Неточные совпадения
В
половине восьмого, только что она
сошла в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня была еще в своей комнате,
и князь
не выходил. «Так
и есть», подумала Кити,
и вся кровь прилила ей к сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув в зеркало.
Долго еще оставшиеся товарищи махали им издали руками, хотя
не было ничего видно. А когда
сошли и воротились по своим местам, когда увидели при высветивших ясно звездах, что
половины телег уже
не было на месте, что многих, многих нет, невесело стало у всякого на сердце,
и все задумались против воли, утупивши в землю гульливые свои головы.
Проходя по комнате, он заденет то ногой, то боком за стол, за стул,
не всегда попадает прямо в отворенную
половину двери, а ударится плечом о другую,
и обругает при этом обе половинки, или хозяина дома, или плотника, который их делал.
— Что кричишь-то? Я сам закричу на весь мир, что ты дурак, скотина! — кричал Тарантьев. — Я
и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно крепостные, служили тебе, на цыпочках
ходили, в глаза смотрели, а ты обнес его перед начальством: теперь он без места
и без куска хлеба! Это низко, гнусно! Ты должен теперь отдать ему
половину состояния; давай вексель на его имя; ты теперь
не пьян, в своем уме, давай, говорю тебе, я без того
не выйду…
Вдали на соборных часах пробило
половину двенадцатого. Мальчики заспешили
и остальной довольно еще длинный путь до жилища штабс-капитана Снегирева
прошли быстро
и почти уже
не разговаривая. За двадцать шагов до дома Коля остановился
и велел Смурову пойти вперед
и вызвать ему сюда Карамазова.
Опасения Дерсу сбылись. Во вторую
половину ночи пал стал двигаться прямо на нас, но,
не найдя себе пищи,
прошел стороной. Вопреки ожиданиям, ночь была теплая, несмотря на безоблачное небо. В тех случаях, когда я видел что-либо непонятное, я обращался к Дерсу
и всегда получал от него верные объяснения.
Разнообразная
и вкусная еда на первых порах оттесняет на задний план всякие другие интересы. Среди общего молчания слышно, как гости жуют
и дуют. Только с
половины обеда постепенно разыгрывается обычная беседа, темой для которой служат выяснившиеся результаты летнего урожая. Оказывается, что лето
прошло благополучно,
и потому все лица сияют удовольствием,
и собеседники
не прочь даже прихвастнуть.
В
половине декабря состоялось губернское собрание, которое на этот раз было особенно людно. Даже наш уезд, на что был ленив,
и тот почти поголовно поднялся,
не исключая
и матушки, которая, несмотря на слабеющие силы, отправилась в губернский город, чтобы хоть с хор послушать, как будут «судить» дворян. Она все еще надеялась, что господа дворяне очнутся, что начальство прозреет
и что «злодейство»
пройдет мимо.
И притом дальше общего зала
не ходили, а зал только парадная
половина «Ада».
Наступила уже вторая
половина апреля, а реки все еще
не прошли. Наступавшая ростепель была задержана холодным северным ветром. Галактиону казалось, что лед никогда
не пройдет,
и он с немым отчаянием глядел в окно на скованную реку.
Князь вышел
и некоторое время
ходил в раздумье по тротуару. Окна комнат, занимаемых Рогожиным, были все заперты; окна
половины, занятой его матерью, почти все были отперты; день был ясный, жаркий; князь перешел через улицу на противоположный тротуар
и остановился взглянуть еще раз на окна:
не только они были заперты, но почти везде были опущены белые сторы.
Разумеется,
половина времени
проходила в чтении вслух; иногда мать читала мне сама,
и читала так хорошо, что я слушал за новое — известное мне давно, слушал с особенным наслаждением
и находил такие достоинства в прочитанных матерью страницах, каких прежде
не замечал.
Его
не было дома. Я
прошел прямо в его
половину и написал ему такую записку...
Я
не отвечал ему; он попросил у меня табаку. Чтобы отвязаться от него (к тому же нетерпение меня мучило), я сделал несколько шагов к тому направлению, куда удалился отец; потом
прошел переулочек до конца, повернул за угол
и остановился. На улице, в сорока шагах от меня, пред раскрытым окном деревянного домика, спиной ко мне стоял мой отец; он опирался грудью на оконницу, а в домике, до
половины скрытая занавеской, сидела женщина в темном платье
и разговаривала с отцом; эта женщина была Зинаида.
