Неточные совпадения
— Покойник муж действительно имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это был человек
добрый и благородный, любивший и уважавший семью свою; одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным людям и уж бог знает с кем он
не пил, с теми, которые даже подошвы его
не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а про детей
помнит.
— Лекарская? — повторила Фенечка и повернулась к нему. — А знаете что? Ведь с тех пор, как вы мне те капельки дали,
помните? уж как Митя спит хорошо! Я уж и
не придумаю, как мне вас благодарить; такой вы
добрый, право.
Убийство Тагильского потрясло и взволновало его как почти моментальное и устрашающее превращение живого, здорового человека в труп, но смерть сына трактирщика и содержателя публичного дома
не возбуждала жалости к нему или каких-либо «
добрых чувств». Клим Иванович хорошо
помнил неприятнейшие часы бесед Тагильского в связи с убийством Марины.
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу как пень да сплю; нет,
не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне
не потерпели ни в чем нужды, чтоб
не позавидовали чужим, чтоб
не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да
поминали меня
добром.
Было, я думаю, около половины одиннадцатого, когда я, возбужденный и, сколько
помню, как-то странно рассеянный, но с окончательным решением в сердце,
добрел до своей квартиры. Я
не торопился, я знал уже, как поступлю. И вдруг, едва только я вступил в наш коридор, как точас же понял, что стряслась новая беда и произошло необыкновенное усложнение дела: старый князь, только что привезенный из Царского Села, находился в нашей квартире, а при нем была Анна Андреевна!
Не помню, писал ли я вам, что эта шкуна, купленная адмиралом в Англии, для совместного плавания с нашим фрегатом, должна была соединиться с нами на мысе
Доброй Надежды. Теперь адмирал посылал ее вперед.
Сколько
помню, адмирал и капитан неоднократно решались на отважный набег к берегам Австралии, для захвата английских судов, и, кажется, если
не ошибаюсь, только неуверенность, что наша старая,
добрая «Паллада» выдержит еще продолжительное плавание от Японии до Австралии, удерживала их, а еще, конечно, и неуверенность, по неимению никаких известий, застать там чужие суда.
— Видишь, — сказал Парфений, вставая и потягиваясь, — прыткий какой, тебе все еще мало Перми-то,
не укатали крутые горы. Что, я разве говорю, что запрещаю? Венчайся себе, пожалуй, противузаконного ничего нет; но лучше бы было семейно да кротко. Пришлите-ка ко мне вашего попа, уломаю его как-нибудь; ну, только одно
помните: без документов со стороны невесты и
не пробуйте. Так «ни тюрьма, ни ссылка» — ишь какие нынче, подумаешь, люди стали! Ну, господь с вами, в
добрый час, а с княгиней-то вы меня поссорите.
— Прощайте, братцы! — кричал в ответ кузнец. — Даст Бог, увидимся на том свете; а на этом уже
не гулять нам вместе. Прощайте,
не поминайте лихом! Скажите отцу Кондрату, чтобы сотворил панихиду по моей грешной душе. Свечей к иконам чудотворца и Божией Матери, грешен,
не обмалевал за мирскими делами. Все
добро, какое найдется в моей скрыне, на церковь! Прощайте!
Даже в моей первой книге о «Москве и москвичах» я ни разу и нигде словом
не обмолвился и никогда бы
не вспомнил ни их, ни ту обстановку, в которой жили банщики, если бы один
добрый человек меня носом
не ткнул, как говорится, и
не напомнил мне одно слово, слышанное мною где-то в глухой деревушке
не то бывшего Зарайского,
не то бывшего Коломенского уезда;
помню одно лишь, что деревня была вблизи Оки, куда я часто в восьмидесятых годах ездил на охоту.
Я весь день вертелся около нее в саду, на дворе, ходил к соседкам, где она часами пила чай, непрерывно рассказывая всякие истории; я как бы прирос к ней и
не помню, чтоб в эту пору жизни видел что-либо иное, кроме неугомонной, неустанно
доброй старухи.
А вот дедушка ваш, Петр Андреич, и палаты себе поставил каменные, а
добра не нажил; все у них пошло хинеюи жили они хуже папенькиного, и удовольствий никаких себе
не производили, — а денежки все порешил, и
помянуть его нечем, ложки серебряной от них
не осталось, и то еще, спасибо, Глафира Петровна порадела».
