Неточные совпадения
— Кто ты? Коли дух нечистый, сгинь
с глаз; коли живой
человек,
не в пору
завел шутку, — убью
с одного прицела!
Клим пораженно
провожал глазами одну из телег. На нее был погружен лишний
человек, он лежал сверх трупов, аккуратно положенных вдоль телеги, его небрежно взвалили вкось, почти поперек их, и он высунул из-под брезента голые, разномерные руки; одна была коротенькая, торчала деревянно и растопырив пальцы звездой, а другая — длинная, очевидно, сломана в локтевом сгибе; свесившись
с телеги, она свободно качалась, и кисть ее, на которой
не хватало двух пальцев, была похожа на клешню рака.
Клим ушел от этих
людей в состоянии настолько подавленном, что даже
не предложил Лидии
проводить ее. Но она сама, выбежав за ворота, остановила его, попросив ласково,
с хитренькой улыбкой в
глазах...
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов,
провожая его
глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в
люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и
не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает
с двенадцати до пяти в канцелярии,
с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
«Точно так-с, — отвечал он
с той улыбкой
человека навеселе, в которой умещаются и обида и удовольствие, — писать вовсе
не могу», — прибавил он,
с влажными
глазами и
с той же улыбкой, и старался
водить рукой по воздуху, будто пишет.
Он целый вечер
не сводил с нее
глаз, и ей ни разу
не подумалось в этот вечер, что он делает над собой усилие, чтобы быть нежным, и этот вечер был одним из самых радостных в ее жизни, по крайней мере, до сих пор; через несколько лет после того, как я рассказываю вам о ней, у ней будет много таких целых дней, месяцев, годов: это будет, когда подрастут ее дети, и она будет видеть их
людьми, достойными счастья и счастливыми.
Кожин сам отворил и
провел гостя
не в избу, а в огород, где под березой, на самом берегу озера, устроена была небольшая беседка. Мыльников даже обомлел, когда Кожин без всяких разговоров вытащил из кармана бутылку
с водкой. Вот это называется ударить
человека прямо между
глаз… Да и место очень уж было хорошее. Берег спускался крутым откосом, а за ним расстилалось озеро, горевшее на солнце, как расплавленное. У самой воды стояла каменная кожевня, в которой летом работы было совсем мало.
По пути доктор захватил и Сидора Карпыча, которому теперь решительно негде было жить, да и его присутствие действовало на Петра Елисеича самым успокоительным образом. Вася
проводил больных до Мурмоса и привез оттуда весточку, что все благополучно. Нюрочка выслушала его
с особенным вниманием и все смотрела на него, смотрела
не одними
глазами, а всем существом: ведь это был свой, родной, любящий
человек.
На подъезд растерянно выскочил без фуражки швейцар Григорий и, вытянувшись по-солдатски,
не сводил глаз с молодого
человека в соломенной шляпе. Слышался смешанный говор
с польским акцентом. Давно небритый седой старик,
с крючковатым польским носом, пообещал кому-то тысячу «дьяблов». К галдевшей кучке, запыхавшись, подбегал трусцой Родион Антоныч, вытирая на ходу батистовым платком свое жирное красное лицо.
Когда Калинович, облекшись предварительно тоже в новое и очень хорошее белье, надел фрачную пару
с высокоприличным при ней жилетом, то, посмотревшись в зеркало, почувствовал себя, без преувеличения, как бы обновленным
человеком; самый опытный
глаз, при этой наружности,
не заметил бы в нем ничего провинциального: довольно уже редкие волосы, бледного цвета,
с желтоватым отливом лицо; худощавый, стройный стан; приличные манеры — словом, как будто
с детских еще лет
водили его в живописных кафтанчиках гулять по Невскому, учили потом танцевать чрез посредство какого-нибудь мсье Пьеро, а потом отдали в университет
не столько для умственного образования, сколько для усовершенствования в хороших манерах, чего, как мы знаем, совершенно
не было, но что вложено в него было самой уж, видно, природой.
В то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде того, что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого
человека, так что мать принуждена была
возить ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова так неравнодушна к карабинерному поручику, что даже на бале
не в состоянии была этого скрыть и целый вечер
не спускала
с него
глаз.
Анна Павловна
с пяти часов сидит на балконе. Что ее вызвало: восход солнца, свежий воздух или пение жаворонка? Нет! она
не сводит глаз с дороги, что идет через рощу. Пришла Аграфена просить ключей. Анна Павловна
не поглядела на нее и,
не спуская
глаз с дороги, отдала ключи и
не спросила даже зачем. Явился повар: она, тоже
не глядя на него, отдала ему множество приказаний. Другой день стол заказывался на десять
человек.
