Неточные совпадения
Все своевольные и гульливые рыцари стройно стояли в рядах, почтительно опустив
головы,
не смея поднять глаз, когда кошевой раздавал повеления; раздавал он их тихо,
не вскрикивая,
не торопясь, но с расстановкою, как старый, глубоко опытный в деле козак, приводивший
не в первый раз в исполненье разумно задуманные предприятия.
— Ну, так что? — спросил Иноков,
не поднимая головы. — Достоевский тоже включен в прогресс и в действительность. Мерзостная штука действительность, — вздохнул он, пытаясь загнуть ногу к животу, и, наконец, сломал ее. — Отскакивают от нее люди — вы
замечаете это? Отлетают в сторону.
Она влюблена — какая нелепость, Боже сохрани! Этому никто и
не поверит. Она по-прежнему
смело подняла голову и покойно глядела на него.
Идет ли она по дорожке сада, а он сидит у себя за занавеской и пишет, ему бы сидеть,
не поднимать головы и писать; а он, при своем желании до боли
не показать, что
замечает ее, тихонько, как шалун, украдкой,
поднимет уголок занавески и следит, как она идет, какая мина у ней, на что она смотрит, угадывает ее мысль. А она уж, конечно,
заметит, что уголок занавески приподнялся, и угадает, зачем приподнялся.
Из города донесся по воде гул и медное дрожание большого охотницкого колокола. Стоявший подле Нехлюдова ямщик и все подводчики одни за другими сняли шапки и перекрестились. Ближе же всех стоявший у перил невысокий лохматый старик, которого Нехлюдов сначала
не заметил,
не перекрестился, а,
подняв голову, уставился на Нехлюдова. Старик этот был одет в заплатанный òзям, суконные штаны и разношенные, заплатанные бродни. За плечами была небольшая сумка, на
голове высокая меховая вытертая шапка.
Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит он предо мною, а я бью его с размаху прямо в лицо, а он держит руки по швам,
голову прямо, глаза выпучил как во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже руки
поднять, чтобы заслониться,
не смеет — и это человек до того доведен, и это человек бьет человека!
Заметьте, что решительно никаких других любезностей за ним
не водится; правда, он выкуривает сто трубок Жукова в день, а играя на биллиарде,
поднимает правую ногу выше
головы и, прицеливаясь, неистово ерзает кием по руке, — ну, да ведь до таких достоинств
не всякий охотник.
В стороне звонко куковала кукушка. Осторожная и пугливая, она
не сидела на месте, то и дело шныряла с ветки на ветку и в такт кивала
головой,
подымая хвост кверху.
Не замечая опасности, кукушка бесшумно пролетела совсем близко от меня, села на дерево и начала было опять куковать, но вдруг испугалась, оборвала на половине свое кукование и торопливо полетела обратно.
В это время в лесу раздался какой-то шорох. Собаки
подняли головы и насторожили уши. Я встал на ноги. Край палатки приходился мне как раз до подбородка. В лесу было тихо, и ничего подозрительного я
не заметил. Мы сели ужинать. Вскоре опять повторился тот же шум, но сильнее и дальше в стороне. Тогда мы стали смотреть втроем, но в лесу, как нарочно, снова воцарилась тишина. Это повторилось несколько раз кряду.
Пел и веселые песни старец и повоживал своими очами на народ, как будто зрящий; а пальцы, с приделанными к ним костями, летали как муха по струнам, и казалось, струны сами играли; а кругом народ, старые люди, понурив
головы, а молодые,
подняв очи на старца,
не смели и шептать между собою.
Старче всё тихонько богу плачется,
Просит у Бога людям помощи,
У Преславной Богородицы радости,
А Иван-от Воин стоит около,
Меч его давно в пыль рассыпался,
Кованы доспехи съела ржавчина,
Добрая одежа поистлела вся,
Зиму и лето
гол стоит Иван,
Зной его сушит —
не высушит,
Гнус ему кровь точит —
не выточит,
Волки, медведи —
не трогают,
Вьюги да морозы —
не для него,
Сам-от он
не в силе с места двинуться,
Ни руки
поднять и ни слова сказать,
Это, вишь, ему в наказанье дано...
