Неточные совпадения
Она знала, что теперь, с отъездом Долли,
никто уже не растревожит в ее душе те чувства, которые
поднялись в ней при этом свидании.
Никто не решался подойти к бесформенной груде серых и красных тряпок, — она сочилась кровью, и от крови
поднимался парок.
Она
поднялась было с места, но вдруг громко вскрикнула и отшатнулась назад. В комнату внезапно, хотя и совсем тихо, вошла Грушенька.
Никто ее не ожидал. Катя стремительно шагнула к дверям, но, поравнявшись с Грушенькой, вдруг остановилась, вся побелела как мел и тихо, почти шепотом, простонала ей...
Ни на другой день, когда
поднялась тревога, и никогда потом во всю жизнь
никому и в голову не пришло заподозрить настоящего злодея!
Все накоплялись мелкие, почти забывающиеся впечатления слов и поступков Кирсанова, на которые
никто другой не обратил бы внимания, которые ею самою почти не были видимы, а только предполагались, подозревались; медленно росла занимательность вопроса: почему он почти три года избегал ее? медленно укреплялась мысль: такой человек не мог удалиться из — за мелочного самолюбия, которого в нем решительно нет; и за всем этим, не известно к чему думающимся, еще смутнее и медленнее
поднималась из немой глубины жизни в сознание мысль: почему ж я о нем думаю? что он такое для меня?
По вечерам над болотами
поднимался густой туман, который всю окрестность окутывал сизою, клубящеюся пеленой. Однако ж на вредное влияние болотных испарений, в гигиеническом отношении,
никто не жаловался, да и вообще, сколько мне помнится, повальные болезни в нашем краю составляли редкое исключение.
— А почему земля все? Потому, что она дает хлеб насущный…
Поднялся хлебец в цене на пятачок — красный товар у купцов встал, еще на пятачок — бакалея разная остановилась, а еще на пятачок — и все остальное село.
Никому не нужно ни твоей фабрики, ни твоего завода, ни твоей машины… Все от хлебца-батюшки. Урожай — девки, как блохи, замуж поскакали, неурожай — посиживай у окошечка да поглядывай на голодных женихов. Так я говорю, дурашка?
Поднялся шум; Лебедев горячился и выходил уже из меры; Фердыщенко приготовлялся идти в полицию; Ганя неистово настаивал на том, что
никто не застрелится. Евгений Павлович молчал.
Бросились смотреть в дела и в списки, — но в делах ничего не записано. Стали того, другого спрашивать, —
никто ничего не знает. Но, по счастью, донской казак Платов был еще жив и даже все еще на своей досадной укушетке лежал и трубку курил. Он как услыхал, что во дворце такое беспокойство, сейчас с укушетки
поднялся, трубку бросил и явился к государю во всех орденах. Государь говорит...
Дальше в избушке
поднялся такой шум, что
никто и ничего не мог разобрать. Окся успела слетать за второй четвертью и на закуску принесла соленого максуна. Пока другие пили водку, она успела стащить половину рыбы и разделила братьям и матери, сидевшим в холодных сенях.
Слушавшие старички тоже принялись упрашивать, и Петр Елисеич очутился в пренеприятном положении. В избе
поднялся страшный гвалт, и
никто не хотел больше
никого слушать. Теперь Петру Елисеичу приходилось отвечать зараз десятерым, и он только размахивал своим платком.
Мать равнодушно смотрела на зеленые липы и березы, на текущую вокруг нас воду; стук толчеи, шум мельницы, долетавший иногда явственно до нас, когда
поднимался ветерок, по временам затихавший, казался ей однообразным и скучным; сырой запах от пруда, которого
никто из нас не замечал, находила она противным, и, посидев с час, она ушла домой, в свою душную спальню, раскаленную солнечными лучами.
Поднялся шум; но тут разразилось вдруг такое приключение, которого уж
никто не мог ожидать.
Бедная Аксюша при этом хлобыснулась своим красивым лицом на стол и закрылась рукавом рубахи, как бы желая, чтобы ей
никого не видеть и чтобы ее
никто не видел. Ченцов, ошеломленный всей этой сценой, при последней угрозе Маланьи
поднялся на ноги и крикнул ей страшным голосом...
— Ты ошибаешься! Без поощрений гораздо сильнее влюбляются! — полувоскликнула Муза Николаевна, и так как в это время занавес
поднялся, то она снова обратилась на сцену, где в продолжение всего второго акта ходил и говорил своим трепетным голосом небольшого роста и с чрезвычайна подвижным лицом курчавый Жорж де-Жермани, и от впечатления его с несколько приподнятыми плечами фигуры
никто не мог избавиться.
