Неточные совпадения
— Нет, батюшка, я уж выспалась, — сказала она мне (я знал, что она
не спала трое
суток). — Да и
не до сна теперь, — прибавила она с глубоким вздохом.
(Библ.)] а об устрицах говорила
не иначе, как с содроганием; любила покушать — и строго постилась;
спала десять часов в
сутки — и
не ложилась вовсе, если у Василия Ивановича заболевала голова;
не прочла ни одной книги, кроме «Алексиса, или Хижины в лесу», [«Алексис, или Хижина в лесу» — сентиментально-нравоучительный роман французского писателя Дюкре-Дюминиля (1761–1819).
Ямщик пообедал, задал корму лошадям, потом лег
спать, а проснувшись, объявил, что ему ехать
не следует, что есть мужик Шеин, который живет особняком, на юру, что очередь за его сыновьями, но он богат и все отделывается. Я послал за Шеиным, но он рапортовался больным. Что делать? вооружиться терпением, резигнацией? так я и сделал. Я прожил полторы
сутки, наконец созвал ямщиков, и Шеина тоже, и стал записывать имена их в книжку. Они так перепугались, а чего — и сами
не знали, что сейчас же привели лошадей.
Он на другой день уж с 8 часов утра ходил по Невскому, от Адмиралтейской до Полицейского моста, выжидая, какой немецкий или французский книжный магазин первый откроется, взял, что нужно, и читал больше трех
суток сряду, — с 11 часов утра четверга до 9 часов вечера воскресенья, 82 часа; первые две ночи
не спал так, на третью выпил восемь стаканов крепчайшего кофе, до четвертой ночи
не хватило силы ни с каким кофе, он повалился и проспал на полу часов 15.
Он подтвердил, что Аглая действительно была больна и трое
суток почти напролет
не спала все ночи, в жару; что теперь ей легче, и она вне всякой опасности, но в положении нервном, истерическом…
— Полторы
сутки ровно
не спал,
не ел,
не пил, из комнаты ее
не выходил, на коленки перед ней становился: «Умру, говорю,
не выйду, пока
не простишь, а прикажешь вывести — утоплюсь; потому — что я без тебя теперь буду?» Точно сумасшедшая она была весь тот день, то плакала, то убивать меня собиралась ножом, то ругалась надо мной.
Кроме всех потрясений этого дня, он всю прошедшую ночь провел в вагоне и уже почти двое
суток не спал.
Розанов
спал целые
сутки и, проснувшись, ничего
не мог вспомнить.
Предостережения
не пугали нас, мы раскрашивали сонному чеканщику лицо; однажды, когда он
спал пьяный, вызолотили ему нос, он
суток трое
не мог вывести золото из рытвин губчатого носа. Но каждый раз, когда нам удавалось разозлить старика, я вспоминал пароход, маленького вятского солдата, и в душе у меня становилось мутно. Несмотря на возраст, Гоголев был все-таки так силен, что часто избивал нас,
нападая врасплох; изобьет, а потом пожалуется хозяйке.
— А кто вас тянул к дядюшке? Сидели бы там, где-нибудь у себя, коли было где сесть! Нет, батюшка, тут, я вам скажу, ученостью мало возьмете, да и никакой дядюшка вам
не поможет;
попадете в аркан! Да я у них похудел в одни
сутки. Ну, верите ли, что я у них похудел? Нет, вы, я вижу,
не верите. Что ж, пожалуй, бог с вами,
не верьте.
Я сдружился с Костыгой, более тридцати путин сделавшим в лямке по Волге. О прошлом лично своем он говорил урывками. Вообще разговоров о себе в бурлачестве было мало — во время хода
не заговоришь, а ночь
спишь как убитый… Но вот нам пришлось близ Яковлевского оврага за ветром простоять двое
суток. Добыли вина, попили порядочно, и две ночи Костыга мне о былом рассказывал…
Кажется, на первый раз довольно, да ведь пора уж и баиньки. Ехали-ехали трое
суток,
не останавливаясь, — авось заслужили!"Господа дворники! спать-то допускается?" — Помилуйте, вашескородие, сколько угодно! — Вот и прекрасно. В теплой комнате, да свежее сухое белье — вот она роскошь-то! Как лег в постель — сразу качать начало. Покачало-покачало — и вдруг словно; в воду канул.