— Молчи, б…! — завопил исступленно актер и, схватив за горло бутылку, высоко
поднял ее над
головой. — Держите меня, иначе я размозжу
голову этой стерве.
Не смей осквернять своим поганым языком…
Анна Ивановна в это время,
подняв свою
голову, похаживала вдали и как будто бы даже
не замечала Неведомова.
— Бить солдата бесчестно, — глухо возразил молчавший до сих пор Ромашов. — Нельзя бить человека, который
не только
не может тебе ответить, но даже
не имеет права
поднять руку к лицу, чтобы защититься от удара.
Не смеет даже отклонить
головы. Это стыдно!
Два дня уже тащился на сдаточных знакомый нам тарантас по тракту к Москве. Калинович почти
не подымал головы от подушки. Купец тоже больше молчал и с каким-то упорством смотрел вдаль; но что его там занимало — богу известно. В Серповихе, станций за несколько от Москвы, у них ямщиком очутилась баба, в мужицких только рукавицах и шапке, чтоб
не очень уж признавали и забижали на дороге. Купец
заметил было ей...
—
Не беспокойтесь, я сам, — очаровательно проговорил он, то есть когда уже вполне
заметил, что я
не подниму ему ридикюль,
поднял его, как будто предупреждая меня, кивнул еще раз
головой и отправился своею дорогой, оставив меня в дураках.
Несчастная ничего
не понимала и ничего
не желала понимать. Я ее насильно
поднял, усадил и дал воды. У меня от слабости кружилась
голова и дрожали ноги. Затем я, по логике всякой слабости, возненавидел Любочку. Что она ко мне-то пристает, когда я сам едва дышу? Довольно этой комедии. Ничего знать
не хочу. До свидания… Любочка смотрела на меня широко раскрытыми глазами и только теперь
заметила, как я хорош, — краше в гроб кладут.
— Эвона? Да это тот самый мужик, которого я утром встрел! — воскликнул он, указывая Глебу на пьяного. — Ведь вот, подумаешь, Глеб Савиныч, зачем его сюда притащило. Я его знаю: он к нам
молоть ездил; самый беднеющий мужик, сказывают, десятеро ребят! Пришел за десять верст да прямо в кабак, выпил сразу два штофа, тут и лег… Подсоби-ка
поднять; хошь голову-то прислоним к завалинке, а то, пожалуй, в тесноте-то
не увидят — раздавят… подсоби…
К счастью для себя,
поднял воровские глаза Соловьев — и
не увидел Жегулева, но увидел мужиков: точно на аршинных шеях тянулись к нему
головы и,
не мигая, ждали… Гробовую тесноту почувствовал Щеголь, до краев налился смертью и залисил, топчась на месте, даже
не смея отступить...
Галуэй
поднял кулак в уровень с виском, прижал к
голове и резко опустил. Он растерялся лишь на одно мгновение. Шевеля веером у лица, Дигэ безмолвно смеялась, продолжая сидеть. Дамы смотрели на нее, кто в упор, с ужасом, или через плечо, но она, как бы
не замечая этого оскорбительного внимания, следила за Галуэем.
— Подлинно вы
не в своем уме, —
заметил он, даже
не подняв головы, так же медленно сюсюкая и продолжая вдевать нитку. — И где это видано, чтоб человек сам против себя за начальством ходил? А касательно страху, — напрасно только надсажаетесь, потому — ничего
не будет.
Присутствующие, которых было очень много,
не помышляли, однако ж,
поднимать его; иные, проходя мимо,
замечали только: «Эк его раздуло!» или: «Ишь те как нализался!» Большая часть зрителей
не делали, впрочем, никаких замечаний: они глядели на него с каким-то притупленным любопытством, почесывали затылки и качали
головами, как бы в душе соболезнуя о злополучном землячке; но помощи никто решительно
не подавал, никто даже
не трогался с места.