Когда настала ночь, затихли и эти звуки, и месяц,
поднявшись из-за зубчатых стен Китай-города, осветил безлюдную площадь, всю взъерошенную кольями и виселицами. Ни одного огонька не светилось в окнах; все ставни были закрыты; лишь кой-где тускло теплились лампады перед наружными образами церквей. Но
никто не спал в эту ночь, все молились, ожидая рассвета.
Все это случилось так быстро, что
никто не успел и оглянуться. А когда Падди
поднялся, озираясь кругом, точно новорожденный младенец, который не знает, что с ним было до этой минуты, то все невольно покатились со смеху.
Остропестро выставляло из-под кустов свои колючие пурпуровые головки. В стороне стоял деревянный дом, маленький, серенький, в одно жилье, с широкою обеденкою в сад. Он казался милым и уютным. А за ним виднелась часть огорода. Там качались сухие коробочки мака да беложелтые крупные чепчики ромашки, желтые головки подсолнечника
никли перед увяданием и между полезными зелиями
поднимались зонтики: белые у кокорыша и бледнопурпуровые у цикутного аистника, цвели светложелтые лютики да невысокие молочаи.
Наконец сегодня утром, около десяти часов, я
поднялся по лестнице со двора и,
никого не встретив, постучал к Гезу.
Посредине сцены я устроил себе для развлечения трапецию, которая
поднималась только во время спектакля, а остальное время болталась над сценой, и я поминутно давал на ней акробатические представления, часто мешая репетировать, — и
никто не смел мне замечание сделать — может быть, потому, что я за сезон набил такую мускулатуру, что подступиться было рискованно.
Он вступил в гостиницу, не замеченный швейцаром,
поднялся по лестнице,
никого не встречая, — и, не постучав в дверь, машинально толкнул ее и вошел в комнату.
Ветер
поднялся, я закрою окно. (Закрывает.) Сейчас будет дождь.
Никто у тебя твоих прав не оспаривает.
Вот высота, до которой доходит наша народная жизнь в своем развитии, но до которой в литературе нашей умели
подниматься весьма немногие, и
никто не умел на ней так хорошо держаться, как Островский.
Многие из его пьес могут быть названы открытиями в области человеческого сердца; его литературная деятельность подвинула общее сознание людей на несколько ступеней, на которые до него
никто не
поднимался и которые только были издали указываемы некоторыми философами.
Втискиваю голову в чьи-то ноги на эстраде,
поднимаюсь, упершись на руках, вползаю между стоящих, потратив на этот гимнастический прием всю силу, задыхаюсь, прижимаясь к стене. За толпой его не видно. Натыкаюсь у стены на обрубок,
никем, должно быть, не замеченный. Еще усилие — и я стою на нем, выше всех на голову.
В квартире уже
никто не спал… Все ночлежники
поднялись на своих койках и слушали солдата.
— Я все видел! — закричал было Долгов и остановился, потому что Бегушев в это время порывисто встал из-за стола.
Никто не понимал, что такое с ним. Дело в том, что доктор, пройдя несколько раз по столовой, подошел опять к Домне Осиповне и сказал ей негромко несколько слов. Она в ответ ему кивнула головой и
поднялась со стула.
Поднявшись по лестнице во второй этаж, он остановился у входа в широкий коридор и, не видя
никого перед собою, громким голосом спросил себе нумер.
Александр Семенович посидел немного у камер, но при нем
никто не вылупился, он
поднялся с корточек, размялся и заявил, что из усадьбы никуда не уходит, а только пройдет на пруд выкупаться и чтобы его, в случае чего, немедленно вызвали.
Ночью, однако,
никому не спалось. Они караулили друг друга, чтобы один без другого не уехал на кобыле. Под утро они притворились, что спят, и Гарусов храпел, как зарезанный. Арефа, наконец,
поднялся и поймал кобылу. Когда они сели верхом, дьячок проговорил...
Нечего делать, пришлось
подниматься ни свет ни заря, и старый воевода невольно вспомнил свое Усторожье, где спал вволю и
никого не боялся. Келарь принес с собой затрапезный кафтанишко и помог его надеть.
Чрез несколько минут он опомнился и
поднялся на ноги, но уж
никого не было.
Услышал милостивый Бог слезную молитву сиротскую, и не стало мужика на всем пространстве владений глупого помещика. Куда девался мужик —
никто того не заметил, а только видели люди, как вдруг
поднялся мякинный вихрь и, словно туча черная, пронеслись в воздухе посконные мужицкие портки. Вышел помещик на балкон, потянул носом и чует: чистый-пречистый во всех его владениях воздух сделался. Натурально, остался доволен. Думает: «Теперь-то я понежу свое тело белое, тело белое, рыхлое, рассыпчатое!»
— Перестаньте, пожалуйста, вы с вашими мнениями, — перебила Ступицына, — лучше бы посидели в зале: может быть, кто-нибудь подъедет, а там
никого нет, потому что Ивана я послала за флердоранжем. — Антон Федотыч
поднялся со стула. — Пашет и Анет, подите наверх, в вашу комнату, — продолжала старуха, — и послушайте, покойно ли спит Мари.