— Да, умер. Я скажу, что он любил тебя, а вовсе
не был сумасшедшим. Я
не сводил с него
глаз и видел каждое его движение, каждое изменение его лица. И для него
не существовало жизни без тебя. Мне казалось, что я присутствую при громадном страдании, от которого
люди умирают, и я даже почти понял, что передо мною мертвый
человек. Понимаешь, Вера, я
не знал, как себя держать, что мне делать…
— Ох, устала! — присела она
с бессильным видом на жесткую постель. — Пожалуйста, поставьте сак и сядьте сами на стул. Впрочем, как хотите, вы торчите на
глазах. Я у вас на время, пока приищу работу, потому что ничего здесь
не знаю и денег
не имею. Но если вас стесняю, сделайте одолжение, опять прошу, заявите сейчас же, как и обязаны сделать, если вы честный
человек. Я все-таки могу что-нибудь завтра продать и заплатить в гостинице, а уж в гостиницу извольте меня
проводить сами… Ох, только я устала!
Толкущему в двери разума — дверь отворяется. Бабушка достала себе то, что нужнее всего
человеку: жизнь
не раздражала ее более ничем: она, как овца, тихо шла,
не сводя глаз с пастушьего посоха, на крючке которого ей светил белый цветок
с кровавою жилкой.
На другой же день к вечеру Жуквич прислал
с своим
человеком к князю полученную им из Парижа ответную телеграмму, которую Жуквич даже
не распечатал сам. Лакей его, бравый из себя малый,
с длинными усищами,
с глазами навыкате и тоже, должно быть, поляк, никак
не хотел телеграммы этой отдать в руки
людям князя и требовал, чтобы его допустили до самого пана. Те
провели его в кабинет к князю, где в то время сидела и Елена.
Телятев. Я увидал его в первый раз здесь, в парке,
с неделю тому назад. Иду я по той аллее и издали вижу: стоит
человек, разиня рот и вытаращив
глаза; шляпа на затылке. Меня взяло любопытство, на что он так удивляется. Слона
не водят, петухи
не дерутся. Гляжу, и что ж бы ты думал, на кого он так уставился? Угадай!
— Гм! наша Маньхен попадает на историческую картину, которою будут восхищаться десятки тысяч
людей… Бог знает, может быть даже и целые поколения! — воскликнул весело Фридрих Фридрихович, оглядываясь на Маню, которая только повернулась на ногах и опять стояла на том месте,
не сводя глаз с Истомина.
«Как мальчишку, он меня учит», — обиженно подумал Пётр,
проводив его. Пошёл в угол к умывальнику и остановился, увидав, что рядом
с ним бесшумно двигается похожий на него
человек, несчастно растрёпанный,
с измятым лицом, испуганно выкатившимися
глазами, двигается и красной рукою гладит мокрую бороду, волосатую грудь. Несколько секунд он
не верил, что это его отражение в зеркале, над диваном, потом жалобно усмехнулся и снова стал вытирать куском льда лицо, шею, грудь.
Он был лет на десять старше меня, и я видел, что рыжеволосая Настя очень нравится ему, он старался
не смотреть в ее задорные
глаза, при
людях говорил
с нею суховато, командующим голосом хозяина, но
провожал ее тоскующим взглядом, а говоря наедине
с нею, смущенно и робко улыбался, дергая бородку.
Да. Это так. Кстати, я хочу вам пожаловаться на здешние порядки. То меня укладывают спать, когда мне хочется писать, когда мне нужно писать. То
не закрывают дверей, и я должен слушать, как орет какой-то сумасшедший. Орет, орет — это прямо нестерпимо. Так действительно можно
свести человека с ума и сказать, что он и раньше был сумасшедшим. И неужели у них нет лишней свечки и я должен портить себе
глаза электричеством?
Не любили его студенты за то, что он был совершенно равнодушен к их жизни,
не понимал ее радостей и похож был на
человека, который сидит на вокзале в ожидании поезда, курит, разговаривает, иногда даже как будто увлекается, а сам
не сводит глаз с часов.
Лежал он, сударь, передо мной, кончался. Я сидел на окне, работу в руках держал. Старушоночка печку топила. Все молчим. У меня, сударь, сердце по нем, забулдыге, разрывается; точно это я сына родного хороню. Знаю, что Емеля теперь на меня смотрит, еще
с утра видел, что крепится
человек, сказать что-то хочет, да, как видно,
не смеет. Наконец взглянул на него; вижу: тоска такая в
глазах у бедняги,
с меня
глаз не сводит; а увидал, что я гляжу на него, тотчас потупился.
— Ну, этого уж
не будет! — ровно встрепенувшись, молвила Марья Гавриловна. — Ни за что на свете! Пока
не обвенчаны, шагу на улицу
не ступлю,
глаз не покажу никому… Тяжело ведь мне, Алешенька, — припадая на плечо к милому, тихо, со слезами она примолвила. — Сам посуди, как мы живем
с тобой!.. Ведь эта жизнь совсем истомила меня… Может, ни единой ноченьки
не провожу без слез… Стыдно на людей-то смотреть.
Она сохранила видимое спокойствие, прощаясь
с любимым
человеком,
не более как
с обыкновенным хорошим знакомым — всякое другое прощание было бы слишком тяжело и неловко для него: она чувствовала это, молча
проводила его
глазами до дверей, и осталась одна.
