Неточные совпадения
Пьет да ест Васяга, девок портит,
Молодым парням — гармоньи дарит,
Стариков — за бороды таскает,
Сам
орет на всю калуцку землю:
— Мне — плевать
на вас, земные
люди.
Я хочу — грешу, хочу — спасаюсь!
Все равно: мне двери в рай открыты,
Мне Христос приятель закадышный!
Самгину казалось, что воздух темнеет, сжимаемый мощным воем тысяч
людей, — воем, который приближался, как невидимая глазу туча, стирая все звуки, поглотив звон колоколов и крики медных труб военного оркестра
на площади у Главного дома. Когда этот вой и рев накатился
на Клима, он оглушил его, приподнял вверх и тоже заставил
орать во всю силу легких...
На коне верхом сидел
человек с бутылкой водки. Он
орал песни. У ворот кипятился пристав в шикарном мундире с гвардейским, расшитым серебром воротником. Он
орал и грозил кулаком вверх.
— Да разве это можно живого
человека так увечить?! —
орал он
на весь кабак, размахивая руками. — Кержаки — так кержаки и есть… А закон и
на них найдем!..
Лиза с самого приезда в Петербург поселилась с Бертольди
на небольшой квартирке. Их скоро со всех сторон обложили
люди дела. Это была самая разнокалиберная
орава. Тут встречались молодые журналисты, подрукавные литераторы, артисты, студенты и даже два приказчика.
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув
на фундамент перед окном, у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая
орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала
на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы
люди у ворот не останавливались; только всего и было.
Люди относились ко мне всё лучше,
на меня не
орали, как
на Павла, не помыкали мною, меня звали по отчеству, чтобы подчеркнуть уважительное отношение ко мне. Это — хорошо, но было мучительно видеть, как много
люди пьют водки, как они противны пьяные и как болезненно их отношение к женщине, хотя я понимал, что водка и женщина — единственные забавы в этой жизни.
А
человек на костылях
орал в голову ему...
Так что предсказание о том, что придет время, когда все
люди будут научены богом, разучатся воевать, перекуют мечи
на орала и копья
на серпы, т. е., переводя
на наш язык, все тюрьмы, крепости, казармы, дворцы, церкви останутся пустыми и все виселицы, ружья, пушки останутся без употребления, — уже не мечта, а определенная, новая форма жизни, к которой с всё увеличивающейся быстротой приближается человечество.
Играла машина, ревели и визжали полоротые медные трубы, трескуче бил барабан, всё это
орало нарочито сильно, и казалось, что приказчики, мастеровые, мелкие чиновники, торгаши все тоже, как машина, заведены
на веселье, но испорчены внутри, во всех не хватает настоящего, простого человечьего веселья,
люди знают это и пытаются скрыть друг от друга свой общий изъян.
— Это все в тебе зависть плачет! — сразу осадил его Губошлепов, — а ты бы лучше
на себя посмотрел! Какая у тебя звезда (у Агатона была всего одна звезда, и то самая маленькая)? А у него их три! Да и
человек он бесстрашный, сколько одних областей завоевал, — а ты!
На печи лежа, без пороху палил! И хоть бы ты то подумал, что этаких-то, как ты, — какая
орава у меня! По одной рублевой цигарке каждому дай — сколько денег-то будет! А ты лезешь! И лег ты и встал у меня, и все тебе мало!
— Эк ведь лукавый-то вас, — отвечала Пелагея, — а туда же, ученые! Как, прости господи, мальчишка точно неразумный, эдакую
ораву назвать, а другой раз десяти копеек
на портомойное не выпросишь! Что теперь станем делать? Перед людьми-то страм: точно погорелое место.
Человек в цилиндре
орет что-то рыдающим голосом, офицер смотрит
на него и пожимает плечами, — он должен заместить вагоновожатых своими солдатами, но у него нет приказа бороться с забастовавшими.
