелась до берегов Восточного океана.
Из протестантизма они сделали
свою религию — религию, примирявшую совесть христианина с занятием ростовщика, — религию до того мещанскую, что
народ, ливший кровь за нее, ее
оставил. В Англии чернь всего менее ходит в церковь.
Против роскошного дворца Шереметевской больницы вырастали сотни палаток, раскинутых за ночь на один только день. От рассвета до потемок колыхалось на площади море голов,
оставляя узкие дорожки для проезда по обеим сторонам широченной в этом месте Садовой улицы. Толклось множество
народа, и у всякого была
своя цель.
— Нно-о? Так они, мошенники, ко мне в избу повадились? — спрашивал он. — Ужо я доберусь до этих мочеганишек и Оленку произведу! Только вот мне домну
свою в праздник-то нельзя
оставить, потому какой ноне
народ — как праздник, все и разбегутся, а я Оленку произведу, шельму.
— Идут в мире дети наши к радости, — пошли они ради всех и Христовой правды ради — против всего, чем заполонили, связали, задавили нас злые наши, фальшивые, жадные наши! Сердечные мои — ведь это за весь
народ поднялась молодая кровь наша, за весь мир, за все люди рабочие пошли они!.. Не отходите же от них, не отрекайтесь, не
оставляйте детей
своих на одиноком пути. Пожалейте себя… поверьте сыновним сердцам — они правду родили, ради ее погибают. Поверьте им!
В это именно время подоспела новая реформа, и Семена Афанасьевича озарило новое откровение. Да, это как раз то, что нужно. Пора домой, к земле, к
народу, который мы слишком долго
оставляли в жертву разночинных проходимцев и хищников, Семен Афанасьевич навел справки о
своем имении, о сроках аренды, о залогах, кое-кому написал, кое-кому напомнил о себе… И вот его «призвали к новой работе на старом пепелище»… Ничто не удерживало в столице, и Семен Афанасьевич появился в губернии.
Народ стал расходиться, а высокий немец снял
свою круглую шляпу, вытер платком потное лицо, подошел к лозищанам и ухмыльнулся, протягивая Матвею Дышлу
свою лапу. Человек, очевидно, был не из злопамятных; как не стало на пристани толкотни и давки, он
оставил свои манеры и, видно, захотел поблагодарить лозищан за подарок.
Что ж?
Когда Борис хитрить не перестанет,
Давай
народ искусно волновать,
Пускай они
оставят Годунова,
Своих князей у них довольно, пусть
Себе в цари любого изберут.
Как море в отлив, отходил неслышно
народ,
оставляя на песке легкие отбросы да крохи
своей жизни, и уже зияла кругом молчаливая пустота, — а он все еще слепо жил в отошедшем шуме и движении валов.
Когда видел
народ, что дети, вспоённые кровью его, — враги ему, терял он веру в них, то есть — не питал их волею
своею,
оставлял владык одинокими, и падали они, разрушалось величие и сила их царств.
Сим предметом еще не ограничились труды их: Монархиня желала, чтобы они исследовали все исторические монументы в нашей Империи; замечали следы
народов, которые от стран Азии преходили Россию, сами исчезли, но
оставили знаки
своего течения, подобно рекам иссохшим; желала, чтобы они в развалинах, среди остатков древности, как бы забытых времен, искали откровений прошедшего; чтобы они в нынешних многочисленных
народах Российских узнавали их неизвестных предков, разбирая языки, происхождение и смесь оных; чтобы они, наблюдая обычаи, нравы, понятия сих людей, сообщили Историку и Моралисту новые сведения, а Законодателю новые средства благодеяния.
Несмотря на то, художническая его деятельность
оставила глубокие следы в литературе, и от нынешнего направления можно ожидать чего-нибудь хорошего, потому что нынешние деятели начинают явно стыдиться
своего отчуждения от
народа и
своей отсталости во всех современных вопросах.
Монах
оставил ослицу и взошел в храм; потом
народ опять начал редеть, уходить; солнце садилось, ночь наступала, и отчаянный муж, второй раз теряя
свою жену, тихими шагами побрел домой.
Сам же он много лет шатается бессмысленно в
народе и доходил даже до одного моря и до другого моря, которое еще дальше, и всюду он лжет, кривляется, зорко высматривает что-то
своим воровским глазом, и вдруг уходит внезапно,
оставляя по себе неприятности и ссору — любопытный, лукавый и злой, как одноглазый бес.
— Нет, господин мой, ослушаюсь я твоего веления, не возьму ни меча, ни жезла, ни шапки, ни мантии. Не
оставлю я слепых
своих братий: я им и свет и пища, и друг и брат. Три года я жил с ними и работал для них, и прилепился душою к нищим и убогим. Прости ты меня и отпусти в мир к людям: долго стоял я один среди
народа, как на каменном столпе, высоко мне было, но одиноко, ожесточилось сердце мое и исчезла любовь к людям. Отпусти меня.
А ангел через три дня
оставил тело правителя. Похоронили тело, и жалел
народ своего правителя, который сначала гордым был, а после кротким стал.
Всех этих людей, как для их блага, так и для блага
народа, можно просить только об одном: чтобы они заботились о себе, о
своей душе и
оставили бы в покое тот
народ, которому они хотят служить с таким усердием.
Пальто
свое они
оставили не тут, а наверху, где в передней толпился уже
народ.
«Херувимская» поется хорошо, так хорошо, что школьники
оставляют свое чистописание и начинают следить за движениями Алексея Алексеича. Под окнами останавливается
народ. Входит в класс сторож Василий, в фартуке, со столовым ножом в руке, и заслушивается. Как из земли вырастает отец Кузьма с озабоченным лицом… После «отложим попечение» Алексей Алексеич вытирает со лба пот и в волнении подходит к отцу Кузьме.
Русское правительство не могло
оставить болгарский
народ в неизвестности о
своем мнении о судьбе его первого князя и
своей будущей политики относительно болгарского
народа.
Тут-то Петр и оказал великую помощь
своему народу, сокращая срок учения, заставляя немедленно проходить практическую школу, не
оставляя долго русских людей в страдальческом положении учеников, употребляя неимоверные усилия, чтобы относительно внешних, по крайней мере, средств не только уравнять
свой народ с образованными соседями, но и дать ему превосходство над ними, что и было сделано устройством войска и флота, блестящими победами и внешними приобретениями, так как именно это вдруг дало русскому
народу почетное место в Европе, подняло его дух, избавило от вредного принижения при виде опередивших его в цивилизации
народов.
В Персию, говорят, переселился, потому там
народ более легкий, да и девушки не хуже грузинских. Может, и взаправду остепенился, какую хорошую за себя взял, ремесло
свое подлое
оставил и в люди в
свое удовольствие вышел. Кто их там, чертей, разберет, братцы…
Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда негодное оружие пьяному сброду, то поднимал образà, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на 136 подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег
свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал
народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это
народ, то высылал всех французов из Москвы, то
оставлял в городе г-жу Обер-Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт-директора Ключарева; то сбирал
народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтоб отделаться от этого
народа, отдавал ему на убийство человека, и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по-французски стихи о
своем участии в этом деле, [Je suis né Tartare. Je voulus être Romain. Les Français m’appelèrent barbare. Les Russes — Georges Dandin.