Неточные совпадения
Чаще всего дети играли в цирк; ареной цирка служил стол, а конюшни помещались под столом. Цирк — любимая игра Бориса, он был директором и дрессировщиком лошадей, новый товарищ Игорь Туробоев изображал акробата и льва, Дмитрий Самгин — клоуна, сестры Сомовы и Алина — пантера, гиена и львица, а Лидия Варавка играла роль укротительницы
зверей.
Звери исполняли свои обязанности честно и серьезно, хватали Лидию за юбку, за
ноги, пытались повалить ее и загрызть; Борис отчаянно кричал...
В коляске, запряженной парой черных
зверей,
ноги которых работали, точно рычаги фантастической машины, проехала Алина Телепнева, рядом с нею — Лютов, а напротив них, под спиною кучера, размахивал рукою толстый человек, похожий на пожарного.
Когда Муромский встал, он оказался человеком среднего роста, на нем была черная курточка, похожая на блузу;
ноги его, в меховых туфлях, напоминали о лапах
зверя. Двигался он слишком порывисто для военного человека. За обедом оказалось, что он не пьет вина и не ест мяса.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи,
нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец, в избу и готовился схватить похитителя своей
ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у
зверя, а на лежанке, подле няни.
О дичи я не спрашивал, водится ли она, потому что не проходило ста шагов, чтоб из-под
ног лошадей не выскочил то глухарь, то рябчик. Последние летали стаями по деревьям. На озерах, в двадцати саженях, плескались утки. «А есть
звери здесь?» — спросил я. «Никак нет-с, не слыхать: ушканов только много, да вот бурундучки еще». — «А медведи, волки?..» — «И не видать совсем».
Он слетел с
ног; все захохотали и снова принялись укрощать
зверя.
Но тогда-то и приползет к нам
зверь, и будет лизать
ноги наши, и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих.
В заключение своей фразы он плюнул в ее сторону. И действительно, с такой собакой очень опасно ходить на охоту. Она может привлечь
зверя на охотника и в то время, когда последний целится из ружья, сбить его с
ног.
Я так ушел в свои думы, что совершенно забыл, зачем пришел сюда в этот час сумерек. Вдруг сильный шум послышался сзади меня. Я обернулся и увидел какое-то несуразное и горбатое животное с белыми
ногами. Вытянув вперед свою большую голову, оно рысью бежало по лесу. Я поднял ружье и стал целиться, но кто-то опередил меня. Раздался выстрел, и животное упало, сраженное пулей. Через минуту я увидел Дерсу, спускавшегося по кручам к тому месту, где упал
зверь.
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с
ноги на
ногу, словно дикий
зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
Приближалась осень. Листва на деревьях уже стала опадать на землю. Днем она шуршит под
ногами, а вечером от росы опять становится мягкой. Это позволяет охотнику подойти к
зверю очень близко.
Я почувствовал, как какая-то истома, какая-то тяжесть стала опускаться мне в
ноги. Колени заныли, точно в них налили свинец. Ощущение это знакомо всякому, кому случалось неожиданно чего-нибудь сильно испугаться. Но в то же время другое чувство, чувство, смешанное с любопытством, с благоговением к царственному грозному
зверю и с охотничьей страстью, наполнило мою душу.
В другом месте скитники встретили еще более ужасную картину. На дороге сидели двое башкир и прямо выли от голодных колик. Страшно было смотреть на их искаженные лица, на дикие глаза. Один погнался за проезжавшими мимо пошевнями на четвереньках, как дикий
зверь, — не было сил подняться на
ноги. Старец Анфим струсил и погнал лошадь. Михей Зотыч закрыл глаза и молился вслух.
— Верю? — крикнул дед, топнув
ногой. — Нет, всякому
зверю поверю, — собаке, ежу, — а тебе погожу! Знаю: ты его напоил, ты научил! Ну-ко, вот бей теперь! На выбор бей: его, меня…
Скворцу, отнятому ею у кота, она обрезала сломанное крыло, а на место откушенной
ноги ловко пристроила деревяшку и, вылечив птицу, учила ее говорить. Стоит, бывало, целый час перед клеткой на косяке окна — большой такой, добрый
зверь — и густым голосом твердит переимчивой, черной, как уголь, птице...
