То же, что я называю «ужасом», — бескорыстно, не утилитарно, не эвдемонистично, не означает озабоченности и страха перед будущими страданиями, а чистое переживание бездны, отделяющей наш греховный
обыденный мир и нашу низшую природу от высшего, горнего, божественного мира, от бесконечной тайны бытия.
Неточные совпадения
Я сознавал в себе большую силу духа, большую независимость и свободу от окружающего
мира и в
обыденной жизни часто бывал раздавлен беспорядочным напором ощущений и эмоций.
Мне необыкновенно трудно все, связанное с устроением
обыденной жизни, с материальным
миром, я очень неумел во всем этом и боюсь тратить мои силы на эту сторону жизни.
И остается непонятным, в чем же корень недоразумения и эмпирического
мира, в чем грех отвлеченного эмпиризма, в чем дефект «опыта»
обыденного, ограниченного и неполного?
Теория прогресса в
обыденном сознании бестрагична — это прекраснодушная теория, которая хотя и утверждает страдальческий и кровавый путь истории, но верит, что все идет к лучшему в этом лучшем из
миров.
Что так старательно развивалось и подготовлялось Раисой Павловной в течение нескольких лет, Прейном было кончено разом: одним ударом Луша потеряла чувство действительности и жила в каком-то сказочном
мире, к которому
обыденные понятия и мерки были совершенно неприложимы, а прошлое являлось каким-то жалким, нищенским отребьем, которое Луша сменяла на новое, роскошное платье.
Поэтому следует раз навсегда сказать себе, что в
мире общественных отношений нет ничего
обыденного, а тем менее постороннего.
Натуральный же француз состоит из самой мещанской, мелкой,
обыденной положительности, — одним словом, скучнейшее существо в
мире.
Колдун — самодовлеющий законодатель своего
мира; он создал этот
мир и очаровал его, смешав и сопоставив те
обыденные предметы, которыми вот сейчас пользовался другой — здравый государственный или церковный законник, создающий разумно, среди бела дня, нормы вещного, государственного, церковного права.
Все поползновения повыше уровня
обыденной жизни в нем как бы придавились под этим вечно движущимся канцелярским жерновом, и из него уже начал мало-помалу выковываться старый холостяк-чиновник: хладносердый (по крайней мере по наружности) ко всему божьему
миру, он ни с кем почти не был знаком и ни к кому никогда не ходил; целые вечера, целые дни он просиживал в своей неприглядной серенькой квартирке один-одинехонек, все о чем-то думая и как будто бы чего-то ожидая.
И вот то и дело приходят неожиданные вести: «Свидригайлов застрелился!», «Ставрогин повесился!», «Крафт застрелился!», «Смердяков повесился!» Дух беспощадного самоистребления носится над этим
миром неудержимо разваливающейся жизни. Романы Достоевского кишат самоубийствами, словно самоубийство — это нечто самое
обыденное, естественное и необходимое в жизни людей.
Настоящая аристократическая порода есть порода людей, которые не могут занять положения в тех отношениях господства и рабства, на которых держится
обыденный объективированный
мир.
И то, что христианские теологи, учителя Церкви, официальные представители христианства, никогда не могли ничего сказать о любви, кроме пошлостей, и даже не замечали её, свидетельствует о том, насколько христианство было социализировано в
обыденном объективированном
мире и приспособлено к его требованиям.
В
мире объективированном,
обыденном, обезличенном, экстериоризированном не то называют силой, что есть сила в экзистенциальном смысле слова.
Страх имеет причины, он связан с опасностью, с
обыденным эмпирическим
миром.
И эта тоска не может быть окончательно преодолена в
обыденном объективном
мире, ибо недостижима в нем окончательная целостность, которую требует выход из субъективности пола.
В страхе же человек совсем не переживает аффекта стояния перед бездной, перед тайной, перед бесконечностью, наоборот, он погружен в низший,
обыденный, посюсторонний
мир.
Можно испытать заботу и страх перед болезнью близкого человека и опасностью смерти, но, когда наступает минута смерти, заботы уже нет и нет
обыденного страха, а есть мистический ужас перед тайной смерти, есть тоска по
миру, в котором смерти нет.
Человек наряду с законническим, нормативным моральным
миром, который закончен и к которому ничего нельзя прибавить, создает себе, воображает
мир высший, свободный, прекрасный, лежащий по ту сторону
обыденного добра и зла.
Страх эсхатологический, связанный с конечной судьбой человека и
мира, есть корыстная и
обыденная подмена священного ужаса, бескорыстного и трансцендентного.
И потому мы поставлены перед
обыденным детерминированным
миром, в котором происходят процессы во времени и будущее представляется фатальным.
Внесение в нашу религиозную веру и в наше отношение к Богу религиозного страха есть внесение категории
обыденной природной жизни
мира в высшую сферу, в которой она неприменима.