Неточные совпадения
― Я уже давно
оставил эту жизнь, ― сказал он, удивляясь перемене выражения ее лица и стараясь проникнуть его значение. ― И признаюсь, ― сказал он, улыбкой выставляя свои плотные белые зубы, ― я в эту
неделю как в зеркало смотрелся, глядя
на эту жизнь, и мне неприятно было.
Но вот два дня прошли тихо; до конца назначенного срока, до
недели, было еще пять дней. Райский рассчитывал, что в день рождения Марфеньки, послезавтра, Вере неловко будет
оставить семейный круг, а потом, когда Марфенька
на другой день уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет
оставлять бабушку одну, — и таким образом
неделя пройдет, а с ней минует и туча. Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.
В начале июня мы
оставили Сингапур.
Недели было чересчур много, чтоб познакомиться с этим местом. Если б мы еще остались день, то не знали бы, что делать от скуки и жара. Нет, Индия не по нас! И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата
на мыс Доброй Надежды, в порт Джаксон — словом, дальше от экватора, от этих палящих дней, от беспрохладных ночей, от мест, где нельзя безнаказанно есть и пить, как едят и пьют англичане.
Теперь это дело еще новое; неизвестно, кто из вас больше способен к нему, так для пробы надобно сначала выбрать
на короткое время, а через
неделю увидите, других ли выбрать, или
оставить прежних в должности.
На другой день, в обеденную пору бубенчики перестали позванивать, мы были у подъезда Кетчера. Я велел его вызвать.
Неделю тому назад, когда он меня
оставил во Владимире, о моем приезде не было даже предположения, а потому он так удивился, увидя меня, что сначала не сказал ни слова, а потом покатился со смеху, но вскоре принял озабоченный вид и повел меня к себе. Когда мы были в его комнате, он, тщательно запирая дверь
на ключ, спросил меня...
Еще южнее, по линии проектированного почтового тракта, есть селение Вальзы, основанное в 1889 г. Тут 40 мужчин и ни одной женщины. За
неделю до моего приезда, из Рыковского были посланы три семьи еще южнее, для основания селения Лонгари,
на одном из притоков реки Пороная. Эти два селения, в которых жизнь едва только начинается, я
оставлю на долю того автора, который будет иметь возможность проехать к ним по хорошей дороге и видеть их близко.
Такую напуганную стаю надо
на время
оставить и отыскать другую; через
неделю опять воротиться к ней: она сделается смирнее.
— А насчет веры, — начал он, улыбнувшись (видимо не желая так
оставлять Рогожина) и, кроме того, оживляясь под впечатлением одного внезапного воспоминания, — насчет веры я,
на прошлой
неделе, в два дня четыре разные встречи имел.
— Вот эти все здесь картины, — сказал он, — всё за рубль, да за два
на аукционах куплены батюшкой покойным, он любил. Их один знающий человек все здесь пересмотрел; дрянь, говорит, а вот эта — вот картина, над дверью, тоже за два целковых купленная, говорит, не дрянь. Еще родителю за нее один выискался, что триста пятьдесят рублей давал, а Савельев Иван Дмитрич, из купцов, охотник большой, так тот до четырехсот доходил, а
на прошлой
неделе брату Семену Семенычу уж и пятьсот предложил. Я за собой
оставил.
И вот всего только две
недели спустя вдруг получено было его превосходительством сведение, что Настасья Филипповна бежала в третий раз, почти что из-под венца, и
на этот раз пропала где-то в губернии, а между тем исчез из Москвы и князь Мышкин,
оставив все свои дела
на попечение Салазкина, «с нею ли, или просто бросился за ней — неизвестно, но что-то тут есть», заключил генерал.
На второй день к вечеру прибыли они в Лаврики;
неделю спустя Лаврецкий отправился в Москву,
оставив жене тысяч пять
на прожиток, а
на другой день после отъезда Лаврецкого явился Паншин, которого Варвара Павловна просила не забывать ее в уединении.
Дворник, служивший в этом доме лет пять и, вероятно, могший хоть что-нибудь разъяснить, ушел две
недели перед этим к себе
на родину,
на побывку,
оставив вместо себя своего племянника, молодого парня, еще не узнавшего лично и половины жильцов.
— За
неделю до смерти мамаша подозвала меня и сказала: «Нелли, сходи еще раз к дедушке, в последний раз, и попроси, чтоб он пришел ко мне и простил меня; скажи ему, что я через несколько дней умру и тебя одну
на свете
оставляю.