Успех травли и гоньбы происходит от того, что лошадям и высоким на
ногах собакам снег в две и две с половиной четверти глубины мало мешает скакать, а
зверю напротив: он вязнет почти по уши, скоро устает, выбивается из сил, и догнать его нетрудно.
Бывало, Агафья, вся в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у
ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и
звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали.
В тое ж минуту, безо всяких туч, блеснула молонья и ударил гром, индо земля зашаталась под
ногами, — и вырос, как будто из земли, перед купцом
зверь не
зверь, человек не человек, а так какое-то чудовище, страшное и мохнатое, и заревел он голосом дикиим: «Что ты сделал?
Да и страшен был
зверь лесной, чудо морское: руки кривые, на руках когти звериные,
ноги лошадиные, спереди-сзади горбы великие верблюжие, весь мохнатый от верху до низу, изо рта торчали кабаньи клыки, нос крючком, как у беркута, а глаза были совиные.
В каждом деле Вершинин прежде всего помнил золотую пословицу, что своя рубашка к телу ближе, а здесь тем более:
зверь был ранен, но он мог еще подняться на
ноги.
Бек-Агамалов нахмурил брови и, точно растерявшись, опустил вниз шашку. Ромашов видел, как постепенно бледнело его лицо и как в глазах его разгорался зловещий желтый блеск. И в то же время он все ниже и ниже сгибал
ноги, весь съеживался и вбирал в себя шею, как
зверь, готовый сделать прыжок.
Сидит однажды
зверь лесной (это мужа они так шутя прозвали) у себя в кабинете запершись, над бумагой свирепствует. Стучатся. Входит Порфирий Петрович, и прямо в
ноги.
— Теперь? ну, теперь-то мы свои делишки поправим! В Крутогорск, батюшка, едем, в Крутогорск! в страну, с позволения сказать, антропофагов, страну дикую, лесную!
Нога, сударь, человеческая там никогда не бывала, дикие
звери по улицам ходят! Вот-с мы с вами в какую сторонушку запропастились!
Силен был удар Никиты Романовича. Раздалася пощечина, словно выстрел пищальный; загудел сыр-бор, посыпались листья; бросились
звери со всех
ног в чащу; вылетели из дупел пучеглазые совы; а мужики, далеко оттоле дравшие лыки, посмотрели друг на друга и сказали, дивясь...
Но как дикий
зверь, почуявший кровь, Малюта ничего уже не помнил. С криком и проклятиями вцепился он в Годунова и старался опрокинуть его, чтобы броситься на свою жертву. Началась между ними борьба; светоч, задетый одним из них, упал на землю и погас под
ногою Годунова.
Квашня. Гляди-ко,
звери какие! Кипятком
ноги девке сварили…
Под
ногою какого-то
зверя маленький камень сорвался с горы, побежал, шелестя сухою травой, к морю и звонко разбил воду. Этот краткий шум хорошо принят молчаливой ночью и любовно выделен ею из своих глубин, точно она хотела надолго запомнить его.
Князь закачался на
ногах и повалился на пол. Бешеным
зверем покатился он по мягкому ковру; из его опененных и посиневших губ вылетало какое-то зверское рычание; все мускулы на его багровом лице тряслись и подергивались; красные глаза выступали из своих орбит, а зубы судорожно схватывали и теребили ковровую покромку. Все, что отличает человека от кровожадного
зверя, было чуждо в эту минуту беснующемуся князю, сама слюна его, вероятно, имела все ядовитые свойства слюны разъяренного до бешенства
зверя.
Как дикой
зверь впиваюсь я в беззащитную мою клячу; казацкая плеть превращается в руке моей в барабанную палку, удары сыпятся как дождь; мой аргамак чувствует наконец необходимость пуститься в галоп, подымается на задние
ноги, хочет сделать скачок, спотыкается, падает — и преспокойно располагается, лежа одним боком на правой моей
ноге, отдохнуть от тяжких трудов своих.