Во-первых, современный берлинец чересчур взбаламучен рассказами о парижских веселостях, чтоб
не попытаться завести
и у себя что-нибудь a l'instar de Paris. [по примеру Парижа] Во-вторых, ежели он
не будет веселиться, то
не скажет ли об нем Европа: вот он
прошел с мечом
и огнем
половину цивилизованного мира, а остался все тем же скорбным главою берлинцем.
—
Не дам, сударь! — возразил запальчиво Петр Михайлыч, как бы теряя в этом случае
половину своего состояния. — Сделайте милость, братец, — отнесся он к капитану
и послал его к какому-то Дмитрию Григорьичу Хлестанову, который говорил ему о каком-то купце, едущем в Москву. Капитан
сходил с удовольствием
и действительно приискал товарища купца, что сделало дорогу гораздо дешевле,
и Петр Михайлыч успокоился.
Петра Михайлыча знали
не только в городе
и уезде, но, я думаю,
и в
половине губернии: каждый день, часов в семь утра, он выходил из дома за припасами на рынок
и имел, при этом случае, привычку поговорить со встречным
и поперечным.
Проходя, например, мимо полуразвалившегося домишка соседки-мещанки, в котором из волокового окна [Волоковое окно — маленькое задвижное оконце, прорубавшееся в избах старинной постройки в боковых стенах.] выглядывала голова хозяйки, повязанная платком, он говорил...
Начали быстро собираться, чтобы поспеть к полуденному поезду. Но
не прошло получаса, как явился из Скворешников Алексей Егорыч. Он доложил, что Николай Всеволодович «вдруг» приехали поутру, с ранним поездом,
и находятся в Скворешниках, но «в таком виде, что на вопросы
не отвечают,
прошли по всем комнатам
и заперлись на своей
половине…»
Сусанна, столь склонная подпадать впечатлению религиозных служб, вся погрузилась в благоговение
и молитву
и ничего
не видела, что около нее происходит; но Егор Егорыч,
проходя от старосты церковного на мужскую
половину, сейчас заметил, что там, превышая всех на целую почти голову, рисовался капитан Зверев в полной парадной форме
и с бакенбардами, необыкновенно плотно прилегшими к его щекам: ради этой цели капитан обыкновенно каждую ночь завязывал свои щеки косынкой, которая
и прижимала его бакенбарды, что, впрочем, тогда делали почти все франтоватые пехотинцы.
— А знаете, Федосья прекрасная женщина, — говорил он, прожевывая свою жесткую закуску. — Я ее очень люблю… Эх, кабы горчицы, немножко горчицы! Полцарства за горчицу… Тридцать пять с
половиной самых лучших египетских фараонов за одну баночку горчицы! Вы знаете, что комнаты, в которых мы сейчас имеем честь разговаривать, называются «Федосьиными покровами». Здесь
прошел целый ряд поколений, вернее сказать — здесь голодали поколения… Но это вздор, потому что
и голод понятие относительное. Вы
не хотите рубца?..
Если возьмет очень большая рыба
и вы
не умеете или
не можете заставить ее
ходить на кругах в глубине, если она бросится на поверхность воды
и пойдет прямо от вас, то надобно попробовать заворотить ее вбок, погрузив удилище до
половины в воду; если же это
не поможет
и, напротив, рыба, идя вверх, прочь от вас, начнет вытягивать лесу
и удилище в одну прямую линию, то бросьте сейчас удилище в воду.