— Полиция приберёт, — убитых подбирать нельзя — закон это запрещает! Пойдём куда-нибудь — встряхнёмся…
Не ел я сегодня…
не могу есть, вот уж третьи
сутки… И
спать тоже. — Он тяжко вздохнул и докончил угрюмым равнодушием: — Меня бы надо уложить на покой вместо Якова.
Артамонову старшему казалось, что и Горицветов тоже говорит
не плохо,
не глупо. Маленький, в чёрной рубахе под студенческим сюртуком, неприглядно расстёгнутый, лохматый, с опухшими глазами, точно он
не спал несколько
суток, с тёмным, острым лицом в прыщах, он кричал, никого
не слушая, судорожно размахивая руками, и наскакивал на Мирона...
Если так, то гораздо неодолимее потребность
спать: самый страстный любовник едва ли может пробыть без сна четверо
суток; гораздо неодолимее потребности «любить» потребность есть и пить: это истинно безграничная потребность, потому что нет человека,
не признающего силы ее, между тем как о любви очень многие
не имеют и понятия; из-за этой потребности совершается гораздо больше и гораздо труднейших подвигов, нежели от «всесильного» могущества любви.
Крылены имеют ту выгоду, что для них
не нужно приготовлять мест заранее, набивать колья и заплетать плетни, что их ставить везде и переносить с места на место всякий день: ибо если рыба в продолжение
суток не попадает, то это значит, что тут нет ей хода; но зато па местах, где вода течет глубоко и быстро, вятель, или крылену, нельзя ставить, потому что ее может снести сильным течением и может прорвать, если по воде плывут какие-нибудь коряги, большие сучья или вымытые из берега корни дерев.
Никто из них
не ходил ко мне в мастерскую, а я, работая четырнадцать часов в
сутки,
не мог ходить к Деренкову в будни; в праздничные дни или
спал, или же оставался с товарищами по работе.
Я сам был игрок; я почувствовал это в ту самую минуту. У меня руки-ноги дрожали, в голову ударило. Конечно, это был редкий случай, что на каких-нибудь десяти ударах три раза выскочил zero: но особенно удивительного тут
не было ничего. Я сам был свидетелем, как третьего дня вышло три zero сряду и при этом один из игроков, ревностно отмечавший на бумажке удары, громко заметил, что
не далее, как вчера, этот же самый zero
упал в целые
сутки один раз.
Рыбаки забирались в трактир или еще в какое-нибудь веселое место, вышвыривали всех посторонних гостей, запирали наглухо двери и ставни и целые
сутки напролет пили, предавались любви, орали песни, били зеркала, посуду, женщин и нередко друг друга, пока сон
не одолевал их где
попало — на столах, на полу, поперек кроватей, среди плевков, окурков, битого стекла, разлитого вина и кровавых пятен.
И с сознанием этим, да еще с болью физической, да еще с ужасом надо было ложиться в постель и часто
не спать от боли большую часть ночи. А на утро надо было опять вставать, одеваться, ехать в суд, говорить, писать, а если и
не ехать, дома быть с теми же двадцатью четырьмя часами в
сутках, из которых каждый был мучением. И жить так на краю погибели надо было одному, без одного человека, который бы понял и пожалел его.
Когда Гоголь садился вместе с Васьковым, то сейчас притворялся спящим и в четверо
суток не сказал ни одного слова; а Васьков, любивший
спать днем, любил поговорить вечером и ночью.
Воспаленные, широко раскрытые глаза (он
не спал десять
суток) горели неподвижным горячим блеском; нервная судорога подергивала край нижней губы; спутанные курчавые волосы
падали гривой на лоб; он быстрыми тяжелыми шагами ходил из угла в угол конторы, пытливо осматривая старые шкапы с бумагами и клеенчатые стулья и изредка взглядывая на своих спутников.