— Когда я служил с артиллерийским парком
на Кавказе, — рассказывал он, стараясь закрыть свою лысину протянутым из-за уха локоном, — вот где было раздолье… Представьте себе: фазаны! Настоящие золотые фазаны, все равно как у нас курицы. Только там их едят не так, как у нас. Вообще записной охотник не дотронется до свежей дичи, а мы убитых фазанов
оставляли на целую
неделю на воздухе, а потом уж готовили… Получался необыкновенный букет!
Тоска настигла меня немедленно, как только Блохины и Старосмысловы
оставили Париж. Воротившись с проводин, я ощутил такое глубокое одиночество, такую неслыханную наготу, что чуть было сейчас же не послал в русский ресторан за бесшабашными советниками. Однако
на этот раз воздержался. Во-первых, вспомнил, что я уж больше трех
недель по Парижу толкаюсь, а ничего еще порядком не видал; во-вторых, меня вдруг озарила самонадеянная мысль: а что, ежели я и независимо от бесшабашных советников сумею просуществовать?
Тогда Епишка неизменно гнал юнкера в карцер,
оставлял на две
недели без отпуска и назначал
на три внеочередных дежурства. А потом вызывал к себе учителя, полковника инженерных войск, и ласково, убедительно, мягко говорил ему...
— Все это вздор-с!.. Пустяки!.. Одно привередничанье ваше!.. Что это такое?.. Сургуч?.. Привык служить
на воздухе? Это чепуха какая-то! — уже закричал
на Аггея Никитича Егор Егорыч, рассерженный тем, что он рекомендовал Зверева как чиновника усердного и полезного, а тот, прослужив без году
неделю, из каких-то глупых причин хочет уж и
оставить службу.
Рамзаев, успевший
на откупных торгах
оставить за собой сказанный уездный город, предполагал каждую
неделю давать балы.
Воротились мы в домы и долго ждали, не передумает ли царь, не вернется ли? Проходит
неделя, получает высокопреосвященный грамоту; пишет государь, что я-де от великой жалости сердца, не хотя ваших изменных дел терпеть,
оставляю мои государства и еду-де куда бог укажет путь мне! Как пронеслася эта весть, зачался вопль
на Москве: «Бросил нас батюшка-царь! Кто теперь будет над нами государить!»
Иногда он и сам замечал, что больной ничем не болен; но так как арестант пришел отдохнуть от работы или полежать
на тюфяке вместо голых досок и, наконец, все-таки в теплой комнате, а не в сырой кордегардии, где в тесноте содержатся густые кучи бледных и испитых подсудимых (подсудимые у нас почти всегда,
на всей Руси, бледные и испитые — признак, что их содержание и душевное состояние почти всегда тяжелее, чем у решеных), то наш ординатор спокойно записывал им какую-нибудь febris catarhalis [катаральная лихорадка (лат.).] и
оставлял лежать иногда даже
на неделю.
И Захарий ушел,
оставив дьякона, в надежде, что авось тому надоест лежать и он сам выйдет
на свет; но прошла еще целая
неделя, а Ахилла не показывался.
На следующий день я, конечно, опять не застал Райского; то же было и еще
на следующий день. Отворявший дверь лакей смотрел
на меня с полным равнодушием человека, привыкшего и не к таким видам. Эта скотина с каждым разом приобретала все более и более замороженный вид. Я
оставил издателю письмо и в течение целой
недели мучился ожиданием ответа, но его не последовало.
— Ладно, ладно… Ты вот за Нюшей-то смотри, чего-то больно она у тебя хмурится, да и за невестками тоже. Мужик если и согрешит, так грех
на улице
оставит, а баба все домой принесет.
На той
неделе мне сказывали, что Володька Пятов повадился в нашу лавку ходить, когда Ариша торгует… Может, зря болтают только, — бабенки молоденькие. А я за ребятами в два глаза смотрю, они у меня и воды не замутят.
Он попытался спросить швейцара, не
оставили ли эти дамы
на его имя записки; но швейцар отвечал отрицательно и даже изумился; видно было, что и ему этот внезапный отъезд с нанятой за
неделю квартиры казался сомнительным и странным.
За
неделю до Рождества приехал доктор Благово. И опять мы спорили и по вечерам играли
на бильярде. Играя, он снимал сюртук и расстегивал
на груди рубаху и вообще старался почему-то придать себе вид отчаянного кутилы. Пил он немного, но шумно и ухитрялся
оставлять в таком плохом, дешевом трактире, как «Волга», по двадцати рублей в вечер.