«Эх, слаб Степан Романыч до женского полу и только себя срамит поблажкой. Тот же Мыльников охáет его везде. Пес и есть пес:
добра не помнит».
Я решился попросить, чтоб он
не говорил более об этом, и
добрый Евсеич наконец перестал
поминать про алмантаевское приключение.
Признаюсь откровенно, в эту минуту я именно только об этом и
помнил. Но делать было нечего: пришлось сойти с ослов и воспользоваться гостеприимством в разбойничьем приюте. Первое, что поразило нас при входе в хижину, — это чистота, почти запустелость, царствовавшая в ней. Ясное дело, что хозяева, имея постоянный промысел на большой дороге,
не нуждались в частом посещении этого приюта. Затем, на стенах было развешано несколько ружей, которые тоже
не предвещали ничего
доброго.
— Да… вот видите! сейчас вы сказали, что
помните добро, которое вам сделал отец, а между тем ссоритесь со стариком! Дурно это, Антон Валерьяныч, нехорошо-с! —
не то укорял,
не то шутил Петенька.
— Можно!
Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все говорят, как одна душа, и все его жалеют. Я скажу — от арестов этих
добра начальству
не будет, — ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники, думают — укусили человека за пятку, далеко
не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
Евгений Михайлович разорвал толстый конверт и
не верил своим глазам: сторублевые бумажки. Четыре. Что это? И тут же безграмотное письмо Евгению Михайловичу: «По Евангелию говорится, делай
добро за зло. Вы мине много зла исделали с купоном и мужичка я дюже обидел, а я вот тебя жилею. На, возьми 4 екатеринки и
помни своего дворника Василья».
— И
добро бы доподлинно
не служили! А то, кажется, какой еще службы желать! Намеднись его высокородие говорит:"Ты, говорит, хапанцы свои наблюдай, да
помни тоже, какова совесть есть!"Будто мы уж и «совести»
не знаем-с! Сами, чай, изволите знать, про какую их высокородие «совесть» поминают-с! так мы завсегда по мере силы-возможности и себя наблюдали, да и начальников без призрения
не оставляли… Однако сверх сил тяготы носить тоже невозможно-с.
—
Помянем, брат, свою молодость!
Помянем тех, кто в наши молодые души семя
добра заронил!.. Ведь ты
не изменил себе, дружище, ты
не продал себя, как Пронин, баронессе Оксендорф и действительному статскому советнику Стрекозе, ты остался все тот же сорвиголова, которому море по колено?
— И
добро бы я
не знал, на какие деньги они пьют! — продолжал волноваться Гришка, — есть у старика деньги, есть! Еще когда мы крепостными были, он припрятывал. Бывало, нарвет фруктов, да ночью и снесет к соседям, у кого ранжерей своих нет. Кто гривенничек, кто двугривенничек пожертвует… Разве я
не помню!
Помню я, даже очень
помню, как он гривенники обирал, и когда-нибудь все на свежую воду выведу! Ах, сделай милость! Сами пьют, а мне
не только
не поднесут, даже в собственную мою квартиру
не пущают!
— Должно.
Не брось я твоих залогов, так, пожалуй, чего
доброго, ты
помнил бы ее лишний месяц. Я оказал тебе вдвойне услугу. Через несколько лет эти знаки напомнили бы тебе глупость, от которой бы ты краснел.
—
Не тебе, боярин, а нам
помнить услуги. Да вряд ли мы когда и встретимся. А если бы привел бог, так
не забудь, что русский человек
добро помнит и что мы всегда тебе верные холопи!
— Государь, — произнес Малюта в сильном волнении, — между
добрыми слугами твоими теперь много пьяных, много таких, которые говорят,
не помня,
не спрошаючи разума!
Не вели искать этого бражника, государь! Протрезвится, сам
не поверит, какую речь пьяным делом держал!
—
Добро, — отвечал посетитель, взлезая на коня, — а ты, старый черт,
помни наш уговор: коли
не будет мне удачи, повешу тебя как собаку!
