Неточные совпадения
Ходили темные слухи, что состоял он когда-то
у кого-то в камердинерах; но кто он, откуда он,
чей сын, как попал в число шумихинских подданных, каким образом добыл мухояровый, с незапамятных времен носимый им кафтан, где живет, чем живет, — об этом решительно никто не имел
ни малейшего понятия, да и, правду сказать, никого не занимали эти вопросы.
— Нет. Именно я потому и выбран, что всякий другой на моем месте отдал бы. Она не может остаться в ваших руках, потому что, по чрезвычайной важности ее содержания, характер которого мы определили, она не должна остаться
ни в
чьих руках. А вы захотели бы сохранить ее, если б я отдал ее. Потому, чтобы не быть принуждену отнимать ее
у вас силою, я вам не отдам ее, а только покажу. Но я покажу ее только тогда, когда вы сядете, сложите на колена ваши руки и дадите слово не поднимать их.
Чего
ни делала Пидорка: и совещалась с знахарями, и переполох выливали, и соняшницу заваривали [Выливают переполох
у нас в случае испуга, когда хотят узнать, отчего приключился он; бросают расплавленное олово или воск в воду, и
чье примут они подобие, то самое перепугало больного; после чего и весь испуг проходит.
Я тебя, по старой нашей дружбе, хочу предостеречь в этом случае: особа эта очень милая и прелестная женщина, когда держишься несколько вдали от нее, но вряд ли она будет такая, когда сделается
чьей бы то
ни было женою;
у ней, как
у Януса [Янус — римское божество дверей, от латинского слова janua — дверь.
Известно давно, что
у всех арестантов в мире и во все века бывало два непобедимых влечения. Первое: войти во что бы то
ни стало в сношение с соседями, друзьями по несчастью; и второе — оставить на стенах тюрьмы память о своем заключении. И Александров, послушный общему закону, тщательно вырезал перочинным ножичком на деревянной стене: «26 июня 1889 г. здесь сидел обер-офицер Александров, по злой воле дикого Берди-Паши,
чья глупость — достояние истории».
Капитан при этом самодовольно обдергивал свой вицмундир, всегда
у него застегнутый на все пуговицы, всегда с выпущенною из-за борта, как бы аксельбант, толстою золотою часовою цепочкою, и просиживал
у Зудченки до глубокой ночи, лупя затем от нее в Красные казармы пехтурой и не только не боясь, но даже желая, чтобы на него напали какие-нибудь жулики, с которыми капитан надеялся самолично распорядиться, не прибегая
ни к
чьей посторонней помощи: силищи Зверев был действительно неимоверной.
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что
у художника
ни того,
ни другого не бывает!» На
чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
Если б я когда полюбила женатого человека, так уж — слуга покорная —
чьи бы то
ни были, хоть бы самые законные старые права на него, все бы
у меня покончилось».
— Ручки весьма изрядные, — отвечал, тщательно повязывая перед зеркалом галстук, Истомин. — Насчет этих ручек есть даже некоторый анекдот, — добавил он, повернувшись к Шульцу. —
У этой барыни муж дорогого стоит.
У него руки совсем мацерированные: по двадцати раз в день их моет; сам
ни за что почти не берется, руки никому не подает без перчатки и уверяет всех, что и жена его не может дотронуться
ни до
чьей руки.
Об этом есть свидетельства
у романистов Писемского и
у Крестовского (см. «Взбаламученное море» и «Панургово стадо»), да это, наконец, столь общеизвестно, что и не нуждается
ни в
чьих свидетельствах.
Мышлаевский. Завтра, таким образом, здесь получится советская республика… Позвольте, водкой пахнет! Кто пил водку раньше времени? Сознавайтесь. Что ж это делается в этом богоспасаемом доме?!.. Вы водкой полы моете?!.. Я знаю,
чья это работа! Что ты все бьешь?! Что ты все бьешь! Это в полном смысле слова золотые руки! К чему
ни притронется — бац, осколки! Ну если уж
у тебя такой зуд — бей сервизы!
И никто не сидел так степенно, никто не держал себя так чинно истово,
ни на
чьем лице не было видно такого смирения, как
у Василия Борисыча: очи долу, главой поникши, сам недвижи́м и бесстрастен…
Есть или, по крайней мере, были
у нас на Руси сострадательные барышни, одну из каковых автор вспоминает в эту минуту: в ее девической комнате постоянно можно было найти какую-нибудь калечку; на окне, например, сидел цыпленок с переломленною, перевязанною в лубок ногой; в шляпной коробке помещался гадостный больной котенок; под комодом прыгал на нитке упавший из гнезда желтоносый галчонок: все это подбиралось сюда откуда попало и воспитывалось здесь до поправления сил, без всякого расчета на
чью бы то
ни было благодарность.
Светловидов. Не хочу туда, не хочу! Там я один… никого
у меня нет, Никитушка,
ни родных,
ни старухи,
ни деток… Один, как ветер в поле… Помру, и некому будет помянуть… Страшно мне одному… Некому меня согреть, обласкать, пьяного в постель уложить…
Чей я? Кому я нужен? Кто меня любит? Никто меня не любит, Никитушка!
На другой день в Заборье пир горой. Соберутся большие господа и мелкопоместные, торговые люди и приказные, всего человек, может, с тысячу, иной год и больше.
У князя Алексея Юрьича таков был обычай: кто
ни пришел, не спрашивают,
чей да откуда, а садись да пей, а коли есть хочешь, пожалуй, и ешь, добра припасено вдосталь… На поляне, позадь дому, столы поставлены, бочки выкачены. Музыка, песни, пальба, гульба день-деньской стоном стоят. Вечером потешные огни да бочки смоляные, хороводы в саду.
Видит солдат, что туго завинчено.
Чей бы бычок
ни скакал, а
у девки дите… Посмотрел он, как за колодцем тонкая рябинка мертвым рукавом по темному небу машет, тихим голосом спрашивает...
Ведомо мне доподлинно, что ты не простого роду, а боярский или княжеский сын, но
чей — мне неведомо, и нет
у тебя
ни отчества,
ни родового прозвища.
О, как благополучен тот, кто призрел и возлюбил круглого сироту,
у которого нет
ни роду,
ни племени, и как много горя и досаждений ждет того,
у чьего питомца или питомки есть родные!..
