Неточные совпадения
Однако после этого
Ермил
не скоро справился,
С год как шальной
ходил.
По местам валялись человеческие кости и возвышались груды кирпича; все это свидетельствовало, что в свое время здесь существовала довольно сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии оказалось, что цивилизацию эту, приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев), но
с той поры
прошло много
лет, и ни один градоначальник
не позаботился о восстановлении ее.
Так
прошел и еще
год, в течение которого у глуповцев всякого добра явилось уже
не вдвое или втрое, но вчетверо. Но по мере того как развивалась свобода, нарождался и исконный враг ее — анализ.
С увеличением материального благосостояния приобретался досуг, а
с приобретением досуга явилась способность исследовать и испытывать природу вещей. Так бывает всегда, но глуповцы употребили эту"новоявленную у них способность"
не для того, чтобы упрочить свое благополучие, а для того, чтоб оное подорвать.
Маленькая горенка
с маленькими окнами,
не отворявшимися ни в зиму, ни в
лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший,
ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке,
с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «
не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
«И полно, Таня! В эти
летаМы
не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь». —
«Да как же ты венчалась, няня?» —
«Так, видно, Бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать
лет.
Недели две
ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне
с плачем косу расплели
Да
с пеньем в церковь повели.
Знаю только то, что он
с пятнадцатого
года стал известен как юродивый, который зиму и
лето ходит босиком, посещает монастыри, дарит образочки тем, кого полюбит, и говорит загадочные слова, которые некоторыми принимаются за предсказания, что никто никогда
не знал его в другом виде, что он изредка хаживал к бабушке и что одни говорили, будто он несчастный сын богатых родителей и чистая душа, а другие, что он просто мужик и лентяй.
Среди кладбища каменная церковь,
с зеленым куполом, в которую он раза два в
год ходил с отцом и
с матерью к обедне, когда служились панихиды по его бабушке, умершей уже давно и которую он никогда
не видал.
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а
с неба даром
не слетает. А мы чуть
не двести
лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах
ходит.
Пробовал я
с ней,
года четыре тому, географию и всемирную историю
проходить; но как я сам был некрепок, да и приличных к тому руководств
не имелось, ибо какие имевшиеся книжки… гм!.. ну, их уже теперь и нет, этих книжек, то тем и кончилось все обучение.
— Ого, вы кусаетесь? Нет, право же, он недюжинный, — примирительно заговорила она. — Я познакомилась
с ним
года два тому назад, в Нижнем, он там
не привился. Город меркантильный и ежегодно полтора месяца
сходит с ума: все купцы, купцы, эдакие огромные, ярмарка, женщины, потрясающие кутежи. Он там сильно пил, нажил какую-то болезнь. Я научила его как можно больше кушать сладостей, это совершенно излечивает от пьянства. А то он, знаете, в ресторанах философствовал за угощение…
«Полуграмотному человеку, какому-нибудь слесарю, поручена жизнь сотен людей. Он везет их сотни верст. Он может
сойти с ума, спрыгнуть на землю, убежать, умереть от паралича сердца. Может,
не щадя своей жизни, со зла на людей устроить крушение. Его ответственность предо мной… пред людями — ничтожна. В пятом
году машинист Николаевской дороги увез революционеров-рабочих на глазах карательного отряда…»
Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и
прошел в гостиную, — неуютно,
не прибрано было в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать
лет,
с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся, вышел в кухню, — там сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь на большом пальце голой ноги.
В конце зимы он поехал в Москву, выиграл в судебной палате процесс, довольный собою отправился обедать в гостиницу и, сидя там, вспомнил, что
не прошло еще двух
лет с того дня, когда он сидел в этом же зале
с Лютовым и Алиной, слушая, как Шаляпин поет «Дубинушку». И еще раз показалось невероятным, что такое множество событий и впечатлений уложилось в отрезок времени — столь ничтожный.
Затем он вспомнил фигуру Петра Струве: десятка
лет не прошло с той поры, когда он видел смешную, сутуловатую, тощую фигуру растрепанного, рыжего, судорожно многоречивого марксиста, борца
с народниками. Особенно комичен был этот книжник рядом со своим соратником, черноволосым Туган-Барановским, высоким, тонконогим,
с большим животом и булькающей, тенористой речью.
— Затем выбегает в соседнюю комнату, становится на руки, как молодой негодяй,
ходит на руках и сам на себя в низок зеркала смотрит. Но — позвольте! Ему — тридцать четыре
года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с! Спрашивают… спрашиваю его: «Очень хорошо, Яковлев, а зачем же ты вверх ногами
ходил?» — «Этого, говорит, я вам объяснить
не могу, но такая у меня примета и привычка, чтобы после успеха в деле пожить минуточку вниз головою».