Тогда прибежал Алексей с рогатиной, он с разбега воткнул её в живот
зверя, Наталья видела из окна, как медведь осел на задние
ноги и замахал лапами, он как бы прощения просил у людей, разъярённо кричавших вокруг его.
Жалобно рыча,
зверь подставил голову под новый удар топора, тогда Алексей, широко раскорячив
ноги, всадил топор в затылок медведя, как в полено, медведь ткнулся мордой в кровь свою, а топор так глубоко завяз в костях, что Алексей, упираясь
ногою в мохнатую тушу, едва мог вырвать топор из черепа.
Другое, не менее важное, условие успеха состоит в том, чтоб снег был ровен, рыхл и пушист; как скоро сделаются хотя маленькие удулы, [Удулом называется в Оренбургской губернии снег, сметаемый, придуваемый ветром к некоторым местам, отчего образуются крепкие снежные возвышенности и даже бугры] или осадка, или наст — гоньба невозможна; тогда если не везде, то по местам снег будет поднимать
зверя, а лошадь, напротив, станет везде проваливаться и даже резать себе
ноги.
Свиньи отвратительно похожи одна на другую, — на дворе мечется один и тот же
зверь, четырежды повторенный с насмешливой, оскорбляющей точностью. Малоголовые, на коротких
ногах, почти касаясь земли голыми животами, они наскакивают на человека, сердито взмахивая седыми ресницами маленьких ненужных глаз, — смотрю на них, и точно кошмар давит меня.
Узнала лесная челядь, что майор к ним в лес едет, и задумалась. Такая в ту пору вольница между лесными мужиками шла, что всякий по-своему норовил.
Звери — рыскали, птицы — летали, насекомые — ползали; а в
ногу никто маршировать не хотел. Понимали мужики, что их за это не похвалят, но сами собой остепениться уж не могли. «Вот ужо приедет майор, — говорили они, — засыплет он нам — тогда мы и узнаем, как Кузькину тещу зовут!»
А Михайла опять: «Просыпайся, что ли, нечистая душа! Вот мы вдвоем пришли тебя раздевать!» Да с этими словами моментально хвать у него одну подушку из-под головы. Тот ничего, только головой, как теленок, мотнул, всхлипнул и опять давай воздух ловить. Обернулся ко мне Михайла, страшный такой, точно
зверь. «Садись, говорит, на
ноги и держи». А сам подушку ему на лицо и — навалился.
— А ты, Серафима, чем лаять да выть, подобно собаке, человечий свой образ береги, со всяким
зверем не якшайся: выбери себе одного кого — поласковее да поумнее — и живи с ним! Не девушка, должна знать: мужчине всякая баба на час жена, стало быть, сама исхитрись сдержку поставить ему, а не стели себя под
ноги всякому прохожему, уважь божье-то подобие в себе!
И точно я с этого взгляду от сна какого прокинулся. Отвел глаза, подымаю топор… А самому страшно: сердце закипает. Посмотрел я на Безрукого, дрогнул он… Понял. Посмотрел я в другой раз: глаза у него зеленые, так и бегают. Поднялась у меня рука, размахнулся… состонать не успел старик, повалился мне в
ноги, а я его, братец, мертвого…
ногами… Сам
зверем стал, прости меня, господи боже!..
Она вдруг вскочила, вдруг вся затряслась и — что бы вы думали — вдруг затопала на меня
ногами; это был
зверь, это был припадок, это был
зверь в припадке. Я оцепенел от изумления; такой выходки я никогда не ожидал. Но не потерялся, я даже не сделал движения и опять прежним спокойным голосом прямо объявил, что с сих пор лишаю ее участия в моих занятиях. Она захохотала мне в лицо и вышла из квартиры.