Как вот полотнище — да прехитро! — так рассказывали батенька — не упало, не спустилось, а
поднялось кверху, а как и отчего, —
никто не мог догадаться… Но хорошо:
поднялось себе.
Несколько голосов
поднималось, правда, во Франции в защиту этих беспомощных людей от одностороннего могущества капитала, но капиталисты назвали эти голоса безумием и сочинили против них великое множество систем, в которых строго-логически доказывали, что
никто не имеет права запретить им приумножать свои капиталы посредством труда людей бескапитальных.
К счастью, скоро в столовую вошла Кэт в сопровождении отца. Увидев меня, она удивленно закусила нижнюю губку, и брови ее высоко
поднялись. Нас представили. По лицу Кэт я догадался, что о нашем случайном знакомстве в саду
никому не должно быть известно — Милая девушка! Конечно, я исполнил твое безмолвное приказание.
Никита (
поднимается). Ну как я пойду? Как я образ возьму? Как я ей в очи гляну? (Ложится опять.) Ох, кабы дыра в землю, ушел бы. Не видали б меня люди, не видал бы
никого. (Опять
поднимается.) Да не пойду я… Пропадай они совсем. Не пойду. (Снимает сапоги и берет веревку; делает из нее петлю, прикидывает на шею.) Так-то вот.
Mитрич (пьяный
поднимается, не пуская веревку). Не дам.
Никому не дам. Сам принесу. Сказал, принесу солому — принесу! Микита, ты? (Смеется.) Ах, черт! Аль за соломой?
Наверное, лицо мое было очень бледно, а глаза горели лихорадочным огнем… Во мне
поднимался протест против разнеженности и «добрых» побуждений мягкой и слабой души. Этот протестующий и строгий голос говорил мне, что ничто и
никто не судья теперь того, что я сделаю впоследствии… Потому что я буду теперь мстить… Мстить всему, что убило во мне прежнего человека, что привело меня к этой минуте, что сделало из меня чернского мещанина Иванова. И я чувствовал, что мне нет уже другого суда, кроме этого голоса…
Море широко и глубоко; конца морю не видно. В море солнце встает и в море садится. Дна моря
никто не достал и не знает. Когда ветра нет, море сине и гладко; когда подует ветер, море всколыхается и станет неровно.
Подымутся по морю волны; одна волна догоняет другую; они сходятся, сталкиваются, и с них брызжет белая пена. Тогда корабли волнами кидает как щепки. Кто на море не бывал, тот богу не маливался.
Случалось, пьяный мужчина бил такую же пьяную женщину; она падала,
поднималась и снова падала; но
никто не вступался за нее.
Вышел он из воды,
поднялся на крутой берег — чистое поле, нет
никого.
За г. Плещеева
никто, кажется, не
подымется на нас: всякий понимает, что смешно, говоря об обыкновенных журнальных рассказцах, становиться на ходули и, спотыкаясь на каждом слове, важно возвещать автору и читателям сбивчивые принципы доморощенной эстетики.
Все хмурились, кричали, но
никто не решался вступиться, и только Чистяков с истерическим вскриком бросился на огромного Толкачева и неловко ударил его, ушибив себе большой палец. Потом что-то тяжелое, как пудовая гиря, обрушилось на его голову, он упал, а когда
поднялся, все стояли кружком и наскакивали на Толкачева, но не били его, а только кричали. Но все же он немного струсил и оправдывался, сваливая всю вину на Костюрина; последний выплевывал на снег черную слюну и говорил...
Проходя мимо открытого окна, Фленушка заглянула в него… Как в темную ночь сверкнет на один миг молния, а потом все, и небо, и земля, погрузится в непроглядный мрак, так неуловимым пламенем вспыхнули глаза у Фленушки, когда она посмотрела в окно… Миг один — и, подсевши к столу, стала она холодна и степенна, и
никто из девиц не заметил мимолетного ее оживления. Дума, крепкая, мрачная дума легла на высоком челе, мерно и трепетно грудь
поднималась. Молчала Фленушка.
Отец еле удостоил меня ответом.
Никто не
поднялся меня проводить.
Никто не ожидал ее появления, как вдруг, при громе удалой мазурки
поднялась завеса — и изумленным очам зрителей предстала ее превосходительство в польском национальном костюме…
— Шпионов не бывало и бывать не будет, — категорически ответил старик,
поднявшись с места, — а Андрей Павлыч будет! И пока я жив, я
никому не позволю оскорбить его в моем доме, и
никто этого не осмелится!
Ни жива, ни мертва прижалась я к стене. Всклокоченная голова
поднялась с подушки — девушка обвела сонными глазами спальню и, очевидно,
никого не заметив, тяжело бухнулась обратно.