Лишь только они
с Анисьей принялись хозяйничать в барских комнатах вместе, Захар что ни сделает, окажется глупостью. Каждый шаг его — все
не то и
не так. Пятьдесят пять
лет ходил он на белом свете
с уверенностью, что все, что он ни делает, иначе и лучше сделано быть
не может.
—
Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек
не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один
не сдвинусь
с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще
год — поздно будет!
У него был свой сын, Андрей, почти одних
лет с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда
не учился, а больше страдал золотухой, все детство
проходил постоянно
с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет
не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка
не испечет ему.
Он стал хвастаться перед Штольцем, как,
не сходя с места, он отлично устроил дела, как поверенный собирает справки о беглых мужиках, выгодно продает хлеб и как прислал ему полторы тысячи и, вероятно, соберет и пришлет в этом
году оброк.
Лето в самом разгаре; июль
проходит; погода отличная.
С Ольгой Обломов почти
не расстается. В ясный день он в парке, в жаркий полдень теряется
с ней в роще, между сосен, сидит у ее ног, читает ей; она уже вышивает другой лоскуток канвы — для него. И у них царствует жаркое
лето: набегают иногда облака и
проходят.
— Еще бы вы
не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В глазах моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать
лет: посмотрите на себя: может ли мужчина, встретя вас,
не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А знать вас, слушать, глядеть на вас подолгу, любить — о, да тут
с ума
сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если
пройдут сутки, двое и я
не услышу от вас «люблю…», здесь начинается тревога…
Она казалась выше того мира, в который нисходила в три
года раз; ни
с кем
не говорила, никуда
не выезжала, а сидела в угольной зеленой комнате
с тремя старушками, да через сад, пешком, по крытой галерее,
ходила в церковь и садилась на стул за ширмы.
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет. В нем любовь
Проходит и приходит вновь,
В нем чувство каждый день иное:
Не столь послушно,
не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое
годами.
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж
не остынет
И
с жизнью лишь его покинет.
— Да вон тот, что чуть Марфу Васильевну
не убил, — а этому уж пятнадцать
лет прошло, как гость уронил маленькую ее
с рук.
— Пусть драпировка, — продолжала Вера, — но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне, говорите, что любите, — вон изменились, похудели!..
Не все ли вам равно,
с вашими понятиями о любви, найти себе подругу там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас
ходить целый
год сюда, под гору?
— Для страсти
не нужно
годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и
не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я
не лгу.
Не говорю опять, что я умру
с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего
не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро
пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи,
не упрочилось — и слава Богу!
Прошел май. Надо было уехать куда-нибудь, спасаться от полярного петербургского
лета. Но куда? Райскому было все равно. Он делал разные проекты,
не останавливаясь ни на одном: хотел съездить в Финляндию, но отложил и решил поселиться в уединении на Парголовских озерах, писать роман. Отложил и это и собрался
не шутя
с Пахотиными в рязанское имение. Но они изменили намерение и остались в городе.
—
Не знаю. Может быть,
с ума
сойду, брошусь в Волгу или умру… Нет, я живуч — ничего
не будет, но
пройдет полгода, может быть,
год — и я буду жить… Дай, Вера, дай мне страсть… дай это счастье!..
— Иван Иванович, — решительно заговорила Татьяна Марковна, — по городу сплетня
ходит. Мы
с Борюшкой погорячились и сорвали маску
с лицемера Тычкова, вы знаете. Мне бы и
не под
лета, да он уж очень зазнался. Терпенья
не было! Теперь он срывает маску
с нас…
Леонтий, разумеется, и
не думал
ходить к ней: он жил на квартире, на хозяйских однообразных харчах, то есть на щах и каше, и такой роскоши, чтоб обедать за рубль
с четвертью или за полтинник, есть какие-нибудь макароны или свиные котлеты, — позволять себе
не мог. И одеться ему было
не во что: один вицмундир и двое брюк, из которых одни нанковые для
лета, — вот весь его гардероб.
«Я буду
не один, — продолжал я раскидывать,
ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже
не буду один, как в столько ужасных
лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда
не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы
с ними хоть десять
лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая
не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо
не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я
не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать
с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в
году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Только что он, давеча, прочел это письмо, как вдруг ощутил в себе самое неожиданное явление: в первый раз, в эти роковые два
года, он
не почувствовал ни малейшей к ней ненависти и ни малейшего сотрясения, подобно тому как недавно еще «
сошел с ума» при одном только слухе о Бьоринге.
И он тоже
с тринадцати
лет ходит в море и двух
лет сряду никогда
не жил на берегу.
«Но это даром
не проходит им, — сказал он, помолчав, — они крепки до времени, а в известные
лета силы вдруг изменяют, и вы увидите в Англии многих индийских героев, которые сидят по углам,
не сходя с кресел, или таскаются
с одних минеральных вод на другие».
На юге, в Китае, я видел, носят еще зимние маленькие шапочки, а
летом немногие
ходят в остроконечных малайских соломенных шапках, похожих на крышку от суповой миски, а здесь ни одного японца
не видно
с покрытой головой.
