Неточные совпадения
Раскольникову показалось, что письмоводитель стал с ним небрежнее и презрительнее после его исповеди, — но странное дело, — ему вдруг стало самому решительно все равно до
чьего бы то
ни было мнения, и перемена эта произошла как-то
в один миг,
в одну минуту.
Поеду, поеду, черт возьми!» Но он вспоминал последнее посещение, холодный прием и прежнюю неловкость, и робость овладевала им. «Авось» молодости, тайное желание изведать свое счастие, испытать свои силы
в одиночку, без
чьего бы то
ни было покровительства — одолели наконец.
— Как же ты проповедовал, что «доверенность есть основа взаимного счастья», что «не должно быть
ни одного изгиба
в сердце, где бы не читал глаз друга».
Чьи это слова?
Ходили темные слухи, что состоял он когда-то у кого-то
в камердинерах; но кто он, откуда он,
чей сын, как попал
в число шумихинских подданных, каким образом добыл мухояровый, с незапамятных времен носимый им кафтан, где живет, чем живет, — об этом решительно никто не имел
ни малейшего понятия, да и, правду сказать, никого не занимали эти вопросы.
…Кроме швейцарской натурализации, я не принял бы
в Европе никакой,
ни даже английской; поступить добровольно
в подданство
чье бы то
ни было мне противно. Не скверного барина на хорошего хотел переменить я, а выйти из крепостного состояния
в свободные хлебопашцы. Для этого предстояли две страны: Америка и Швейцария.
Чего
ни делала Пидорка: и совещалась с знахарями, и переполох выливали, и соняшницу заваривали [Выливают переполох у нас
в случае испуга, когда хотят узнать, отчего приключился он; бросают расплавленное олово или воск
в воду, и
чье примут они подобие, то самое перепугало больного; после чего и весь испуг проходит.
Я тебя, по старой нашей дружбе, хочу предостеречь
в этом случае: особа эта очень милая и прелестная женщина, когда держишься несколько вдали от нее, но вряд ли она будет такая, когда сделается
чьей бы то
ни было женою; у ней, как у Януса [Янус — римское божество дверей, от латинского слова janua — дверь.
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь, не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи, говорю! тебе, говорю, все одно,
чью кровь
ни сосать!» Так нет, и ему не нужно! «
В твоем, говорит, Монрепо не людям, а лягушкам жить!» Вот, сударь, как нынче бывшие холопы-то с господами со своими поговаривают!
— И это свято, что любовь не главное
в жизни, что надо больше любить свое дело, нежели любимого человека, не надеяться
ни на
чью преданность, верить, что любовь должна кончаться охлаждением, изменой или привычкой? что дружба привычка? Это все правда?
Известно давно, что у всех арестантов
в мире и во все века бывало два непобедимых влечения. Первое: войти во что бы то
ни стало
в сношение с соседями, друзьями по несчастью; и второе — оставить на стенах тюрьмы память о своем заключении. И Александров, послушный общему закону, тщательно вырезал перочинным ножичком на деревянной стене: «26 июня 1889 г. здесь сидел обер-офицер Александров, по злой воле дикого Берди-Паши,
чья глупость — достояние истории».
Капитан при этом самодовольно обдергивал свой вицмундир, всегда у него застегнутый на все пуговицы, всегда с выпущенною из-за борта, как бы аксельбант, толстою золотою часовою цепочкою, и просиживал у Зудченки до глубокой ночи, лупя затем от нее
в Красные казармы пехтурой и не только не боясь, но даже желая, чтобы на него напали какие-нибудь жулики, с которыми капитан надеялся самолично распорядиться, не прибегая
ни к
чьей посторонней помощи: силищи Зверев был действительно неимоверной.
Туда
в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал
в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника
ни того,
ни другого не бывает!» На
чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
— Отлично — что и говорить! Да, брат, изумительный был человек этот маститый историк: и науку и свистопляску — все понимал! А историю русскую как знал — даже поверить трудно! Начнет, бывало, рассказывать, как Мстиславы с Ростиславами дрались, — ну, точно сам очевидцем был! И что
в нем особенно дорого было:
ни на
чью сторону не норовил! Мне, говорит, все одно: Мстислав ли Ростислава, или Ростислав Мстислава побил, потому что для меня что историей заниматься, что бирюльки таскать — все единственно!
И что это за человек, — продолжал боярин, глядя на Годунова, — никогда не суется вперед, а всегда тут; никогда не прямит, не перечит царю, идет себе окольным путем,
ни в какое кровавое дело не замешан,
ни к
чьей казни не причастен.
Ведь организация эта будет действовать всё так же,
в чьих бы руках она
ни находилась: нынче власть эта, положим,
в руках сносного правителя, но завтра ее может захватить Бирон, Елизавета, Екатерина, Пугачев, Наполеон первый, третий.
Совершенно независимо от
чьего бы то
ни было суждения о том, созрели ли птенцы гнезда настолько, чтобы согнать наседку и выпустить из яиц птенцов, или еще не созрели для этого, неоспоримым решителем вопроса будут птенцы, когда они уже, не умещаясь более
в яйцах, начнут пробивать их клювом и сами выходить из них.