Такие складные удилища, хорошо отделанные, с набалдашником
и наконечником, имеют наружность толстой красивой палки; кто увидит их в первый раз, тот
и не узнает, что это целая удочка; но, во-первых, оно стоит очень недешево; во-вторых, для большой рыбы оно
не удобно
и не благонадежно: ибо у него гнется только верхушка, то есть первое коленце, состоящее из китового уса или камышинки, а для вытаскивания крупной рыбы необходимо, чтобы гибь постепенно
проходила сквозь удилище по крайней мере до
половины его; в-третьих, его надобно держать всегда в руках или класть на что-нибудь сухое, а если станешь класть на воду, что иногда неизбежно, то оно намокнет, разбухнет
и даже со временем треснет; к тому же размокшие коленца, покуда
не высохнут,
не будут свободно вкладываться одно в другое; в-четвертых, все это надо делать неторопливо
и аккуратно — качества, противоположные натуре русского человека: всякий раз вынимать, вытирать, вкладывать, свинчивать, развинчивать, привязывать
и отвязывать лесу с наплавком, грузилом
и крючком, которую опять надобно на что-нибудь намотать, положить в футляр или ящичек
и куда-нибудь спрятать…
Зять накупил тысяч на двадцать хлеба,
половину на деньги,
половину в долг под тещину поруку; снарядил на ее же кредит баржи
и отправился от пристани вниз по реке, но, как известно, беда одна
не любит
ходить, а всегда ведет за собою другую,
и зять нашей старушки потонул, спасая груз своего разбившегося каравана,
и сразу нанес семейству старушки такой удар, что дела их зашатались.
Уланбекова. Врешь ты! Мне кажется, ему девушек
и видеть негде, они весь день на своей
половине, да
и не ходят никуда.
— Мы прямо снизу, с моей
половины, по черной лестнице
прошли, — отвечал ей Олухов тоже довольно сурово
и поместился на самое отдаленное кресло. С Бегушевым он почти
не поклонился!
Можно судить, что сталось с ним:
не говоря уже о потере дорогого ему существа, он вообразил себя убийцей этой женщины,
и только благодаря своему сильному организму он
не сошел с ума
и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь он совершенно
не мог,
и для него началась какая-то бессмысленная скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города в город, чтобы хоть чем-нибудь себя занять
и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные обеды в отелях; плохие театры с их несмешными комедиями
и смешными драмами, с их высокоценными операми, в которых постоянно появлялись то какая-нибудь дива-примадонна с инструментальным голосом, то необыкновенно складные станом тенора (последних, по большей части, женская
половина публики года в три совсем порешала).
И если искал его друг, то находил так быстро
и легко, словно
не прятался Жегулев, а жил в лучшей городской гостинице на главной улице,
и адрес его всюду пропечатан; а недруг
ходил вокруг
и возле, случалось, спал под одной крышей
и никого
не видел, как околдованный: однажды в Каменке становой целую ночь проспал в одном доме с Жегулевым, только на разных
половинах;
и Жегулев, смеясь, смотрел на него в окно, но ничего, на свое счастье,
не разглядел в стекле: быть бы ему убиту
и блюдечка бы
не допить.
Фридрих Фридрихович
не уступал свояченице: как она угощала всех яствами, так он еще усерднее наливал гостей то тем, то другим вином. Даже когда пустые блюда совсем
сошли со стола
и половина Маничкиного торта была проглочена с шампанским, Фридрих Фридрихович
и тогда все-таки
не давал нам отдыха.
Проходило лето; доктор давно говорил Мане, что она совершенно здорова
и без всякой для себя опасности может уехать домой. Маня
не торопилась. Она отмалчивалась
и все чего-то боялась, но, наконец, в
половине сентября вдруг сама сказала сестре, что она хочет оставить больницу.
Скажу только, что, наконец, гости, которые после такого обеда, естественно, должны были чувствовать себя друг другу родными
и братьями, встали из-за стола; как потом старички
и люди солидные, после недолгого времени, употребленного на дружеский разговор
и даже на кое-какие, разумеется, весьма приличные
и любезные откровенности, чинно
прошли в другую комнату
и,
не теряя золотого времени, разделившись на партии, с чувством собственного достоинства сели за столы, обтянутые зеленым сукном; как дамы, усевшись в гостиной, стали вдруг все необыкновенно любезны
и начали разговаривать о разных материях; как, наконец, сам высокоуважаемый хозяин дома, лишившийся употребления ног на службе верою
и правдою
и награжденный за это всем, чем выше упомянуто было, стал расхаживать на костылях между гостями своими, поддерживаемый Владимиром Семеновичем
и Кларой Олсуфьевной,
и как, вдруг сделавшись тоже необыкновенно любезным, решился импровизировать маленький скромный бал, несмотря на издержки; как для сей цели командирован был один расторопный юноша (тот самый, который за обедом более похож был на статского советника, чем на юношу) за музыкантами; как потом прибыли музыканты в числе целых одиннадцати штук
и как, наконец, ровно в
половине девятого раздались призывные звуки французской кадрили
и прочих различных танцев…
Оперный сезон
прошел,
и жилец к нам совсем перестал заходить; когда же мы встречались — все на той же лестнице, разумеется, — он так молча поклонится, так серьезно, как будто
и говорить
не хочет,
и уж
сойдет совсем на крыльцо, а я все еще стою на
половине лестницы, красная, как вишня, потому что у меня вся кровь начала бросаться в голову, когда я с ним повстречаюсь.