В 1849
году в первый раз военный транспорт «Байкал» решил
не решенную Лаперузом задачу. Он послал шлюпки, которые из Охотского моря
прошли в Амурский лиман, и таким образом оказалось, что Сахалин
не соединен
с материком, как прежде думали.
В Новый
год, вечером, когда у нас все уже легли, приехали два чиновника от полномочных,
с двумя второстепенными переводчиками, Сьозой и Льодой, и привезли ответ на два вопроса. К. Н. Посьет спал; я
ходил по палубе и встретил их. В бумаге сказано было, что полномочные теперь
не могут отвечать на предложенные им вопросы, потому что у них есть ответ верховного совета на письмо из России и что, по прочтении его, адмиралу, может быть, ответы на эти вопросы и
не понадобятся. Нечего делать, надо было подождать.
К нам повадился
ходить в отель офицер,
не флотский, а морских войск,
с «Спартана», молодой человек
лет двадцати: он, кажется, тоже
не прочь от приключений.
Барин помнит даже, что в третьем
году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три
с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а
не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах
с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком
ходил.
От островов Бонинсима до Японии —
не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время
года в тех местах. Небо и море спорят друг
с другом, кто лучше, кто тише, кто синее, — словом, кто более понравится путешественнику. Мы в пять дней
прошли 850 миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться
с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и слово, написанное на большой доске складными буквами.
Так, захватив сотни таких, очевидно
не только
не виноватых, но и
не могущих быть вредными правительству людей, их держали иногда
годами в тюрьмах, где они заражались чахоткой,
сходили с ума или сами убивали себя; и держали их только потому, что
не было причины выпускать их, между тем как, будучи под рукой в тюрьме, они могли понадобиться для разъяснения какого-нибудь вопроса при следствии.
О странностях Ляховского, о его страшной скупости
ходили тысячи всевозможных рассказов, и нужно сознаться, что большею частью они были справедливы. Только, как часто бывает в таких случаях, люди из-за этой скупости и странностей
не желают видеть того, что их создало. Наживать для того, чтобы еще наживать, — сделалось той скорлупой, которая
с каждым
годом все толще и толще нарастала на нем и медленно хоронила под своей оболочкой живого человека.
Прошло четыре
года. В городе у Старцева была уже большая практика. Каждое утро он спешно принимал больных у себя в Дялиже, потом уезжал к городским больным, уезжал уже
не на паре, а на тройке
с бубенчиками, и возвращался домой поздно ночью. Он пополнел, раздобрел и неохотно
ходил пешком, так как страдал одышкой. И Пантелеймон тоже пополнел, и чем он больше рос в ширину, тем печальнее вздыхал и жаловался на свою горькую участь: езда одолела!
И вот
прошло двадцать три
года, я сижу в одно утро в моем кабинете, уже
с белою головой, и вдруг входит цветущий молодой человек, которого я никак
не могу узнать, но он поднял палец и смеясь говорит: «Gott der Vater, Gott der Sohn und Gott der heilige Geist!
Алеша никогда
не мог безучастно
проходить мимо ребяток, в Москве тоже это бывало
с ним, и хоть он больше всего любил трехлетних детей или около того, но и школьники
лет десяти, одиннадцати ему очень нравились.
В юности моей, давно уже, чуть
не сорок
лет тому,
ходили мы
с отцом Анфимом по всей Руси, собирая на монастырь подаяние, и заночевали раз на большой реке судоходной, на берегу,
с рыбаками, а вместе
с нами присел один благообразный юноша, крестьянин,
лет уже восемнадцати на вид, поспешал он к своему месту назавтра купеческую барку бечевою тянуть.
В заливе Джигит нам пришлось просидеть около двух недель. Надо было дождаться мулов во что бы то ни стало: без вьючных животных мы
не могли тронуться в путь. Воспользовавшись этим временем, я занялся обследованием ближайших окрестностей по направлению к заливу Пластун, где в прошлом
году у Дерсу произошла встреча
с хунхузами. Один раз я
ходил на реку Кулему и один раз на север по побережью моря.
В этот день мы вышли сравнительно поздно, потому и
прошли немного.
С первых же шагов Дерсу определил, что река Холонку
не жилая, что туземцы заглядывают сюда редко и что
года два назад здесь соболевали корейцы.
Из животных здесь держатся изюбр, дикая козуля, кабарга, кабан, тигр, росомаха, енотовидная собака, соболь и рысь. Последняя чаще всего встречается по реке Култухе.
С 1904
года по Алчану стали производиться большие порубки и сплав леса. Это в значительной степени разогнало зверей, но все же и теперь еще казаки по старой памяти
ходят на Алчан и никогда
не возвращаются
с пустыми руками.
Признаться сказать, ни в какое время
года Колотовка
не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб
с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд,
с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и
с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж
пройдет наконец этот невыносимый зной.