Она верно сообразила,
чьи пружины могли тут действовать, и потому-то прямо взяла утром на допрос поставленного к ней
в дом графом m-r Gigot, а не кого бы то
ни было другого.
Что касается до сей последней, то она,
в свою очередь, тоже день ото дня начала получать о Миклакове все более и более высокое понятие: кроме его прекрасного сердца, которое княгиня
в нем подозревала вследствие его романического сумасшествия, она стала
в нем видеть человека очень честного, умного, образованного и независимого решительно
ни от
чьих чужих мнений.
— Что ж
ни при чем? Вам тогда надобно будет немножко побольше характеру показать!.. Идти к князю на дом, что ли, и просить его, чтобы он обеспечил судьбу внука. Он вашу просьбу должен
в этом случае понять и оценить, и теперь, как ему будет угодно — деньгами ли выдать или вексель. Только на
чье имя? На имя младенца делать глупо: умер он, — Елене Николаевне одни только проценты пойдут; на имя ее — она не желает того, значит, прямо вам: умрете вы, не кому же достанется, как им!..
— Ручки весьма изрядные, — отвечал, тщательно повязывая перед зеркалом галстук, Истомин. — Насчет этих ручек есть даже некоторый анекдот, — добавил он, повернувшись к Шульцу. — У этой барыни муж дорогого стоит. У него руки совсем мацерированные: по двадцати раз
в день их моет; сам
ни за что почти не берется, руки никому не подает без перчатки и уверяет всех, что и жена его не может дотронуться
ни до
чьей руки.
Когда урядник его увидал, то снял шапку и поклонился, как старому знакомому, но Вадим, ибо это был он, не заметив его, обратился к мужикам и сказал: «отойдите подальше, мне надо поговорить о важном деле с этими молодцами»… мужики посмотрели друг на друга и, не заметив
ни на
чьем лице желания противиться этому неожиданному приказу, и побежденные решительным видом страшного горбача, отодвинулись, разошлись и
в нескольких шагах собрались снова
в кучку.
Зиновий Борисыч сообразил все это мигом
в момент своего падения и не вскрикнул, зная, что голос его не достигнет
ни до
чьего уха, а только еще ускорит дело.
«Нет, — сказал он сам
в себе, —
чей бы ты
ни был дедушка, а я тебя поставлю за стекло и сделаю тебе за это золотые рамки».
Мышлаевский. Завтра, таким образом, здесь получится советская республика… Позвольте, водкой пахнет! Кто пил водку раньше времени? Сознавайтесь. Что ж это делается
в этом богоспасаемом доме?!.. Вы водкой полы моете?!.. Я знаю,
чья это работа! Что ты все бьешь?! Что ты все бьешь! Это
в полном смысле слова золотые руки! К чему
ни притронется — бац, осколки! Ну если уж у тебя такой зуд — бей сервизы!
Матрена. Как бы, кажись, мать, не опасаться! Человек этакой из души гордый, своебышный… Сама ведаешь, родителю своему… и тому, что
ни есть, покориться не захотел: бросивши экой дом богатый да привольный, чтобы только не быть
ни под
чьим началом, пошел
в наше семейство сиротское, а теперь сам собою раздышамшись, поди, чай, еще выше себя полагает.
Горячо тебя полюблю, все, как теперь, любить буду, и за то полюблю, что душа твоя чистая, светлая, насквозь видна; за то, что как я взглянула впервой на тебя, так тотчас опознала, что ты моего дома гость, желанный гость и недаром к нам напросился; за то полюблю, что, когда глядишь, твои глаза любят и про сердце твое говорят, и когда скажут что, так я тотчас же обо всем, что
ни есть
в тебе, знаю, и за то тебе жизнь отдать хочется на твою любовь, добрую волюшку, затем, что сладко быть и рабыней тому,
чье сердце нашла… да жизнь-то моя не моя, а чужая, и волюшка связана!
Бургмейер(очень уже постаревший и совсем почти поседевший, сидит на диване около маленького, инкрустацией выложенного столика, склонив голову на руку). Такие приливы крови делаются к голове, что того и жду, что с ума сойду, а это хуже смерти для меня…
В могилу ляжешь, по крайней мере, ничего чувствовать не будешь, а тут на
чье попеченье останусь? На Евгению Николаевну много понадеяться нельзя!.. Я уж начинаю хорошо ее понимать: она, кроме своего собственного удовольствия,
ни о чем, кажется, не заботится…
— С этого случая, — говорил он, — всем нам стало возмутительно слышать, если кто-нибудь радовался
чьей бы то
ни было смерти. Мы всегда помнили нашу непростительную шалость и благословляющую руку последнего привидения Инженерного замка, которое одно имело власть простить нас по святому праву любви. С этих же пор прекратились
в корпусе и страхи от привидений. То, которое мы видели, было последнее.
Я во что бы то
ни стало хотел знать: что такое именно разумеет княгиня под разжигающими предметами, которые она нашла
в сочинениях Гончарова. Чем он мог, при его мягкости отношений к людям и обуревающим их страстям, оскорбить
чье бы то
ни было чувство?