Простим же грешной тени Ивана Васильевича, но
помянем добром тех, которые, завися от него, устояли в
добре, ибо тяжело
не упасть в такое время, когда все понятия извращаются, когда низость называется добродетелью, предательство входит в закон, а самая честь и человеческое достоинство почитаются преступным нарушением долга!
А как бросим мы его, да как поведут его казнить, — тьфу! скажет, — чтой-то за люди были, воровать-разбойничать умеют, а добра-то
не помнят!
Не помню, как я вылечился от этого страха, но я вылечился скоро; разумеется, мне помог в этом
добрый бог бабушки, и я думаю, что уже тогда почувствовал простую истину: мною ничего плохого еще
не сделано, без вины наказывать меня —
не закон, а за чужие грехи я
не ответчик.
Никогда еще
не помню себя столь счастливым и торжествующим, столь
добрым и столь силы и разумения преисполненным.
— Хорошая баба русская, хитрая, всё понимает всегда,
добрая очень, лучше соврёт, а
не обидит, когда
не хочет. В трудный день так умеет сделать: обнимет, говорит — ничего, пройдёт, ты потерпи, милый. Божия матерь ей близка, всегда её
помнит. И молчит, будто ей ничего
не надо, а понимает всё. Ночью уговаривает: мы других
не праведней, забыть надо обиду, сами обижаем — разве
помним?
— Ты одно
помни: нет худа без
добра, а и
добро без худа — чудо! Господь наш русский он
добрый бог, всё терпит. Он видит: наш-то брат
не столь зол, сколько глуп. Эх, сынок! Чтобы человека осудить, надо с год подумать. А мы, согрешив по-человечьи, судим друг друга по-звериному: сразу хап за горло и чтобы душа вон!
— Только ты
не думай, что все они злые, ой, нет, нет! Они и
добрые тоже, добрых-то их ещё больше будет! Ты
помни — они всех трав силу знают: и плакун-травы, и тирлич, и кочедыжника, и знают, где их взять. А травы эти — от всех болезней, они же и против нечистой силы идут — она вся во власти у них. Вот, примерно, обает тебя по ветру недруг твой, а ведун-то потрёт тебе подмышки тирлич-травой, и сойдёт с тебя обаяние-то. Они, батюшка, много
добра делают людям!
— Вот — умер человек, все знали, что он — злой, жадный, а никто
не знал, как он мучился, никто. «Меня добру-то забыли поучить, да и
не нужно было это, меня в жулики готовили», — вот как он говорил, и это —
не шутка его, нет! Я знаю! Про него будут говорить злое, только злое, и зло от этого увеличится — понимаете? Всем приятно
помнить злое, а он ведь был
не весь такой,
не весь! Надо рассказывать о человеке всё — всю правду до конца, и лучше как можно больше говорить о хорошем — как можно больше! Понимаете?
— Сережа! ты в заблуждении; это клевета! — вскричал дядя, покраснев и ужасно сконфузившись. — Это они, дураки,
не поняли, что он им говорил! Он только так… какой тут медный грош!.. А тебе нечего про все
поминать, горло драть, — продолжал дядя, с укоризною обращаясь к мужику, — тебе ж, дураку,
добра пожелали, а ты
не понимаешь, да и кричишь!
— Вреда от нее много было: ссорилась со всеми, зелье под хаты подливала, закрутки вязала в жите… Один раз просила она у нашей молодицы злот (пятнадцать копеек). Та ей говорит: «Нет у меня злота, отстань». — «Ну,
добре, говорит, будешь ты
помнить, как мне злотого
не дала…» И что же вы думаете, панычу: с тех самых пор стало у молодицы дитя болеть. Болело, болело, да и совсем умерло. Вот тогда хлопцы ведьмаку и прогнали, пусть ей очи повылазят…
Описал я ему и училищную жизнь, и в ответ мне отец написал, что в Никольском переулке,
не помню теперь в чьем-то доме, около церкви Николы-Плотника, живет его
добрый приятель, известный московский адвокат Тубенталь.
— Ну, так и быть! повинную голову и меч
не сечет; я ж человек
не злой и лиха
не помню.
Добро, вставай, Григорьевна! Мир так мир. Дай-ка ей чарку вина, посади ее за стол да угости хорошенько, — продолжал Кудимыч вполголоса, обращаясь к приказчику. —
Не надо с ней ссориться:
не ровен час, меня
не случится… да, что грех таить! и я насилу с ней справился: сильна, проклятая!