Конечно, ничего, как и оказалось потом: через
неделю же после того я стала слышать, что он всюду с этой госпожой ездит в коляске, что она является то в одном дорогом платье, то в другом… один молодой человек семь шляпок мне у ней насчитал, так что в этом даже отношении я не могла соперничать с ней, потому что муж мне все говорил, что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне
на туалет; наконец, терпение мое истощилось… я говорю ему, что так нельзя, что пусть
оставит меня совершенно; но он и тут было: «Зачем, для чего это?» Однако я такой ему сделала ад из жизни, что он не выдержал и сам уехал от меня.
Видя безуспешность убеждений, Григорий Иваныч испытал другое средство:
на целую
неделю оставил он меня
на свободе с утра до вечера бегать с ружьем до упаду, до совершенного истощения; он надеялся, что я опомнюсь сам, что пресыщение новой охотой и усталость возвратят мне рассудок; но напрасно: я не выпускал ружья из рук, мало ел, дурно спал, загорел, как арап, и приметно похудел.
Роман Прокофьич сдержал обещание, данное Иде: он уехал
на другой же день,
оставив все свои дела в совершенном беспорядке.
Недели через три я получил от него вежливое письмо с просьбою выслать ему некоторые его вещи в Тифлис, а остальное продать и с квартирою распорядиться по моему усмотрению.
Воодушевясь, он рассказал несколько случаев удачной охоты и через
неделю пошёл с Пётром и Алексеем в лес, убил матёрого медведя, старика. Потом пошли одни братья и подняли матку, она оборвала Алексею полушубок, оцарапала бедро, братья всё-таки одолели её и принесли в город пару медвежат,
оставив убитого зверя в лесу, волкам
на ужин.
О, любите меня, не
оставляйте меня, потому что я вас так люблю в эту минуту, потому что я достойна любви вашей, потому что я заслужу ее… друг мой милый!
На будущей
неделе я выхожу за него. Он воротился влюбленный, он никогда не забывал обо мне… Вы не рассердитесь за то, что я об нем написала. Но я хочу прийти к вам вместе с ним; вы его полюбите, не правда ли?..
Осенью корму понадобилось больше, и, чтоб не тратиться даром, крестьянка продала восемь утят, а двух молодых селезней и двух уток
оставила на племя, но через несколько
недель они улетели и пропали.
Государь убедился мнением знаменитых врачей, но и
на этот раз не
оставил Фарфора без своей опеки. Он велел поместить Николая Фермора
на седьмую версту, но зато приказал его доктору «навещать больного как можно чаще и непременно раз в
неделю лично докладывать о состоянии его здоровья».
В продолжение всего лета он раза два-три в
неделю приезжал к нам; и я привыкла к нему так, что, когда он долго не приезжал, мне казалось неловко жить одной, и я сердилась
на него и находила, что он дурно поступает,
оставляя меня.
В указе «о выходе беглым из-за границы», данном 19 июля 1762 года, то есть через три
недели по вступлении Екатерины
на престол, она говорит: «Положили мы главным намерением нашим, чтоб всегдашнее старание иметь о целости нашея империи и о благоденствии верных подданных наших, чему мы и действительные опыты в краткое время государствования нашего показали, и впредь еще больше, да и с великим удовольствием, о том попечение прилагать не
оставим» (П. С.
Каждую
неделю приезжал из Липовки моряк, и Столыгин
оставлял его дня
на два под предлогом разных дел, а в сущности из потребности живого человека.
— И опять через
неделю уйдешь. Ты знаешь, что он сделал прошлой весной, — сказал, обращаясь ко мне, Челновский. — Поставил я его
на место, сто двадцать рублей в год платы,
на всем готовом, с тем чтобы он приготовил ко второму классу гимназии одного мальчика. Справили ему все, что нужно, снарядили доброго молодца. Ну, думаю,
на месте наш Овцебык! А он через месяц опять перед нами как вырос. Еще за свою науку и белье там
оставил.