Смысл адреса заключался
в том, что
в университете никаких зачинщиков нет и не было, что все студенты одного и того же мнения и действовали единодушно без
чьих бы то
ни было подстрекательств, и потому пусть начальство или освободит арестованных товарищей, или же заберет остальных.
Передо мной, как
в тумане, промелькнуло лицо Люды, ее хрупкая фигурка
в форменном синем платье. Но что-то заставило меня обернуться. Люда улыбается… смеется. А рядом с ней… Мой Бог! Я грежу или нет? Кто это? Длиннополый бешмет казачьего есаула… тонкая талия истинного кавказца, бледное некрасивое лицо… некрасивое милое лицо, которое я не променяю
ни на
чье другое!..
В этих мечтаниях о нормальной общественности обнаруживается одна общая черта, — надежда как-нибудь обмануть личный и групповой эгоизм, обойти, перехитрить его солидарностью, насытить, не посягая
ни на
чьи интересы.
Есть или, по крайней мере, были у нас на Руси сострадательные барышни, одну из каковых автор вспоминает
в эту минуту:
в ее девической комнате постоянно можно было найти какую-нибудь калечку; на окне, например, сидел цыпленок с переломленною, перевязанною
в лубок ногой;
в шляпной коробке помещался гадостный больной котенок; под комодом прыгал на нитке упавший из гнезда желтоносый галчонок: все это подбиралось сюда откуда попало и воспитывалось здесь до поправления сил, без всякого расчета на
чью бы то
ни было благодарность.
Лишенная свободы, она таяла
в темничном заключении, не видя
ни с
чьей стороны
ни малейшего участия к несчастному своему положению.
Светловидов. Не хочу туда, не хочу! Там я один… никого у меня нет, Никитушка,
ни родных,
ни старухи,
ни деток… Один, как ветер
в поле… Помру, и некому будет помянуть… Страшно мне одному… Некому меня согреть, обласкать, пьяного
в постель уложить…
Чей я? Кому я нужен? Кто меня любит? Никто меня не любит, Никитушка!
И бешеный хохот по всему залу. Очень еще публика любила другую его русскую песню, — про Акулинина мужа. Пел он и чувствительные романсы, — «А из рощи, рощи темной, песнь любви несется…» Никогда потом
ни от
чьего пения, даже от пения Фигнера, не переживал я такой поднимающей волны поэзии и светлой тоски. Хотелось подойти к эстраде и поцеловать блестяще начищенный носок его сапога. Тульская публика тоже была
в восторге от Славянского, и билеты на его концерты брались нарасхват.
Палтусов стоял лицом к двери
в будуар, откуда вышла Марья Орестовна. Он оделся во все черное. От этого его белокурая голова с живописной бородой много выигрывала.
Ни на
чьем стане не останавливались так глаза Нетовой, как на его складной фигуре
в прекрасно сшитом сюртуке.
На другой день
в Заборье пир горой. Соберутся большие господа и мелкопоместные, торговые люди и приказные, всего человек, может, с тысячу, иной год и больше. У князя Алексея Юрьича таков был обычай: кто
ни пришел, не спрашивают,
чей да откуда, а садись да пей, а коли есть хочешь, пожалуй, и ешь, добра припасено вдосталь… На поляне, позадь дому, столы поставлены, бочки выкачены. Музыка, песни, пальба, гульба день-деньской стоном стоят. Вечером потешные огни да бочки смоляные, хороводы
в саду.
И хочешь ли знать, кого я боялся? Мне страшно было не одних тех воров, что ходят и крадут, а я боялся и того вора, что жил вечно со мной
в моем сердце. Я не хотел знать
ни о
чьем несчастье, чтобы оно не лишило меня той твердости, которая нужна человеку, желающему исправить путь своей собственной жизни, не обращая внимания на то, что где-нибудь делается с другими. Я не виноват
в их несчастиях.
— Стану я с ним разговаривать, я на него давно махнул рукой, да и показания его для меня безразличны — он стал совсем идиотом. Кто ему поверит,
в чью бы пользу он
ни показывал! Вы — другое дело.
— Пожалуй, обратите ваш колокол
в трон, и воссядет на нем князь наш, и начнет править вами мудро и законно, и хотя не попустит
ни чьей вины пред собою, зато и не даст
в обиду врагам. Скажите это землякам вашим — и меч наш
в ножнах, а кубок
в руках, — сказал князь Иван.
О ней не говорят, но ежедневно к ней водят детей, и редко — правда, очень редко — я слышу из своей комнаты, как
в людской раздается нерешительный и слабый звонок, повторяемый трижды и не похожий
ни на
чьи другие звонки: это зовет она.
Самое бестолковое изложение этого обстоятельства для меня было вполне достаточно, чтобы понять всю горечь отчаяния рассказчика и всю невозможность какой бы то
ни было для него надежды на
чье бы то
ни было заступление и помощь. Но
в деле этом были еще осложнения, силу и значение которых мог настоящим образом понимать только человек, не совсем чуждый некоторым общественным комбинациям.