— То самое! — твердо сказал старик. — Смутилась Россия, и нет в ней ничего стойкого: все пошатнулось! Все набекрень живут,
на один бок ходят, никакой стройности в жизни нет…
Орут только все
на разные голоса. А кому чего надо — никто не понимает! Туман
на всем… туманом все дышат, оттого и кровь протухла у
людей… оттого и нарывы… Дана
людям большая свобода умствовать, а делать ничего не позволено — от этого
человек не живет, а гниет и воняет…
Он представлял себя в средине огромной, суетливой толпы
людей, которые неизвестно для чего мятутся, лезут друг
на друга… глаза у них жадно вытаращены,
люди орут, падают, давят друг друга, все толкутся
на одном месте.
— У него ярости много, — настаивал Соловьев, — пусть
на случай около выхода
орет: наши идут! Кто не бежал, так убежит, скажут, тридцать
человек было. Боткинский Андрон таким-то способом сам-друг целую волость перевязал и старшину лозанами выдрал.
Варил и разбалтывал всё это большой кудрявый
человек в цилиндре и сюртуке;
на синем, бритом лице его были влеплены выпуклые, совиные глаза;
человек этот шлёпал толстыми губами и, обнимая, толкая Артамонова,
орал...
Изливал он елей и возжигал курение Изиде и Озири-су египетским, брату и сестре, соединившимся браком еще во чреве матери своей и зачавшим там бога Гора, и Деркето, рыбообразной богине тирской, и Анубису с собачьей головой, богу бальзамирования, и вавилонскому Оанну, и Дагону филистимскому, и Арденаго ассирийскому, и Утсабу, идолу ниневийскому, и мрачной Кибелле, и Бэл-Меродоху, покровителю Вавилона — богу планеты Юпитер, и халдейскому
Ору — богу вечного огня, и таинственной Омороге — праматери богов, которую Бэл рассек
на две части, создав из них небо и землю, а из головы —
людей; и поклонялся царь еще богине Атанаис, в честь которой девушки Финикии, Лидии, Армении и Персии отдавали прохожим свое тело, как священную жертву,
на пороге храмов.
У меня ноги тряслись и потемнело в глазах. Сквозь красноватый туман я видел свирепые рожи, волосатые дыры ртов
на них и едва сдерживал злое желание бить этих
людей. А они
орали прыгая вокруг нас.
Вечерами, по субботам, у нашей лавки собиралось все больше народа — и неизбежно — старик Суслов, Баринов, кузнец Кротов, Мигун. Сидят и задумчиво беседуют. Уйдут одни, являются другие, и так — почти до полуночи. Иногда скандалят пьяные, чаще других солдат Костин,
человек одноглазый и без двух пальцев
на левой руке. Засучив рукава, размахивая кулаками, он подходит к лавке шагом бойцового петуха и
орет натужно, хрипло...
— Конечно, Владимир Михайлович, — говорил он мне, — я могу иметь рассуждения больше, чем дядя Житков, так как Питер оказал
на меня свое влияние. В Питере цивилизация, а у них в деревне одно незнание и дикость. Но, однако, как они
человек пожилой и, можно сказать, виды видевший и перенесший различные превратности судьбы, то я не могу
на них
орать, например. Ему сорок лет, а мне двадцать третий. Хотя я в роте и ефрейтор.
Там, у самых дверей, их дожидалось
человек двенадцать второклассников.
На Буланина, едва только он вошел со своим белым узелком, эта
орава накинулась, как стая голодных волков.
А проснулся — шум, свист, гам, как
на соборе всех чертей. Смотрю в дверь — полон двор мальчишек, а Михайла в белой рубахе среди них, как парусная лодка между малых челноков. Стоит и хохочет. Голову закинул, рот раскрыт, глаза прищурены, и совсем не похож
на вчерашнего, постного
человека. Ребята в синем, красном, в розовом — горят
на солнце, прыгают,
орут. Потянуло меня к ним, вылез из сарая, один увидал меня и кричит...