Так
прошло время до трех часов; хозяин-чиновник, возвратясь из должности, зашел, как делал он это каждодневно, на
половину Михайла Егорыча, ради того, чтобы изъявить ему свое почтение, а другое, может быть,
и для того, что
не удастся ли рюмочку-другую выпить водочки, которая у Мановского была всегда отличная.
Мы оставили
половину отряда в лагере. Положение дел было настолько мало известно, что можно было ждать атаки с других сторон. Четырнадцать рот, гусары
и четыре пушки после полудня двинулись в поход. Никогда мы
не шли так скоро
и бодро, кроме того дня, когда
проходили перед государем.
Всю первую
половину мая шли непрерывные дожди, а мы двигались без палаток. Бесконечная глинистая дорога подымалась на холм
и спускалась в овраг чуть ли
не на каждой версте. Идти было тяжело. На ногах комья грязи, серое небо низко повисло,
и беспрерывно сеет на нас мелкий дождь.
И нет ему конца, нет надежды, придя на ночлег, высушиться
и отогреться: румыны
не пускали нас в жилье, да им
и негде было поместить такую массу народа. Мы
проходили город или деревню
и становились где-нибудь на выгоне.
В течение этого же срока поправилась
и Марфа Андревна
и написала в Петербург сыну следующее послание: «Извещаю тебя, милый друг мой Алиошинька, что я нынче щедротами всевышнего бога чувствую себя здоровой, но, по отпуске тебе прошедшего письма, была у самого гроба
и прошла половину мытарств: была у меня в доме бунтовщичья сволочь
и грозили мне всякими бедами, но бог
и святой угодник ни до чего худого меня от них
не допустили.
Пятого ноября, я еще
не сходил сверху, потому что до
половины второго просидел у меня Кавелин, только что успели прибежать ко мне Вера
и Машенька, чтоб послушать «Арабески» Гоголя, которые я накануне купил для Машеньки, как вбежал сам Гоголь, до того замерзший, что даже жалко
и смешно было смотреть на него (в то время стояла в Петербурге страшная стужа, до двадцати трех градусов при сильном ветре); но потом, посогревшись, был очень весел
и забавен с обеими девицами.
Я постоял немного
и пошел к себе наверх. Час спустя — это было в
половине второго — я со свечкою в руках опять
сошел вниз, чтобы поговорить с женой. Я
не знал, что скажу ей, но чувствовал, что мне нужно сказать ей что-то важное
и необходимое. В рабочей комнате ее
не было. Дверь, которая вела в спальню, была закрыта.
Таким образом, в продолжение двух с
половиною лет
прошел он со мною более двадцати значительных ролей, кроме мелких,
и я теперь
не могу надивиться его терпению
и любви к искусству.
Я с нетерпением ждал у окна, что вся компания, мокрая
и весело возбужденная, сейчас пробежит через сад в нашу квартиру. Но —
прошло минут двадцать, лодка должна бы уже давно причалить к невидному из-за ограды берегу, а все никто
не появлялся. Оказалось, что сестра уже дома, но одна, переодевается на женской
половине.
У Петра Михайлыча забилось сердце. Он встал
и пошел за Власичем в переднюю, а оттуда в залу. В этой громадной, угрюмой комнате был только фортепьян да длинный ряд старинных стульев с бронзой, на которые никто никогда
не садился. На фортепьяне горела одна свеча. Из залы молча
прошли в столовую. Тут тоже просторно
и неуютно; посреди комнаты круглый стол из двух половинок на шести толстых ногах
и только одна свеча. Часы в большом красном футляре, похожем на киот, показывали
половину третьего.
Платонов.
Не узнаете, Софья Егоровна?
И немудрено!
Прошло четыре с
половиной года, почти пять лет, а никакие крысы
не в состоянии изгрызть так хорошо человеческую физиономию, как мои последние пять лет.
