Неточные совпадения
Часов
в 8 вечера на западе начала сверкать молния, и послышался отдаленный гром. Небо при этом освещении казалось иллюминованным. Ясно и отчетливо было видно каждое отдельное облачко. Иногда молнии вспыхивали
в одном месте, и мгновенно получались электрические разряды где-нибудь
в другой стороне. Потом все опять погружалось
в глубокий мрак. Стрелки начали было ставить палатки и прикрывать брезентами
седла, но тревога
оказалась напрасной. Гроза прошла стороной. Вечером зарницы долго еще играли на горизонте.
Наконец мы услышали голоса: кто-то из казаков ругал лошадь. Через несколько минут подошли люди с конями. Две лошади были
в грязи.
Седла тоже были замазаны глиной.
Оказалось, что при переправе через одну проточку обе лошади оступились и завязли
в болоте. Это и было причиной их запоздания. Как я и думал, стрелки нашли трубку Дерсу на тропе и принесли ее с собой.
По городу грянула весть, что крест посадили
в кутузку. У полиции весь день собирались толпы народа.
В костеле женщины составили совет, не допустили туда полицмейстера, и после полудня женская толпа, все
в глубоком трауре, двинулась к губернатору. Небольшой одноэтажный губернаторский дом на Киевской улице
оказался в осаде. Отец, проезжая мимо, видел эту толпу и
седого старого полицмейстера, стоявшего на ступенях крыльца и уговаривавшего дам разойтись.
Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто еще кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным; и, когда, бывало,
в глубоких долинах густел вечерний пар и
седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей, на берегу, держась за руки, с боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего дна и нянины сказки
окажутся настоящей, законной правдой.
Генерал тоже взмостился
в седло и неловко держал поводья обеими руками, точно посаженная на лошадь монахиня; Родион Антоныч
оказался верхом на мохноногом горбоносом киргизе.
Приглашенная Антипом Ильичом Миропа Дмитриевна вошла. Она была, по обыкновению, кокетливо одета: но
в то же время выглядывала несколько утомленною и измученною: освежающие лицо ее притиранья как будто бы на этот раз были забыты; на висках ее весьма заметно виднелось несколько
седых волос, которые Миропа Дмитриевна или не успела еще выдернуть, или их так много вдруг появилось, что сделать это
оказалось довольно трудным.
Первое впечатление было не
в пользу «академии». Ближе всех сидел шестифутовый хохол Гришук, студент лесного института, рядом с ним
седой старик с военной выправкой — полковник Фрей, напротив него Молодин, юркий блондин с окладистой бородкой и пенсне. Четвертым
оказался худенький господин с веснушчатым лицом и длинным носом.
И опять незаметный жест правой рукой, и старый джигит вмиг развьючил лошадь — под буркой
оказалось серебром отделанное
седло с переметными сумами. Остальной вьюк они распределили на своих лошадей и по знаку Аги положили передо мной
в чехле из бурки коротенькую магазинку-винчестер.
Но когда мне приходилось приобретать
в этой среде новое знакомство и если при этом у нового знакомого
оказывалась оседланная лошадь, а
в седле болтались вьючные «сумы-переметы», то вопрос о принадлежности лошади внушал некоторые сомнения, а содержимое «переметов» вызывало на размышления о способе его приобретения.
Вслед за Кузьмой Васильевичем вошла
в комнату и замеченная им у калитки старуха
в красном платье, которая
оказалась весьма неблагообразною жидовкой, с угрюмыми свиными глазками и
седыми усами на одутловатой верхней губе.
Началось у нас, конечно, с того, что я поддерживал ее маленькую ножку
в то время, когда она садилась на
седло, держал для нее баллоны и ленты, передавал ей букеты и подарки. Потом, как-то раз перед ее выходом, когда она, кутаясь
в длинный белый бурнус, выглядывала из-за портьеры на манеж, мы с ней объяснились.
Оказалось, что она давно уже меня полюбила.
Прозвучав на этом фоне одиноко и жалобно, раздался отчаянный женский вопль.
Оказывается, пока все внимание зрителей было направлено на лихую проделку старого кабардинца, двое других, его товарищи, бросились к девушкам. Один, ворвавшись на своем быстром коне прямо
в середину девичьей группы, произвел ужасный переполох, которым воспользовался другой — стремительно подлетел он к Гуль-Гуль, перебросил через
седло перепуганную девушку, — и
в мгновение ока всадники скрылись со своей добычей.
Я его легко вспомнил. Это был некто П.П.Иванов, тогдашний акцизный управляющий
в Нижнем, с которым я был знаком еще с начала 60-х годов. А рядом с ним сидел
в карете
седой старик с бородой, — и он также
оказался моим еще более старым знакомым. Это был генерал М.И.Цейдлер, когда-то наш нижегородский полицеймейстер, из гродненских гусар, и товарищ по юнкерскому училищу с Лермонтовым.
Он похудел и
поседел так, что его не узнали не только дети, но даже жена. Озлобленный, угрюмый, он начал вдруг пить, и домик, где жил Суворов, этот приют тишины и покоя, вдруг сделался адом. Отец Илларион
оказался буйным во хмелю, как и все пьяницы с горя. Вынесенное им позорное наказание, двухлетняя ссылка, все это изменило его прежний строгий, но справедливый характер и посеяло
в его сердце семена страшной злобы на людей и судьбу.