Неточные совпадения
А уже огонь подымался над
костром, захватывал его
ноги и разостлался пламенем по дереву… Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!
Говорил он долго, и ему нравилось, что слова его звучат спокойно, твердо. Взглянув через плечо на товарища, он увидал, что Макаров сидит заложив
ногу на
ногу, в зубах его, по обыкновению, дымится папироса. Он разломал коробку из-под спичек, уложил обломки в пепельницу, поджег их и, подкладывая в маленький
костер спички, внимательно наблюдает, как они вспыхивают.
Снимок — мутный, не сразу можно было разобрать, что на нем — часть улицы, два каменных домика, рамы окон поломаны, стекла выбиты, с крыльца на каменную площадку высунулись чьи-то
ноги, вся улица засорена изломанной мебелью, валяется пианино с оторванной крышкой, поперек улицы — срубленное дерево, клен или каштан, перед деревом —
костер, из него торчит крышка пианино, а пред
костром, в большом, вольтеровском кресле, поставив
ноги на пишущую машинку, а винтовку между
ног, сидит и смотрит в огонь русский солдат.
Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на
костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои
ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к твоему
костру угли, знаешь ты это?
Маленькая тропка повела нас в тайгу. Мы шли по ней долго и почти не говорили между собой. Километра через полтора справа от дорожки я увидел
костер и около него три фигуры. В одной из них я узнал полицейского пристава. Двое рабочих копали могилу, а рядом с нею на земле лежало чье-то тело, покрытое рогожей. По знакомой мне обуви на
ногах я узнал покойника.
Костер почти что совсем угас: в нем тлели только две головешки. Ветер раздувал уголья и разносил искры по снегу. Дерсу сидел на земле, упершись
ногами в снег. Левой рукой он держался за грудь и, казалось, хотел остановить биение сердца. Старик таза лежал ничком в снегу и не шевелился.
Оказалось, что в бреду я провалялся более 12 часов. Дерсу за это время не ложился спать и ухаживал за мною. Он клал мне на голову мокрую тряпку, а
ноги грел у
костра. Я попросил пить. Дерсу подал мне отвар какой-то травы противного сладковатого вкуса. Дерсу настаивал, чтобы я выпил его как можно больше. Затем мы легли спать вместе и, покрывшись одной палаткой, оба уснули.
После этого я перевязал
ногу и вернулся к
костру.
Вдруг лошади подняли головы и насторожили уши, потом они успокоились и опять стали дремать. Сначала мы не обратили на это особого внимания и продолжали разговаривать. Прошло несколько минут. Я что-то спросил Олентьева и, не получив ответа, повернулся в его сторону. Он стоял на
ногах в выжидательной позе и, заслонив рукой свет
костра, смотрел куда-то в сторону.
Крыша мастерской уже провалилась; торчали в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая золотом углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зеленые, синие, красные вихри, пламя снопами выкидывалось на двор, на людей, толпившихся пред огромным
костром, кидая в него снег лопатами. В огне яростно кипели котлы, густым облаком поднимался пар и дым, странные запахи носились по двору, выжимая слезы из глаз; я выбрался из-под крыльца и попал под
ноги бабушке.
Кругом было темно, и только колебавшееся пламя
костра освещало неясный круг. Зашелестевший вблизи куст привлек общее внимание. Матюшка выхватил горевшую головню и осветил куст — за ним стояла растерявшаяся и сконфуженная Окся. Она подкралась очень осторожно и все время подслушивала разговор, пока не выдал ее присутствия хрустнувший под
ногой сучок.
Трое парней, стоя у
костра, тихо беседовали, а у
ног их лежал больной, закрытый полушубками. Бледнело небо, таяли тени, вздрагивали листья, ожидая солнца.
Шагов пятьдесят перед ним горел
костер и озарял несколько башкирцев, сидевших кружком, с поджатыми под себя
ногами. Кто был в пестром халате, кто в бараньем тулупе, а кто в изодранном кафтане из верблюжины. Воткнутые в землю копья торчали возле них и докидывали длинные тени свои до самого Перстня. Табун из нескольких тысяч лошадей, вверенный страже башкирцев, пасся неподалеку густою кучей. Другие
костры, шагах во сто подале, освещали бесчисленные войлочные кибитки.
У
костра уж не было вчерашнего оживления и разговоров. Все скучали и говорили вяло и нехотя. Пантелей только вздыхал, жаловался на
ноги и то и дело заводил речь о наглой смерти.
Стало слышно, как под
ногами шедшего шуршала трава и потрескивал бурьян, но за светом
костра никого не было видно. Наконец раздались шаги вблизи, кто-то кашлянул; мигавший свет точно расступился, с глаз спала завеса, и подводчики вдруг увидели перед собой человека.