Генерал. Жаль! А то бы… ведро холодной воды
на него, когда он ляжет спать! Это делали у меня в корпусе с трусливыми кадетами… Ужасно смешно, когда голый и мокрый
человек прыгает и
орет!..
Бурмистров был сильно избалован вниманием слобожан, но требовал всё большего и, неудовлетворенный, странно и дико капризничал: разрывал
на себе одежду, ходил по слободе полуголый, валялся в пыли и грязи, бросал в колодцы живых кошек и собак, бил мужчин, обижал баб,
орал похабные песни, зловеще свистел, и его стройное тело сгибалось под невидимою
людям тяжестью.
Да. Это так. Кстати, я хочу вам пожаловаться
на здешние порядки. То меня укладывают спать, когда мне хочется писать, когда мне нужно писать. То не закрывают дверей, и я должен слушать, как
орет какой-то сумасшедший.
Орет,
орет — это прямо нестерпимо. Так действительно можно свести
человека с ума и сказать, что он и раньше был сумасшедшим. И неужели у них нет лишней свечки и я должен портить себе глаза электричеством?
…Он опять
орет, и я не могу больше писать. Как ужасно, когда
человек воет. Я слышал много страшных звуков, но этот всех страшнее, всех ужаснее. Он не похож ни
на что другое, этот голос зверя, проходящий через гортань
человека. Что-то свирепое и трусливое; свободное и жалкое до подлости. Рот кривится
на сторону, мышцы лица напрягаются, как веревки, зубы по-собачьи оскаливаются, и из темного отверстия рта идет этот отвратительный, ревущий, свистящий, хохочущий, воющий звук…
Взъяренный,
на заседание
врываюсь лавиной,
дикие проклятья доро́гой изрыгая.
И вижу:
сидят
людей половины.
О дьявольщина!
Где же половина другая?
«Зарезали!
Убили!»
Мечусь,
оря́.
От страшной картины свихнулся разум.
И слышу
спокойнейший голосок секретаря:
«Они
на двух заседаниях сразу.
В день
заседаний
на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться.
До пояса здесь,
а остальное
там».
— Он подкуплен! —
орал Полояров, жестами указывая
на человека, который всей своей жизнью доказал долголетнюю и неизменную преданность либеральной идее. — Он заодно с жандармами!..
Признавая, что Корнев лихой моряк и честнейший
человек, все эти молодые
люди, которые только позже поняли значение адмирала, как морского учителя, видели в нем только отчаянного «разносителя» и ругателя, который в минуты профессионального гнева топчет ногами фуражку, прыгает
на шканцах и
орет, как бесноватый, и боялись его
на службе, как мыши кота.
Армяшка один, восточный скудоумный
человек, раз начал
на него
орать: „Не смеешь мне говорить „ты“!
Голова шумела, в душе был смех.
Люди орали песни, блаженно улыбались, смешно целовались слюнявыми ртами. Мужик в полушубке стоял
на карачках около фонарного столба и никак не мог встать. С крыльца кто-то крикнул...
Сам
ору во всю глотку, со всею добросовестностью, а сам думаю: «Боже мой, Боже мой! — где же всему этому конец?»; взгляну
на дома и
людей, взгляну
на небо, откуда начало моросить, а там все серо и мглисто… и ничего нельзя понять в происходящем
на свете!
Перекуют
люди мечи
на орала и копья
на серпы.
Конечно,
на людях приходится скрываться и делать храброе лицо… да и что бы это было, если бы все мы в Петрограде стали
орать от страха и трястись, как каждую минуту готов заорать и затрястись я!
Таков идеал Христа, — установление царства Бога
на земле, идеал, предсказанный еще пророками о том, что наступит время, когда все
люди будут научены Богом, перекуют мечи
на орала, копья
на серпы, лев будет лежать ягненком, и когда все существа будут соединены любовью.