Неточные совпадения
Там, где они плыли, слева волнистым сгущением тьмы проступал берег. Над красным стеклом окон носились искры дымовых труб; это была Каперна. Грэй слышал перебранку и лай. Огни деревни напоминали печную дверцу, прогоревшую дырочками, сквозь которые виден пылающий уголь. Направо был
океан явственный, как присутствие спящего
человека. Миновав Каперну, Грэй повернул к берегу. Здесь тихо прибивало водой; засветив фонарь, он увидел ямы обрыва и его верхние, нависшие выступы; это место ему понравилось.
— Мы их под… коленом и — в
океан, — кричал он, отгибая нижнюю губу, блестя золотой коронкой; его подстриженные усы, ощетинясь, дрожали, казалось, что и уши его двигаются. Полсотни
людей кричали в живот ему...
Между прочим, он сказал, что вместе с этой шкуной выстроена была и другая, точно такая же, ее «sistership», как он выразился, но что та погибла в
океане, и с
людьми.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают
люди и животные, а дальше вовсе не игрушка —
океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
Сегодня мы ушли и вот качаемся теперь в Тихом
океане; но если б и остались здесь, едва ли бы я собрался на берег. Одна природа да животная, хотя и своеобразная, жизнь, не наполнят
человека, не поглотят внимания: остается большая пустота. Для того даже, чтобы испытывать глубже новое, не похожее ни на что свое, нужно, чтоб тут же рядом, для сравнения, была параллель другой, развитой жизни.
Я с большей отрадой смотрел на кафров и негров в Африке, на малайцев по островам Индийского
океана, но с глубокой тоской следил в китайских кварталах за общим потоком китайской жизни, наблюдал подробности и попадавшиеся мне ближе личности, слушал рассказы других, бывалых и знающих
людей.
Нельзя же, однако, чтоб масленица не вызвала у русского
человека хоть одной улыбки, будь это и среди знойных зыбей Атлантического
океана.
Робко ходит в первый раз
человек на корабле: каюта ему кажется гробом, а между тем едва ли он безопаснее в многолюдном городе, на шумной улице, чем на крепком парусном судне, в
океане.
Государственные
люди бросают кормило великого корабля и шушукаются о здоровье
человека, не просящего их о том, прописывают ему без его спроса — Атлантический
океан и сутерландскую «Ундину», министр финансов забывает баланс, incometax, debet и credit и едет на консилиум, Министр министров докладывает этот патологический казус парламенту.
Разве три министра, один не министр, один дюк, один профессор хирургии и один лорд пиетизма не засвидетельствовали всенародно в камере пэров и в низшей камере, в журналах и гостиных, что здоровый
человек, которого ты видел вчера, болен, и болен так, что его надобно послать на яхте вдоль Атлантического
океана и поперек Средиземного моря?.. «Кому же ты больше веришь: моему ослу или мне?» — говорил обиженный мельник, в старой басне, скептическому другу своему, который сомневался, слыша рев, что осла нет дома…
Безграничные
океаны с их грозами, простор и красота мира, кипучая и разнообразная деятельность
людей — все это подменилось представлением о листе бумаги с пятнами, чертами и кружками…
Если нам удастся обогнуть его — мы спасены, но до этого желанного мыса было еще далеко. Темная ночь уже опускалась на землю, и обезумевший
океан погружался в глубокий мрак. Следить за волнением стало невозможно. Все
люди впали в какую-то апатию, и это было хуже чем усталость, это было полное безразличие, полное равнодушие к своей участи. Беда, если в такую минуту у
человека является убеждение, что он погиб, — тогда он погиб окончательно.
Чтобы выполнить предписание доктора, я нарочно выбрал путь не по гипотенузе, а по двум катетам. И вот уже второй катет: круговая дорога у подножия Зеленой Стены. Из необозримого зеленого
океана за Стеной катился на меня дикий вал из корней, цветов, сучьев, листьев — встал на дыбы — сейчас захлестнет меня, и из
человека — тончайшего и тончайшего из механизмов — я превращусь…
Но, к счастью, между мной и диким зеленым
океаном — стекло Стены. О великая, божественно-ограничивающая мудрость стен, преград! Это, может быть, величайшее из всех изобретений.