И в свет
костра, по-медвежьи кося
ногами, вступил огромный, старый мужик, без шапки, в одном рваном армяке на голое тело и босой.
Шакро сначала не понял, но потом вдруг сорвался с места и, голый, начал танцевать дикий танец, мячиком перелетая через
костёр, кружась на одном месте, топая
ногами о землю, крича во всю мочь, размахивая руками. Это была уморительная картина.
Освещённый огнём
костра, Шакро извивался змеёй, прыгал на одной
ноге, выбивал дробь обеими, и его блестящее в огне тело покрывалось крупными каплями пота, они казались красными, как кровь.
Сознание погасло, как потухающий разбросанный
костер, холодело, как труп только что скончавшегося человека, у которого тепло еще в сердце, а
ноги и руки уже окоченели.
Смерть от жажды райская, блаженная смерть по сравнению с жаждой морфия. Так заживо погребенный, вероятно, ловит последние ничтожные пузырьки воздуха в гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на
костре стонет и шевелится, когда первые языки пламени лижут его
ноги…
На месте нашей избы тлела золотая груда углей, в середине ее стояла печь, из уцелевшей трубы поднимался в горячий воздух голубой дымок. Торчали докрасна раскаленные прутья койки, точно
ноги паука. Обугленные вереи ворот стояли у
костра черными сторожами, одна верея в красной шапке углей и в огоньках, похожих на перья петуха.
Шаррон. И тогда уже не услышит Господь. И обвиснешь ты на цепях, и
ноги погрузишь в
костер… И так всегда. Слово «всегда» понимаешь?
Пристально глядя на огонь
костра, наполнявший глаза ощущением жара, протягивая к огню длинные шевелящиеся руки, весь бесформенный в путанице рук и
ног, дрожащих теней и света, Искариот бормотал жалобно и хрипло...
Действительно, удэхейцы никогда больших
костров не раскладывают и, как бы ни зябли, никогда ночью не встают, не поправляют огня и не подбрасывают дров. Так многие спят и зимою. На ночь удэхейцы устроились в стороне от нас. Они утоптали мох
ногами и легли без подстилки, где кому казалось удобнее, прикрывшись только своими халатами.
Войдя в реку, мы пристали к правому ее берегу и тотчас принялись устраивать бивак в лесу, состоящем из ели, пихты, березы и лиственицы. Время года было позднее. Вода в лужах покрылась льдом, трава и опавшая с деревьев листва, смоченные дождем, замерзли, и мох хрустел под
ногами. Натаскали много дров и развели большой
костер.
Другой гусар схватил юношу за другое плечо и саблей перерезал веревки, стягивавшие ему
ноги. Стуча сапогами и гремя шпорами, они потащили его на крыльцо. Этот двор был освещен по-прежнему пылающим по середине его
костром. В оконцах соседнего домика, примыкавшего к этому двору, светились яркие огни.
Я вскочила на
ноги и, положив в протянутую ладонь монету, готова была уже скрыться, как вдруг неожиданно к самому
костру подскакал всадник.
Одним скачком попал он наверх, на плешинку, под купой деревьев, где разведен был огонь и что-то варилось в котелке. Пониже, на обрыве, примостился на корточках молодой малый, испитой, в рубахе с косым воротом и опорках на босу
ногу. Он курил и держал удочку больше, кажется, для виду. У
костра лежала, подобрав
ноги в сапогах, баба, вроде городской кухарки; лица ее не видно было из-под надвинутого на лоб ситцевого платка. Двое уже пожилых мужчин, с обликом настоящих карманников, валялись тут же.
Она сидела боком к
костру, вытянув
ноги. Туфли удержались на ее
ногах; она их сняла и поставила на золу.
Не прошло пяти минут, как со всех сторон затрещали и задымились
костры, рассыпались солдаты, раздувая огни руками и
ногами, таская сучья и бревна, и в лесу неумолкаемо зазвучали сотни топоров и падающих деревьев.
Потом?.. потом он хладнокровно положил своего благодетеля на огонь, в который имел догадку набросать порядочный
костер сучьев; когда ж увидел, что умирающий дрягает
ногами, начал приговаривать, усмехаясь...
Вошедший старательно стал окуриваться у
костра. Он поворачивался во все стороны, наклонял голову, протягивал
ноги, обутые в смазанные сапоги. Такое тщательное окуривание окончательно расположило к парню отца Иоанна.
Пьер вернулся, но не к
костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав
ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно-одинокий смех.
Во второй день перехода, осмотрев у
костра свои болячки, Пьер думал, что невозможно ступить на них; но когда все поднялись, он пошел прихрамывая и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру еще страшнее было смотреть на
ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.