Г-жа Простакова. На него, мой батюшка, находит такой, по-здешнему сказать, столбняк. Ино — гда, выпуча глаза, стоит битый час как вкопанный. Уж чего — то я с ним не делала; чего только он у меня не вытерпел!
Ничем не проймешь. Ежели столбняк и попройдет, то занесет, мой батюшка, такую дичь, что у Бога просишь опять столбняка.
Как он ни горячился, называл их мошенниками, разбойниками, грабителями проезжающих, намекнул даже на Страшный суд, но кузнецов
ничем не пронял: они совершенно выдержали характер — не только не отступились от цены, но даже провозились за работой вместо двух часов целых пять с половиною.
Он принадлежал к числу тех отчаянно загрубелых людей, которых
ничем не проймешь: ни лаской, ни угрозой, — которые, если заберут что в башку, так хоть отсекай у них руки и ноги, а на своем поставят.
— Разно бывает. Чаще всего урезонишь его, — мужик и одумается, сам поймет, что он не дело затеял. Ну, случается, конечно, что иного
ничем не проймешь, — такого приходится исключить: шелудивая овца все стадо портит.
Неточные совпадения
«Нет, говорит, тебе пощады! сам, говорит,
не пощадил невинность, так клади теперича голову на плаху!» Вот я и так и сяк —
не проймешь его, сударь,
ничем!
Я
ничего не делаю и
не вижу ни чужих, ни своих поступков — и покоен… мне все равно: счастья
не может быть, а несчастье
не проймет меня…
— А то как же… Все это проклятое золото мутит всех. Ей-богу!.. Даже в другой раз
ничего не разберешь. Недалеко взять: золотники… Видели? Эх, слабое время пошло. Поймают в золоте, поваландался в суде, а потом на высидку. Да разе мужика, сударь,
проймешь этим? Вот бы Аркадий Павлыча послать на нонешние промысла, так мы подтянули бы всех этих варнаков… Да-с.
— Фекла Зиновьевна!., посмотри!.. — Больше
ничего не могли сказать: слезы их
проняли…
Пожалуйте, о чем бишь я рассказывал?.. Да, вот нас принялися провожать… Но я
не в состоянии вам пересказать этого чувствительного пассажа. Меня и при воспоминании слеза
пронимает! Довольно скажу, что маменька за горькими слезами
не могли
ничего говорить, а только нас благословляли; что же принадлежит до ее сердца, то верно оно разбилося тогда на мелкие куски, и вся внутренность их разорвалася в лохмотья… ведь материнское сердце!
— Да, быстрота… — проговорил Иван Иваныч сонно и вяло, как будто засыпая. — Только
ничего не поделаешь. Земля
не уродила, так что уж тут… никаким глазомером и натиском ее
не проймешь… Стихия… Против бога и судьбы
не пойдешь…
Раза три либо четыре Патап Максимыч на свои руки Микешку брал. Чего он ни делал, чтоб направить шурина на добрый путь, как его ни усовещивал, как ни бранил,
ничем не мог
пронять. Аксинья Захаровна даже ненавидеть стала брата, несмотря на сердечную доброту свою. Совестно было ей за него, и часто грешила она: просила на молитве Бога, чтоб послал он поскорей по душу непутного брата.
Потерял терпенье Патап Максимыч. Так и подмывает его обойтись с лесниками по-свойски, как в Осиповке середь своих токарей навык… Да вовремя вспомнил, что в лесах этим
ничего не возьмешь, пожалуй, еще хуже выйдет.
Не такой народ, окриком его
не проймешь… Однако ж
не вытерпел — крикнул...
— Нешто это люди? Нешто их, чертей,
проймешь добрым словом? Сидоров, сбегай-ка за Акимом Данилычем! Живо! Господа, ведь вам же плохо будет! Придет Аким Данилыч, и вам же достанется! И ты тут, Парфен?! А еще тоже слепец, святой старец!
Ничего не видит, а туда же, куда и люди,
не повинуется! Смирнов, запиши Парфена!