Бывало, спозаранку прогоняли детей
спать, чтобы
не изнурились, и они просыпали половину
суток; теперь детей заставляют сидеть за уроком до тех пор, пока отяжелевшая голова их сама
не упадёт на стол.
Те червяки, которые попадались мне в периоде близкого превращения в куколок, почти никогда у меня
не умирали; принадлежавшие к породам бабочек денных, всегда имевшие гладкую кожу, приклепляли свой зад выпускаемою изо рта клейкой материей к стене или крышке ящика и казались умершими, что сначала меня очень огорчало; но по большей части в продолжение
суток спадала с них сухая, съежившаяся кожица гусеницы, и висела уже хризалида с рожками, с очертанием будущих крылушек и с шипообразною грудкою и брюшком; многие из них были золотистого цвета.
В продолжение
суток буря утихла, и на другой день никто
не нападал на меня серьезно.
Напала на нее пуще того тоска несосветимая, две недели только и знала, что исходила слезами; отпускать он ее никак
не отпускал, приставил за нею караул крепкий, и как уж она это спроворила,
не знаю, только ночью от них, кормилец, тайком сбежала и блудилась по лесу,
не пимши,
не емши, двое
суток, вышла ан ли к Николе-на-Гриву, верст за тридцать от нашей деревни.
—
Спишь, лежебок! — накинулись они на него. — Небось и ухом
не ведешь, что тут два генерала вторые
сутки с голода умирают! сейчас марш работать!
— Я двое
суток не спал, а выпил…
не помню, сколько я выпил.
— Н-да-с,
не дурно! Селедками, например, кормили и пить
не давали… в нетопленой комнате по трое
суток сидеть заставляли…
спать не давали. Чуть ты заснешь, сейчас тебя уж будят: «пожалуйте к допросу!» А допросы все, надо вам сказать, все ночью у них происходят. Ну-с, спросят о чем-нибудь и отпустят. Ты только что прилег, опять будят: «еще к допросу пожалуйте!» И вот так-то все время-с!
Двое
суток свирепствовала пурга. За это время мои спутники основательно отдохнули. Я заполнял свои дневники, вычерчивал пройденный маршрут и несколько раз навещал больную девушку. Я говорил ей, чтобы она
не падала духом, и опять пообещал выслать ей хорошее лекарство.
—
Не сутки же целые мне
не спать! — проворчал он, скользнув взглядом в угол.
Я уже давно
не писал здесь ничего.
Не до того теперь. Чуть свободная минута, думаешь об одном: лечь
спать, чтоб хоть немного отдохнуть. Холера гуляет по Чемеровке и валит по десяти человек в день. Боже мой, как я устал! Голова болит, желудок расстроен, все члены словно деревянные. Ходишь и работаешь, как машина.
Спать приходится часа по три в
сутки, и сон какой-то беспокойный, болезненный; встаешь таким же разбитым, как лег.
Я стал высчитывать, сколько времени я
не спал: сорок четыре часа, почти двое
суток.
— Человек умирает, а вы его без помощи бросаете! Вы и двое
суток должны
не спать, если понадобится.
Он целые
сутки не спал на пароходе.
Уже двадцать часов мы
не спали и ничего
не ели, трое
суток сатанинский грохот и визг окутывал нас тучей безумия, отделял нас от земли, от неба, от своих, — и мы, живые, бродили — как лунатики.
— Какие раненые? Вы же весь день их возили. Оставьте меня в покое. Это нечестно, я пять
суток не спал!
Если человек
не поспит трое
суток, он становится болен и плохо помнит, а они
не спят уже неделю, и они все сумасшедшие.