— Что правда, то правда, — молвил Патап Максимыч. — Счастья Бог ей
не пошлет…
И теперь муженек-от чуть
не половину именья на себя переписал, остальным распоряжается,
не спросясь ее… Горька была доля Марьи Гавриловны за первым мужем, от нового, пожалуй, хуже достанется. Тот по крайности богатство ей дал, а этот, году
не пройдет, оберет ее до ниточки…
И ништо!.. Вздоров
не делай!.. Сама виновата!.. Сама себя раба бьет, коль
не чисто жнет. А из него вышел самый негодящий человек.
Деревня, действительно, гибнет
и вырождается,
не зная врачебной помощи. Но неужели причина этого лежит в том, что у нас мало врачей?
Половина русского населения
ходит в лаптях, — неужели это оттого, что у нас мало сапожников? Увеличивайте число сапожников без конца — в результате получится лишь одно: самим сапожникам придется
ходить в лаптях, а кто
ходил в лаптях, тот
и будет продолжать
ходить в них.
Не перечисляя всех обусловленных этим несовершенств, укажу на одно из самых существенных: без малого
половину всех женских болезней составляют различного рода смещения матки; между тем многие из этих смещений совсем
не имели бы места, а происшедшие — излечивались бы значительно легче, если бы женщины
ходили на четвереньках; даже в качестве временной меры предложенное Марион-Симсом «коленно-локтевое» положение женщины играет в гинекологии
и акушерстве незаменимую роль; некоторые гинекологи признают открытие Марион-Симса даже «поворотным пунктом в истории гинекологии».
— А мне угодно сказать тебе, что ты дура! Как есть дура-баба несуразая! Ведь пойми, голова, что я тебе за этот самый твой пашквиль
не то что тысячу, а десяти, пятнадцати тысяч
не пожалел бы!.. Да чего тут пятнадцать!
И все бы двадцать пять отдал!
И за тем
не постоял бы, кабы дело вкрутую пошло! Вот лопни глаза мои, чтоб
и с места с этого
не сойти, когда лгу… А потому что как есть ты дура,
не умел пользоваться, так будет с тебя
и двух с
половиною сотенек. Вот ты
и упустил всю фортуну свою! Упусти-ил!
Среди оживленного разговора Хвалынцев
и не заметил, как они
прошли более
половины пути. На углу Мещанской
и Невского проспекта Свитка остановился
и подал на прощанье руку.
Полчаса
не прошло, а они уж весело смеялись, искали, кто виноват,
и никак
не могли отыскать. Забыты все тревожные думы, нет больше места подозреньям, исчезли мрачные мысли. В восторге блаженства
не могут наглядеться друг на друга, наговориться друг с другом.
И не заметил Меркулов, как пролетело время.
Половина третьего, пора на биржу ехать с Васильем Петровичем. Нечего делать — пришлось расстаться.
— Уж как мне противен был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров. — Говорить даже про него
не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес…
И вот теперь по его милости совсем я завязался.
Не поверишь, Зиновий Алексеич, как
не рад я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо думать, а с тюленем до самой последней поры придется руки сложивши сидеть.
И то
половины с рук
не сойдет.
Еще
половины песни
не пропели, как началось «раденье». Стали
ходить в кругах друг зá другом мужчины по солнцу, женщины против.
Ходили, прискакивая на каждом шагу, сильно топая ногами, размахивая пальмами
и платками. С каждой минутой скаканье
и беганье становилось быстрей, а пение громче
и громче. Струится пот по распаленным лицам, горят
и блуждают глаза, груди у всех тяжело подымаются, все задыхаются. А песня все громче да громче, бег все быстрей
и быстрей. Переходит напев в самый скорый. Поют люди Божьи...
«Я
не могу выйти за вас замуж, — писала она ему. — Вы бедны,
и я бедна. Бедность уже отравила одну
половину моей жизни.
Не отравить ли мне
и другую? Вы мужчина, а мужчинам
не так понятны все ужасы нищеты, как женщинам. Нищая женщина — самое несчастное существо…Вы, Артур, напрасно заговорили о замужестве…Вы этим самым вызываете на объяснения, которые
не могут
пройти бесследно для наших теперешних отношений. Прекратим же эти тяжелые объяснения
и будем жить по-прежнему».