Неточные совпадения
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде
не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да
постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь
не спишь, стараешься для отечества,
не жалеешь
ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
— Ты
стой пред ним без шапочки,
Помалчивай да кланяйся,
Уйдешь — и дело кончено.
Старик больной, расслабленный,
Не помнит
ничего!
Г-жа Простакова. На него, мой батюшка, находит такой, по-здешнему сказать, столбняк. Ино — гда, выпуча глаза,
стоит битый час как вкопанный. Уж чего — то я с ним
не делала; чего только он у меня
не вытерпел!
Ничем не проймешь. Ежели столбняк и попройдет, то занесет, мой батюшка, такую дичь, что у Бога просишь опять столбняка.
Стародум.
Постой. Сердце мое кипит еще негодованием на недостойный поступок здешних хозяев. Побудем здесь несколько минут. У меня правило: в первом движении
ничего не начинать.
Он
не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он
ничего не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которому они текут вниз, а
не вверх, но был убежден, что
стоит только указать: от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать течь река.
— Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что, дом всё
стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван! Да смотри же,
ничего не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то же, что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая.
Слезы
стояли у ней в глазах, и она
не могла бы
ничего сказать
не расплакавшись.
Она довольно долго,
ничего не отвечая, вглядывалась в него и, несмотря на тень, в которой он
стоял, видела, или ей казалось, что видела, и выражение его лица и глаз.
Он сидел на кровати в темноте, скорчившись и обняв свои колени и, сдерживая дыхание от напряжения мысли, думал. Но чем более он напрягал мысль, тем только яснее ему становилось, что это несомненно так, что действительно он забыл, просмотрел в жизни одно маленькое обстоятельство ― то, что придет смерть, и всё кончится, что
ничего и
не стоило начинать и что помочь этому никак нельзя. Да, это ужасно, но это так.
Окончив речь, губернатор пошел из залы, и дворяне шумно и оживленно, некоторые даже восторженно, последовали за ним и окружили его в то время, как он надевал шубу и дружески разговаривал с губернским предводителем. Левин, желая во всё вникнуть и
ничего не пропустить,
стоял тут же в толпе и слышал, как губернатор сказал: «Пожалуйста, передайте Марье Ивановне, что жена очень сожалеет, что она едет в приют». И вслед затем дворяне весело разобрали шубы, и все поехали в Собор.
— Нет, ты
постой. — Она удержала его за руку. — Поговорим, меня это беспокоит. Я, кажется,
ничего лишнего
не плачу, а деньги так и плывут. Что-нибудь мы
не так делаем.
Красивый старик с черной с проседью бородой и густыми серебряными волосами неподвижно
стоял, держа чашку с медом, ласково и спокойно с высоты своего роста глядя на господ, очевидно
ничего не понимая и
не желая понимать.
— Определить, как вы знаете, начало туберкулезного процесса мы
не можем; до появления каверн нет
ничего определенного. Но подозревать мы можем. И указание есть: дурное питание, нервное возбуждение и пр. Вопрос
стоит так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно сделать, чтобы поддержать питание?
И нагадит так, как простой коллежский регистратор, а вовсе
не так, как человек со звездой на груди, разговаривающий о предметах, вызывающих на размышление, так что
стоишь только да дивишься, пожимая плечами, да и
ничего более.
Но Чичиков уж никаким образом
не мог втереться, как ни старался и ни
стоял за него подстрекнутый письмами князя Хованского первый генеральский секретарь, постигнувший совершенно управленье генеральским носом, но тут он
ничего решительно
не мог сделать.
Везде поперек каким бы ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость, как иногда блестящий экипаж с золотой упряжью, картинными конями и сверкающим блеском стекол вдруг неожиданно пронесется мимо какой-нибудь заглохнувшей бедной деревушки,
не видавшей
ничего, кроме сельской телеги, и долго мужики
стоят, зевая, с открытыми ртами,
не надевая шапок, хотя давно уже унесся и пропал из виду дивный экипаж.
Последние слова он уже сказал, обратившись к висевшим на стене портретам Багратиона и Колокотрони, [Колокотрони — участник национально-освободительного движения в Греции в 20-х г. XIX в.] как обыкновенно случается с разговаривающими, когда один из них вдруг, неизвестно почему, обратится
не к тому лицу, к которому относятся слова, а к какому-нибудь нечаянно пришедшему третьему, даже вовсе незнакомому, от которого знает, что
не услышит ни ответа, ни мнения, ни подтверждения, но на которого, однако ж, так устремит взгляд, как будто призывает его в посредники; и несколько смешавшийся в первую минуту незнакомец
не знает, отвечать ли ему на то дело, о котором
ничего не слышал, или так
постоять, соблюдши надлежащее приличие, и потом уже уйти прочь.
Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла с дочерью в другой конец залы к другим гостям, а Чичиков все еще
стоял неподвижно на одном и том же месте, как человек, который весело вышел на улицу, с тем чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то и уж тогда глупее
ничего не может быть такого человека: вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, —
не платок ли? но платок в кармане;
не деньги ли? но деньги тоже в кармане, все, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему в уши, что он позабыл что-то.
Дамы наперерыв принялись сообщать ему все события, рассказали о покупке мертвых душ, о намерении увезти губернаторскую дочку и сбили его совершенно с толку, так что сколько ни продолжал он
стоять на одном и том же месте, хлопать левым глазом и бить себя платком по бороде, сметая оттуда табак, но
ничего решительно
не мог понять.
И вот будущий родоначальник, как осторожный кот, покося только одним глазом вбок,
не глядит ли откуда хозяин, хватает поспешно все, что к нему поближе: мыло ли
стоит, свечи ли, сало, канарейка ли попалась под лапу — словом,
не пропускает
ничего.
Это были: караульная будка, у которой
стоял солдат с ружьем, две-три извозчичьи биржи и, наконец, длинные заборы с известными заборными надписями и рисунками, нацарапанными углем и мелом; более
не находилось
ничего на сей уединенной, или, как у нас выражаются, красивой площади.
Дверь скрипнула, и в комнату вошел дьячок на смену. Этот шум разбудил меня, и первая мысль, которая пришла мне, была та, что, так как я
не плачу и
стою на стуле в позе,
не имеющей
ничего трогательного, дьячок может принять меня за бесчувственного мальчика, который из шалости или любопытства забрался на стул: я перекрестился, поклонился и заплакал.
Карл Иваныч был глух на одно ухо, а теперь от шума за роялем вовсе
ничего не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану, оперся одной рукой о стол,
стоя на одной ноге, и с улыбкой, которая тогда мне казалась верхом утонченности, приподнял шапочку над головой и сказал...
Maman уже
не было, а жизнь наша шла все тем же чередом: мы ложились и вставали в те же часы и в тех же комнатах; утренний, вечерний чай, обед, ужин — все было в обыкновенное время; столы, стулья
стояли на тех же местах;
ничего в доме и в нашем образе жизни
не переменилось; только ее
не было…
—
Постойте на минутку, Мими, — сказала maman Марье Ивановне с улыбкой, —
ничего не слышно.
Но
ничего не знал на то сказать Андрий и
стоял, утупивши в землю очи.
Атвуд взвел, как курок, левую бровь,
постоял боком у двери и вышел. Эти десять минут Грэй провел, закрыв руками лицо; он ни к чему
не приготовлялся и
ничего не рассчитывал, но хотел мысленно помолчать. Тем временем его ждали уже все, нетерпеливо и с любопытством, полным догадок. Он вышел и увидел по лицам ожидание невероятных вещей, но так как сам находил совершающееся вполне естественным, то напряжение чужих душ отразилось в нем легкой досадой.
—
Не знаю. — Она медленно осмотрела поляну под вязом, где
стояла телега, — зеленую в розовом вечернем свете траву, черных молчаливых угольщиков и, подумав, прибавила: — Все это мне неизвестно. Я
не знаю ни дня, ни часа и даже
не знаю, куда. Больше
ничего не скажу. Поэтому, на всякий случай, — прощай; ты часто меня возил.
«Вырастет, забудет, — подумал он, — а пока…
не стоит отнимать у тебя такую игрушку. Много ведь придется в будущем увидеть тебе
не алых, а грязных и хищных парусов; издали нарядных и белых, вблизи — рваных и наглых. Проезжий человек пошутил с моей девочкой. Что ж?! Добрая шутка!
Ничего — шутка! Смотри, как сморило тебя, — полдня в лесу, в чаще. А насчет алых парусов думай, как я: будут тебе алые паруса».
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека
не было. Говорят: «долг, совесть», — я
ничего не хочу говорить против долга и совести, — но ведь как мы их понимаем?
Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
Совершенное молчание воцарилось в комнате. Даже плакавшие дети затихли. Соня
стояла мертво-бледная, смотрела на Лужина и
ничего не могла отвечать. Она как будто еще и
не понимала. Прошло несколько секунд.
— А с пустяками ходишь, батюшка,
ничего, почитай,
не стоит. За колечко вам прошлый раз два билетика [Билетик (простореч.) — рубль.] внесла, а оно и купить-то его новое у ювелира за полтора рубля можно.
Ахиллесу, наконец, показалось непорядком, что человек
не пьян, а
стоит перед ним в трех шагах, глядит в упор и
ничего не говорит.