Безлюдье, степь. Кругом всё бело,
И небеса над головой…
Еще отчаянье кипело
В душе, упившейся враждой,
И смерти лишь она алкала,
Когда преступная
нога,
Звуча цепями, попирала
Недружелюбные снега
Страны пустынной, сиротливой…
Среди
зверей я
зверем стал,
Вином я совесть усыплял
И ум гасил…
Так, вероятно, в далекие, глухие времена, когда были пророки, когда меньше было мыслей и слов и молод был сам грозный закон, за смерть платящий смертью, и
звери дружили с человеком, и молния протягивала ему руку — так в те далекие и странные времена становился доступен смертям преступивший: его жалила пчела, и бодал остророгий бык, и камень ждал часа падения своего, чтобы раздробить непокрытую голову; и болезнь терзала его на виду у людей, как шакал терзает падаль; и все стрелы, ломая свой полет, искали черного сердца и опущенных глаз; и реки меняли свое течение, подмывая песок у
ног его, и сам владыка-океан бросал на землю свои косматые валы и ревом своим гнал его в пустыню.
И я лежу, от бега задыхаясь,
Один, в песке. В пылающих глазах
Еще бежит она — и вся хохочет:
Хохочут волосы, хохочут
ноги,
Хохочет платье, вздутое от бега…
Лежу и думаю: «Сегодня ночь
И завтра ночь. Я не уйду отсюда,
Пока не затравлю ее, как
зверя,
И голосом, зовущим, как рога,
Не прегражу ей путь. И не скажу:
«Моя! Моя!» — И пусть она мне крикнет:
«Твоя! Твоя...
И вот однажды, в свой бенефис, она предложила мне войти с нею в клетку со
зверями и там выпить с нею бокал шампанского за здоровье почтеннейшей публики. Должен откровенно сознаться, что сначала мне хотелось отделаться от этого искушения болезнью или переломом
ноги, но потом мужество или, может быть, любовь заставили меня пойти на эту сделку. До сих пор я ясно помню это ужасное впечатление. Она мне говорит...
Попробуй теперь сказать ему что-нибудь про нее, зарычит, аки
зверь, —
ног не унесешь…
Звери с большим еще правом, чем Ницше, могут сказать: «Мой гений в моих ноздрях». Они подозрительно потянули носами, подошли к проповеднику и обнюхали его. Шерсть мудреца насквозь была пропитана пронзительным, мерзостным запахом, который стоит в клетках полоненных
зверей; из пасти несло смрадом; тронул его плечом вольный ливийский лев — мудрец зашатался на ослабевших
ногах…
Видно было, что
зверь берег больную
ногу и старался не утруждать ее.
«Австрия есть птица, выкрашенная во сто цветов! — продолжал петь Цвибуш. — Она состоит из сотни членов. У нее много
ног, много крыльев, много желудков, но голова только одна. Эта голова — Венгрия. Нападет
зверь на птицу, проглотит все члены, но не раскусить ему черепа! Череп плотен, как слоновая кость».
Она топала
ногами, махала руками и кричала так, точно ее режут. Потом, видя, что никто не слушает её стонов и не думает везти ее домой, Тася с быстротой молнии бросилась к двери и, широко распахнув ее, готовилась убежать отсюда без оглядки, как вдруг громкий крик испуга вырвался из её груди. Три большие лохматые
зверя с грозным рычанием бросились к девочке. Это были три огромные собаки, которыми господин Злыбин, так звали хозяина-фокусника, потешал публику.
Зверев недосказал, спустил обе
ноги с кушетки, поморщился, должно быть от боли, потер себе лысеющий лоб, взглянул боком на Теркина и протянул ему руку.
Как два раненые
зверя в клетке, мечемся мы из одного конца комнаты в другой, смотрим друг на друга разбегающимися глазами и снова бегаем взад и вперед. Не помню, сколько времени проходит, но меня неожиданно огорошивает собственное мое имя, произнесенное где-то за глухой стеной. Едва не сбив с
ног моего коллегу, несусь на сцену с оторопелым видом и нелепыми движениями.
Григорий Лукьянович, страдавший от боли в перевязанной левой руке, прихрамывая на правую
ногу, на которой тоже еще не зажили полученные при Торжке раны, и, опираясь на кнут с толстым кнутовищем, как лютый
зверь рыскал по улице, подстрекая палачей исполнять их гнусное дело…