— Эх, боярин! захотел ты совести в этих чертях запорожцах; они навряд и бога-то знают, окаянные! Станет запорожский казак
помнить добро! Да он, прости господи, отца родного продаст за чарку горелки. Ну вот, кажется, и просека. Ай да лесок! Эка трущоба — зги божьей
не видно! То-то приволье, боярин: есть где поохотиться!.. Чай, здесь медведей и всякого зверя тьма-тьмущая!
— Я о тебе
не говорю: век буду
помнить добро твое.
— Полно печалиться, — продолжал Глеб, — немолода ты: скоро свидимся!.. Смотри же,
поминай меня…
не красна была твоя жизнь… Ну, что делать!.. А ты все
добром помяни меня!.. Смотри же, Гриша, береги ее: недолго ей пожить с вами…
не красна ее была жизнь! Береги ее. И ты, сноха,
не оставляй старуху, почитай ее, как мать родную… И тебя под старость
не оставят дети твои… Дядя!..
А хозяйка, баба-то, глядит на нас и говорит: „Вы же, говорит,
добрые люди,
не поминайте нас на том свете лихом и
не молите бога на нашу голову, потому мы это от нужды“.
Вообрази ты себе, — писал он между прочим, — последнего моего кучера, калмычонка,
помнишь? испортили, и непременно так бы и пропал человек, и ездить было бы
не с кем, да, спасибо,
добрые люди надоумили и посоветовали отослать больного в Рязань к священнику, известному мастеру против порчи; и лечение действительно удалось как нельзя лучше, в подтверждение чего прилагаю письмо самого батюшки, яко документ".
"Бредни"! —
не помните ли, голубушка, в чем бишь они состоят?"Бредни"! да
не то ли это самое, что несколько становых, квартальных и участковых поколений усиленно и неустанно вышибали из нас, в чаянии, что мы восчувствуем и пойдем вперед"в надежде славы и
добра"?
Силан. Вот тебе шапка! (Надевает на него). Вот тебе узел, вот тебе гитара. И значит, братец ты мой, прощай!
Не поминай лихом, а
добром не помянешь!
Я
не знаю всех его дел, за которые его так возлюбили, да и где и зачем мне перечислять их, но, верно, они действительно были хороши: иначе любящий правду
добрый народ
не помнил бы дядю так долго.
Словцо это
не осталось без ответа: Сперанский в своем ответе благодарил всех, кто его
добром помнит, и, распространясь слегка о воспитании, жалел, что у нас в России хорошо воспитать юношу большая трудность.
Мне больше всех из них противны их лучшие люди, их передовые; и для этого-то сорта людей (кровью сердце обливается при этой мысли) отец готовил меня, а между тем он был, сколько я
помню, человек
не глупый, любил меня и, конечно, желал мне
добра.
— Так без погребения и покинули. Поп-то к отвалу только приехал… Ну,
добрые люди похоронят. А вот Степушки жаль…
Помнишь, парень, который в огневице лежал.
Не успел оклематься [Оклематься — поправиться. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)] к отвалу… Плачет, когда провожал. Что будешь делать: кому уж какой предел на роду написан, тот и будет. От пределу
не уйдешь!.. Вон шестерых, сказывают, вытащили утопленников… Ох-хо-хо! Царствие им небесное!
Не затем, поди, шли, чтобы головушку загубить…
Глафира.
Не шучу. Прощайте!
Не поминайте лихом! В самом деле,
не сердитесь на меня за мои шутки! Мне хочется оставить
добрую память по себе.
—
Помните ли вы, — начал Рудин, как только тарантас выехал со двора на широкую дорогу, обсаженную елками, —
помните вы, что говорит Дон-Кихот своему оруженосцу, когда выезжает из дворца герцогини? «Свобода, — говорит он, — друг мой Санчо, одно из самых драгоценных достояний человека, и счастлив тот, кому небо даровало кусок хлеба, кому
не нужно быть за него обязанным другому!» Что Дон-Кихот чувствовал тогда, я чувствую теперь… Дай Бог и вам,
добрый мой Басистов, испытать когда-нибудь это чувство!