Человек перестал быть диким животным только тогда, когда он построил первую стену.
Человек перестал быть диким
человеком только тогда, когда мы построили Зеленую Стену, когда мы этой Стеной изолировали свой машинный, совершенный мир — от неразумного, безобразного мира деревьев, птиц, животных…
Вот: если ваш мир подобен миру наших далеких предков, так представьте себе, что однажды в
океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света — какую-нибудь Атлантиду, и там — небывалые города-лабиринты,
люди, парящие в воздухе без помощи крыльев, или аэро, камни, подымаемые вверх силою взгляда, — словом, такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда вы страдаете сноболезнью.
С двадцатипятилетнего возраста, то есть с того времени, как мысль о наслаждениях жизни оказалась крайне сомнительною, княжна начала уже думать о гордом страдании и мысленно создавала для себя среди вечно волнующегося
океана жизни неприступную скалу, с вершины которой она, „непризнанная“, с улыбкой горечи и презрения смотрела бы на мелочную суетливость
людей.
И вот ночью Матвею приснилось, что кто-то стоит над ним, огромный, без лица и не похожий совсем на
человека, стоит и кричит, совсем так, как еще недавно кричал в его ушах
океан под ночным ветром...
Разное думается
человеку на
океане — о жизни, мой господин, и о смерти…» И по глазам его было видно, что какой-то огонек хочет выбиться на поверхность из безвестной глубины этой простой и темной души…
«Если бы Колумб так рассуждал, он никогда не снялся бы с якоря. Сумасшествие ехать по
океану, не зная дороги, по
океану, по которому никто не ездил, плыть в страну, существование которой — вопрос. Этим сумасшествием он открыл новый мир. Конечно, если бы народы переезжали из одного готового hotel garni в другой, еще лучший, — было бы легче, да беда в том, что некому заготовлять новых квартир. В будущем хуже, нежели в
океане — ничего нет, — оно будет таким, каким его сделают обстоятельства и
люди.
У нас, в Калабрии, молодые
люди перед тем, как уехать за
океан, женятся, — может быть, для того, чтоб любовью к женщине еще более углубить любовь к родине, — ведь женщина так же влечет к себе, как родина, и ничто не охраняет
человека на чужбине лучше, чем любовь, зовущая его назад, на лоно своей земли, на грудь возлюбленной.
Они решили уехать за
океан, как только накопят достаточно денег на дорогу, и, может быть, им удалось бы найти в мире немножко счастья и тихий угол для себя, но вокруг них нашлись
люди, которые думали так...
7) Членам сих комиссий предоставить: а) определять степень благонадежности обывателей; б) делать обыски, выемки и облавы, и вообще испытывать; в) удалять вредных и неблагонадежных
людей, преимущественно избирая для поселения места необитаемые и ближайшие к Ледовитому
океану...
— Что ж, значит, это акт добровольный. Знаешь, Тит… Если жизнь
человеку стала неприятна, он всегда вправе избавиться от этой неприятности. Кто-то, кажется, Тацит, рассказывает о древних скифах, живших, если не вру, у какого-то гиперборейского моря. Так вот, брат, когда эти гипербореи достигали преклонного возраста и уже не могли быть полезны обществу, — они просто входили в
океан и умирали. Попросту сказать, топились. Это рационально… Когда я состарюсь и увижу, что беру у жизни больше, чем даю… то и я…
Положим,
человек только и делает, что отыскивает эти дважды два — четыре,
океаны переплывает, жизнью жертвует в этом отыскивании, но отыскать, действительно найти, — ей-богу, как-то боится.
Но
человек должен переплыть
океан для того, чтоб снова начать действование в ином свете, в обетованной Атлантиде.