Полисмен Уйрида начал довольно обстоятельный рассказ на
не совсем правильном английском языке об обстоятельствах дела: о том, как русский матрос был пьян и пел «более чем громко» песни, — «а это было, господин судья, в воскресенье, когда христианину надлежит
проводить время более прилично», — как он, по званию полисмена, просил русского матроса петь
не так громко, но русский матрос
не хотел понимать ни слов, ни жестов, и когда он взял его за руку, надеясь, что русский матрос после этого подчинится распоряжению полиции, «этот
человек, — указал полисмен пальцем на «
человека», хлопавшего напротив
глазами и дивившегося всей этой странной обстановке, — этот
человек без всякого
с моей стороны вызова, что подтвердят и свидетели, хватил меня два раза по лицу…
Дурно ей было, на простор хотелось, а восточный
человек не отходит, как вкопанный сбоку прилавка стоит и
не сводит жадных
глаз с Дуни, а тут еще какой-то офицер
с наглым видом уставился глядеть на нее.
Не то на деле вышло: черствое сердце сурового отреченника от
людей и от мира дрогнуло при виде братней нищеты и болезненно заныло жалостью. В напыщенной духовною гордыней душе промелькнуло: «
Не напрасно ли я пятнадцать годов
провел в странстве?
Не лучше ли бы
провести эти годы на пользу ближних,
не бегая мира,
не проклиная сует его?..» И жалким сумасбродством вдруг показалась ему созерцательная жизнь отшельника…
С детства ни разу
не плакивал Герасим, теперь слезы просочились из
глаз.
Горданов пришел, наконец, в себя, бросился на Висленева, обезоружил его одним ударом по руке, а другим сшиб
с ног и, придавив к полу, велел
людям держать его. Лакеи схватили Висленева, который и
не сопротивлялся: он только тяжело дышал и,
водя вокруг
глазами, попросил пить. Ему подали воды, он жадно начал глотать ее, и вдруг, бросив на пол стакан, отвернулся, поманил к себе рукой Синтянину и, закрыв лицо полосой ее платья, зарыдал отчаянно и громко...
Сидели за столиками
люди в пиджаках и в косоворотках, красноармейцы, советские барышни. Прошел между столиками молодой
человек в кожаной куртке,
с револьвером в желтой кобуре. Его Катя уже несколько раз встречала и,
не зная, возненавидела всею душой. Был он бритый,
с огромною нижнею челюстью и придавленным лбом, из-под лба выползали раскосые
глаза, смотревшие зловеще и высокомерно. Катя поскорей
отвела от него
глаза, — он вызывал в ней безотчетный, гадливо-темный ужас, как змея.
— А лица такие неприятные,
глаза бегают… Но что было делать? Откажешь, а их расстреляют! Всю жизнь потом никуда
не денешься от совести…
Провела я их в комнату, — вдруг в дом комендант, матрос этот, Сычев,
с ним еще матросы. «Офицеров прятать?» Обругал, избил по щекам, арестовали. Вторую неделю сижу. И недавно, когда на допрос
водили, заметила я на дворе одного из тех двух. Ходит на свободе, как будто свой здесь
человек.
У меня много беготни и хлопот по району, редко приходится бывать дома. Алексей меня ни о чем
не расспрашивает, со смешным, почтительным благоговением относится к тому таинственному, что я делаю;
с суетливою предупредительностью встречает приходящих ко мне. Что-то есть в нем странно-детское, хоть он мне ровесник. Когда я иду куда-нибудь, где есть хоть маленький риск, он молча
провожает меня любящими, беспокойными
глазами. Очень мы разные
люди, а ужасно я его люблю.
До Марьи Петровны, которая всю ночь
не могла сомкнуть
глаз и
провела ее перед открытым окном своей комнаты, так как чувствовала, что задыхается от недостатка воздуха, вследствие внутреннего волнения от горечи разлуки
с любимым
человеком и тревоги за неизвестное будущее, долетели со двора шумные возгласы прислуги.
—
Не могу вам совсем объяснить, ваше величество… Он, приехав в Москву, только и бывал у нас, а, между тем, ему так
не хотелось уезжать, что он даже просрочил отпуск, когда же мы поехали сюда, он тотчас же вернулся тоже… Когда я
не смотрю на него, он
не сводит с меня
глаз… и вообще, когда
человек любит, это чувствуется тем, кого он любит.
Степа нисколько
не виноват, что тут случился; но он меня ужасно стеснял. Я бы хотела
провести целый день
с ним,
с глазу на
глаз, видеть его по-домашнему, поговорить попросту,
не так, как тут в гостиной. Такого
человека, как он, надо видеть по-домашнему, т. е. сблизиться
с ним. Он рассуждений
не любит и в качестве гостя никогда
не выскажется. Это
не то что милейший мой Степан Николаич. Такие
люди в мелочах говорят крупные вещи.
Привязанностей, дружбы, любви, как понимал Пьер, Каратаев
не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем,
с чем его
сводила жизнь, и в особенности
с человеком —
не с известным каким-нибудь
человеком, а
с теми
людьми, которые были перед его
глазами.