Сейчас он видел, что все друзья, увлеченные беседою с кривым, забыли о нем, — никто
не замечает его,
не заговаривает с ним.
Не однажды он хотел пустить в кучу людей стулом, но обида, становясь всё тяжелее, давила сердце, обессиливала руки, и, постояв несколько минут, — они шли медленно, — Бурмистров,
не поднимая головы, тихонько ушел из трактира.
— А я тебе говорю, ты
не можешь есть масло! — крикнул Яков еще громче, покраснел весь и вдруг схватил чашку,
поднял ее выше
головы и изо всей силы ударил оземь, так что полетели черепки. —
Не смей говорить! — крикнул он неистовым голосом, хотя Матвей
не сказал ни слова. —
Не смей! — повторил он и ударил кулаком по столу.
И заметивший это Иисус приказал ему бросить ненужный
меч, и, слабо звякнув, упало под ноги железо, столь видимо лишенное своей колющей и убивающей силы, что никому
не пришло в
голову поднять его.
Тот, кто
смело признается в своих недостатках, чувствует, что в нем есть нечто сохранившееся среди отступлений и падений; он знает, что может искупить свое прошлое и
не только
поднять голову, но сделаться из «Сарданапала-гуляки — Сарданапалом-героем».
Хорошей жизни Алексею все хочется, довольства, обилья во всем; будь жена хоть коза, только б с золотыми рогами, да смирная, покладистая, чтоб
не смела выше мужа
головы поднимать!..
Также и все гонители традиционного обряда
не замечают, что и действительности они вводят только… новый обряд; так квакеры, отвергавшие всякую внешность молитвы, фактически вводили ритуал
голых стен молельни и «молчаливые митинги»; так протестантизм,
подняв дерзновенную руку на вековой и эстетически прекрасный католический обряд, только заменил его другим, бедным и сухим, прозаичным обрядом, в пределах которого, однако, возможно быть старообрядцем нисколько
не меньше, чем при самом пышном ритуале; так наши сектанты божественную красоту православной литургики заменяют скучными и бездарными «псалмами», сухим протестантским обрядом.
Ропшин
поднял голову так, как он ее никогда еще
не поднимал пред Глафирой, и
смело произнес...
Она снова зарыдала. Наконец,
подняв голову, она обвела глазами камеру и в первый раз
заметила в переднем углу ее деревянное распятие. Она долго, пристально глядела на него, затем встала и опустилась перед ним на колени, но… молиться она
не могла.
Образ покойного Костогорова как живой стоял перед ним, а Потемкин с рыданиями падал ничком на подушку,
не смея по целым часам
поднять головы.
Григорий Лукьянович пришпорил своего вороного коня, сбруя которого отличалась необычайною роскошью, и поскакал по направлению, откуда раздавались крики. Одновременно с ним, с другой стороны, скакали на внезапного врага еще пятеро опричников. Семен Карасев с одного удара успел свалить поодиночке троих; удар четвертому был неудачнее, он попал вскользь, однако ранил руку, а пятый
не успел
поднять меча, как споткнулся с конем и потерял под ударом
меча свою буйную
голову.
Руки, державшие добычу, замерли на минуту, затем поднялись для молитвы, шапки покатились с
голов, но толпа
не смела поднять глаз и, ошеломленная стыдом, пошатнулась и пала на колени, как один человек.
Руки, державшие добычу, замерли на минуту, затем поднялись для молитвы, шапки покатились с
голов, но толпа
не смела поднять глаз и, ошеломленная стыдом, отшатнулась и пала на колени, как один человек.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив
голову на худую бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительною болью. «Чтò такое эта боль? Зачем боль? Чтò он чувствует? Как у него болит!» думает Наташа. Он
заметил ее вниманье,
поднял глаза и,
не улыбаясь, стал говорить.