Ужасно чувство, с которым
человек видит, что он оставлен всем светом, когда он невольно обращает умоляющий взор вокруг себя, зная, что никто не подаст ему помощи, и когда взор его встречает вместо спасителя ярящиеся волны
океана, улыбающийся взгляд инквизитора или взгляд без выражения палача.
Но Восток духовно отходит к Европе, и безвольное движение буржуазной мысли так же нелепо, как нелепо было бы
человеку спешно ехать из Петрограда во Францию и Англию через Азию и Тихий
океан.
Так, вероятно, в далекие, глухие времена, когда были пророки, когда меньше было мыслей и слов и молод был сам грозный закон, за смерть платящий смертью, и звери дружили с
человеком, и молния протягивала ему руку — так в те далекие и странные времена становился доступен смертям преступивший: его жалила пчела, и бодал остророгий бык, и камень ждал часа падения своего, чтобы раздробить непокрытую голову; и болезнь терзала его на виду у
людей, как шакал терзает падаль; и все стрелы, ломая свой полет, искали черного сердца и опущенных глаз; и реки меняли свое течение, подмывая песок у ног его, и сам владыка-океан бросал на землю свои косматые валы и ревом своим гнал его в пустыню.
Из последних заснувших был
Океанов, «и не то, — как говорил он потом, — во сне, не то было оно наяву, но привиделось мне, что близ меня, этак перед самым утренним часом, разговаривали два
человека».
— Ну да и вы просты, матушка, — включал
Океанов, — двадцать лет крепился у вас
человек, с одного щелчка покачнулся, а у вас щи варились, некогда было!.. Э-эх, матушка!..
«Прими он вот только это в расчет, — говорил потом
Океанов, — что вот всем тяжело, так сберег бы
человек свою голову, перестал бы куролесить и потянул бы свое кое-как, куда следует».
Из жильцов особенно замечательны были: Марк Иванович, умный и начитанный
человек; потом еще Оплеваниев-жилец; потом еще Преполовенко-жилец, тоже скромный и хороший
человек; потом еще был один Зиновий Прокофьевич, имевший непременною целью попасть в высшее общество; наконец, писарь
Океанов, в свое время едва не отбивший пальму первенства и фаворитства у Семена Ивановича; потом еще другой писарь Судьбин; Кантарев-разночинец; были еще и другие.
Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес,
океан?
Судьба
людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.
Все различия наших положений в мире ничто в сравнении с властью
человека над самим собою. Если
человек упал в море, то совершенно всё равно, откуда он упал в море и какое это море, — Черное, Средиземное море или
океан, — важно только то, умеет ли этот
человек плавать или нет. Сила не во внешних условиях, а в умении владеть собой.
Если в старину, когда каждый народ подчинялся одной неограниченной власти своего верховного обоготворяемого владыки и представлялся сам себе как бы островом среди постоянно стремящегося залить его
океана, если тогда патриотизм и имел смысл и представлялся добрым делом, то в наше время, когда пережитое уже народами чувство требует от
людей прямо противоположного тому, чего требует их разум, нравственное чувство, религия — признания равенства и братства всех
людей, патриотизм не может представляться не чем иным, как только самым грубым суеверием.
Получая новые впечатления от жизни, будет ли то Ледовитый
океан или остров Цейлон, эскимосы или зулусы, бразильские бабочки или вороны, Большая Медведица или Солнце, — во всем этом
человек ощущает себя в имманентном мире, едином во всем многообразии.
— Что?! Как? Да ты в своем ли уме?! — почти крикнул адмирал, отступая от Володи и взглядывая на него своими внезапно загоревшимися глазками, как на
человека, действительно лишившегося рассудка. — Тебе выпало редкое счастье поплавать смолоду в
океанах, сделаться дельным и бравым офицером и повидать свет, а ты не рад… Дядя за него хлопотал, а он… Не ожидал я этого, Володя… Не ожидал… Что же ты хочешь сухопутным моряком быть, что ли?.. У маменьки под юбкой все сидеть? — презрительно кидал он.