Попова (глядя
на фотографию). Ты увидишь, Nicolas, как я умею любить и прощать… Любовь моя угаснет вместе со мною, когда перестанет биться мое бедное сердце. (Смеется сквозь слезы.) И тебе не совестно? Я паинька, верная жена, заперла себя
на замок и буду верна тебе до могилы, а ты… и тебе не совестно, бутуз? Изменял мне, делал сцены, по целым
неделям оставлял меня одну…
После его смерти я нашла в его столе полный ящик любовных писем, а при жизни — ужасно вспомнить! — он
оставлял меня одну по целым
неделям,
на моих глазах ухаживал за другими женщинами и изменял мне, сорил моими деньгами, шутил над моим чувством…
Они играли в винт три раза в
неделю: по вторникам, четвергам и субботам; воскресенье было очень удобно для игры, но его пришлось
оставить на долю всяким случайностям: приходу посторонних, театру, и поэтому оно считалось самым скучным днем в
неделе.
Снова потянулась бесконечная дорога — горы и небо, небо и горы… И молчаливые, как тайны, бездны со всех сторон… Но это было уже не прежнее, исполненное невыразимой прелести путешествие, какое я совершила
неделю тому назад с дедушкой Магометом. Тяжелая мрачная туча нависла надо мной, все разрастаясь и разрастаясь, наваливаясь
на душу свинцовой тяжестью. Предчувствие страшного, неизбежного ни
на минуту не
оставляло меня.
Артур попросил у Блаухер бумаги и, сев
на стол, написал Пельцеру письмо. Он написал, что завещание получено и что желательно было бы знать, какая судьба постигла те деньги, которые получались до сих пор с имения, завещанного ему матерью? Письмо было отдано фрау Блаухер, которая
на другой день и отослала его
на почтовую станцию. Через
неделю был получен от Пельцера ответ. Ответ был довольно странный и загадочный: «Ничего я не знаю, — писал Пельцер. — Не знаю ни завещания, ни денег.
Оставьте нас в покое…»
— Ну-ну…довольно! — забормотал Цвибуш. — Бог знает чем пичкаете вы голову этой девчонки!..
Оставим этот разговор! Прошу вас, доктор! Я переменяю разговор…Так…Правду ли говорят, что вы
на прошлой
неделе приняли лютеранство?
— Он ошибся! — вскричал мальчик, указывая пальцем
на старого фокусника, — мой дядя ошибся. Это действительно девочка Тася, которая добровольно пришла к нам в труппу две
недели тому назад. Она больна и ужасно было бы
оставить ее в цирке… Берите ее и отдайте матери! Дядя, сейчас же возвратите девочку её друзьям!
«Без паспорта, — мысленно повторил он. — А по какому виду будет она теперь проживать? Ну,
на даче можно
неделю, другую протянуть. Дать синенькую местному уряднику — и
оставят тебя в покое. Но потом?»
Москва промелькнула, не
оставив никаких новых впечатлений. Мы спешили захватить конец учебного семестра и
на Петербург отсчитывали не больше
недели.
Проходили
недели и месяцы, а сестра не
оставляла своих мыслей и не садилась у стола. Однажды, весенним вечером, Владимир Семеныч сидел за столом и писал фельетон. Он разбирал повесть о том, как одна сельская учительница отказывает любимому и любящему ее человеку, богатому и интеллигентному, только потому, что для нее с браком сопряжена невозможность продолжать свою педагогическую деятельность. Вера Семеновна лежала
на диване и думала о чем-то.
Сколько ей жить? Быть может, два дня, быть может,
неделю — не больше… Она хотела распорядиться по его совету,
оставить на школу там, что ли, или
на что-нибудь такое. Но нельзя же так обращаться с ней!..
Через
неделю опустел совсем дом Нетовых. Братец Марьи Орестовны уехал
на службу,
оставив дело о наследстве в руках самого дорогого адвоката. В заведении молодого психиатра, в веселенькой комнате, сидел Евлампий Григорьевич и все писал.
Прошло около
недели. Несмотря
на свое твердое решение: «не уступать», с каким Глеб Алексеевич Салтыков вышел из дома своей тетки, он не успел приехать домой, как наплыв энергии
оставил его, и он снова положительно растерялся и, ходя по своей спальне, только повторял...
Рассказала она, как три года назад была в Акмолинской области. Поехала она из Омска в экспедиции для обследования состояния и нужд гужевого транспорта. Рассказывала про приключения с киргизами, про озеро Балхаш, про Голодную степь и милых верблюдов, про то, как заболела брюшным тифом и две
недели самой высокой температуры перенесла
на верблюде, в походе.
Оставить ее было негде, товарищам остаться было нельзя.