Всех глупее
стояла Амалия Ивановна, разинув рот и ровно
ничего не смысля.
Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул про контору… Раскольников смотрел на все с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода…
не стоит, — бормотал он про себя. —
Ничего не будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… А зачем Заметов
не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
—
Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, —
стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь, что вопрос о работниках был подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б ты проговориться, что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив:
ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?
В самой же комнате было всего только два стула и клеенчатый очень ободранный диван, перед которым
стоял старый кухонный сосновый стол, некрашеный и
ничем не покрытый.
Катерина.
Не жалеешь ты меня
ничего! Говоришь:
не думай, а сама напоминаешь. Разве я хочу об нем думать; да что делать, коли из головы нейдет. Об чем ни задумаю, а он так и
стоит перед глазами. И хочу себя переломить, да
не могу никак. Знаешь ли ты, меня нынче ночью опять враг смущал. Ведь я было из дому ушла.
Катерина.
Постой,
постой! Что-то я тебе хотела сказать! вот забыла! Что-то нужно было сказать! В голове-то все путается,
не вспомню
ничего.
Варвара. Знай свое дело — молчи, коли уж лучше
ничего не умеешь. Что
стоишь — переминаешься? По глазам вижу, что у тебя и на уме-то.
— Во-первых, на это существует жизненный опыт; а во-вторых, доложу вам, изучать отдельные личности
не стоит труда. Все люди друг на друга похожи как телом, так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения
ничего не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник
не станет заниматься каждою отдельною березой.
— Именно бескорыстный. А я, Аркадий Николаич,
не только боготворю его, я горжусь им, и все мое честолюбие состоит в том, чтобы со временем в его биографии
стояли следующие слова: «Сын простого штаб-лекаря, который, однако, рано умел разгадать его и
ничего не жалел для его воспитания…» — Голос старика перервался.
Папиросу он курил медленно,
стоял у стены долго, но
ничего не случилось,
не взорвалось, а просто он почувствовал утомление и необходимость пойти куда-нибудь.
— Впрочем —
ничего я
не думал, а просто обрадовался человеку. Лес, знаешь.
Стоят обугленные сосны, буйно цветет иван-чай. Птички ликуют, черт их побери. Самцы самочек опевают. Мы с ним, Туробоевым, тоже самцы, а петь нам — некому. Жил я у помещика-земца, антисемит, но, впрочем, — либерал и надоел он мне пуще овода. Жене его под сорок, Мопассанов читает и мучается какими-то спазмами в животе.
Паровоз сердито дернул, лязгнули сцепления, стукнулись буфера, старик пошатнулся, и огорченный рассказ его стал невнятен. Впервые царь
не вызвал у Самгина никаких мыслей,
не пошевелил в нем
ничего, мелькнул, исчез, и остались только поля, небогато покрытые хлебами, маленькие солдатики, скучно воткнутые вдоль пути. Пестрые мужики и бабы смотрели вдаль из-под ладоней, картинно
стоял пастух в красной рубахе, вперегонки с поездом бежали дети.
— Однако купцы слушали его, точно он им рассказывал об операциях министерства финансов. Конечно, удивление невежд —
стоит дешево, но — интеллигенция-то как испугалась, Самгин, а? — спросил он, раздвинув рот, обнажив желтые зубы. — Я
не про Аркашку, он — дурак, дураки
ничего не боятся, это по сказкам известно. Я вообще про интеллигентов. Испугались. Литераторы как завыли, а?
«Она меня серьезно любит, это — ясно. Я был несправедлив к ней. Но — мог ли я думать, что она способна на такой риск? Несомненно, что существует чувство… праздничное. Тогда, на даче,
стоя пред Лидией на коленях, я
не ошибался,
ничего не выдумал. И Лидия вовсе
не опустошила меня,
не исчерпала».
— Ваш отец был настоящий русский, как дитя, — сказала она, и глаза ее немножко покраснели. Она отвернулась, прислушиваясь. Оркестр играл что-то бравурное, но музыка доходила смягченно, и, кроме ее, извне
ничего не было слышно. В доме тоже было тихо, как будто он
стоял далеко за городом.
— Пусти, дурак, — тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его плечом. —
Ничего не понимают, — прибавила она, протаскивая Самгина в дверь. В комнате у окна
стоял человек в белом с сигарой в зубах, другой, в черном, с галунами, сидел верхом на стуле, он строго спросил...
— Позволь, позволь, — кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь к людям, — кстати, выдуманная нами, противная природе нашей, которая жаждет
не любви к ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь
ничего не значит и
не стоит без ненависти, без отвращения к той грязи, в которой живет ближний! И, наконец,
не надо забывать, что духовная жизнь успешно развивается только на почве материального благополучия.