Громко раздается утренняя молитва стройного хора ста семидесяти
человек с обнаженными головами. И это молитвенное пение звучит как-то особенно торжественно при блеске и роскоши чудного утра здесь, вдали от родины, на палубе корвета, который кажется совсем крошечной скорлупкой среди беспредельного, раскинувшегося красавца-океана, ласкового теперь, но подчас бешеного и грозного в других местах.
Прежде на благодатном острове, климат которого, благодаря его положению среди
океана, один из лучших в мире, не было никаких болезней, и
люди умирали от старости, если преждевременно не погибали в пастях акул, на ловлю которых они отправлялись в
океан и там, бросившись с лодчонки в воду, ныряли с ножами в руках, храбро нападая на хищников, мясо которых незаслуженно прежде ценили.
— Зачем ему бежать? У нас матросам, кажется, недурно живется, и я почти уверен, что никто не захочет убежать. Вернее, что его напоили, свезли куда-нибудь ночью на купеческий корабль, и он проснулся в
океане среди чужих
людей невольным матросом чужого судна. Жаль беднягу…
Каждый из них, быть может, думал, что и ему возможно очутиться в
океане и погибнуть, а русский
человек, храбро умирающий на земле, очень боится перспективы быть погребенным в морской бездне и съеденным акулами.
Ах, сколько раз потом в плавании, особенно в непогоды и штормы, когда корвет, словно щепку, бросало на рассвирепевшем седом
океане, палуба убегала из-под ног, и грозные валы перекатывались через бак [Бак — передняя часть судна.], готовые смыть неосторожного моряка, вспоминал молодой
человек с какой-то особенной жгучей тоской всех своих близких, которые были так далеко-далеко.
Только сбросив с себя проклятую свою оболочку, в экстазе «исступив из себя», обезличившись,
человек Достоевского способен слиться с миром, как капля, растворяясь, сливается с водою
океана.
Когда солнце взошло, мы были уже далеко от реки Копи. Не подходя к берегу, Савушка дал
людям короткий отдых. Широкая мертвая зыбь чуть заметно колебала спокойную поверхность
океана и так же тихо подымала и опускала лодки на одном месте.
У моря нет ни смысла, ни жалости. Будь пароход поменьше и сделан не из толстого железа, волны разбили бы его без всякого сожаления и сожрали бы всех
людей, не разбирая святых и грешных. У парохода тоже бессмысленное и жестокое выражение. Это носатое чудовище прет вперед и режет на своем пути миллионы волн; оно не боится ни потемок, ни ветра, ни пространства, ни одиночества, ему все нипочем, и если бы у
океана были свои
люди, то оно, чудовище, давило бы их, не разбирая тоже святых и грешных.
Человек в подсознательном погружен в бушующий
океан первожизни и рационализован лишь частично.
Несчастное, жалкое создание
человек с своей потребностью положительных решений, брошенный в этот вечно движущийся, бесконечный
океан добра и зла, фактов, соображений и противоречий!
Аскезы, и иногда героической аскезы, требуют технические открытия и изобретения, например, когда
человек летит в стратосферу или опускается на дно
океана.
В эту самую минуту среди замка вспыхнул огненный язык, который, казалось, хотел слизать ходившие над ним тучи; дробный, сухой треск разорвал воздух, повторился в окрестности тысячными перекатами и наконец превратился в глухой, продолжительный стон, подобный тому, когда ураган гулит
океан, качая его в своих объятиях; остров обхватило облако густого дыма, испещренного черными пятнами, представлявшими неясные образы
людей, оружий, камней; земля задрожала; воды, закипев, отхлынули от берегов острова и, показав на миг дно свое, обрисовали около него вспененную окрайницу; по озеру начали ходить белые косы; мост разлетелся — и вскоре, когда этот ад закрылся, на месте, где стояли замок, кирка, дом коменданта и прочие здания, курились только груды щебня, разорванные стены и надломанные башни.
В каком же храме есть такая купель, как
океан, такой свод, каков свод небесный, такие светильники, каковы солнце, луна и звезды, такие образа, каковы живые, любящие, помогающие друг другу
люди?