Родился я преждевременно, на восьмом, кажется, месяце, и родился «в сорочке». Однако вообще был мальчишка здоровый, да и теперь на физическое здоровье пожаловаться
не могу. Но однажды, — мне было тогда лет семь, — когда у нас кончились занятия в детском саду, вдруг я с пронзительным криком, без всякого повода,
упал, начал биться в судорогах, потом заснул. И проспал трое
суток.
Через двое
суток к ночи мы были за тридцать верст от Гунчжулина.
Спать я
не ложился, — каждую минуту ждал, что приедем. Но приехали мы в Гунчжун только через
сутки в два часа ночи.
В палатах укладывали раненых, кормили ужином и поили чаем. Они
не спали трое
суток, почти
не ели и даже
не пили, — некогда было, и негде было взять воды. И теперь их мягко охватывало покоем, тишиною, сознанием безопасности. В фанзе было тепло, уютно от ярких ламп. Пили чай, шли оживленные разговоры и рассказы. В чистом белье, раздетые, солдаты укладывались
спать и с наслаждением завертывались в одеяла.
— Уф! — сказал он, выпуская из легких весь воздух. — То есть, вот как замучился! Едва сижу! Почти пять
суток… день и ночь жил, как на бивуаках! На квартире ни разу
не был, можете себе представить! Всё время возился с конкурсом Шипунова и Иванчикова, пришлось работать у Галдеева, в его конторе, при магазине…
Не ел,
не пил,
спал на какой-то скамейке, весь иззябся… Минуты свободной
не было, некогда было даже у себя на квартире побывать. Так, Надюша, я и
не был дома…
— Ушиб немного висок…
упал с лестницы… пройдет… Но отец, отец! ах, что с ним будет! Вот уж
сутки не пьет,
не ест,
не спит, все бредит, жалуется, что ему
не дают подняться до неба… Давеча к утру закрыл глаза; подошел я к нему на цыпочках, пощупал голову — голова горит, губы засохли, грудь дышит тяжело… откроет мутные глаза, смотрит и
не видит и говорит сам с собою непонятные речи. Теперь сидит на площади, на кирпичах, что готовят под Пречистую, махает руками и бьет себя в грудь.
На Татьяну Борисовну, как выражались дворовые села Грузина, «находило» — она то убегала в лес даже в суровую осень и пропадала там по целым дням, пока, по распоряжению графа, посланные его
не находили ее сидящей под деревом в каком-то оцепенении и
не доставляли домой, то забиралась в собор и по целым
суткам молилась до изнеможения, и тут уже никакие посланные
не в состоянии были вернуть ее в дом, пока она
не падала без чувств и ее
не выносили из церкви на руках, то вдруг, выпросив у графа бутылку вина, пила и поила вином дворовых девушек, заставляла их петь песни и водить хороводы, сама принимала участие в этих забавах, вдруг задумывалась в самом их разгаре, а затем начинала неистово хохотать и хохотала до истерического припадка.
За то, что он теперь день и ночь работал веслом, ему платили только десять копеек в
сутки; правда, проезжие давали на чай и на водку, но ребята делили весь доход между собой, а татарину ничего
не давали и только смеялись над ним. А от нужды голодно, холодно и страшно… Теперь бы, когда всё тело болит и дрожит, пойти в избушку и лечь
спать, но там укрыться нечем и холоднее, чем на берегу; здесь тоже нечем укрыться, но всё же можно хоть костер развесть…
Великолепный Вицман, мастер из… из… ну хоть из Парижа,
упадет передо мною на колени, когда снимать будет с меня мерку… а я себе важно, по-графски, обопруся на него и говорю ему: «Смотри, любезный Вицман, в рюмочку, да чтоб
не лопнули ушки у пуговиц… и в двое
суток, минута в минуту по моим часам» (показывает, что он вынимает часы из кармана).
Была вторая ночь, что они оба
не спали, ухаживая за горевшим в жару мальчиком. Все
сутки эти,
не доверяя своему домашнему доктору и ожидая того, за которым было послано в город, они предпринимали то то, то другое средство. Измученные бессонницей и встревоженные, они сваливали друг на друга свое горе, упрекали друг друга и ссорились.