Неточные совпадения
И он старался вспомнить ее такою, какою она была тогда, когда он в первый раз встретил ее тоже на станции, таинственною, прелестной, любящею, ищущею и дающею счастье, а
не жестоко-мстительною, какою она вспоминалась ему в последнюю минуту. Он старался вспоминать лучшие минуты с нею; но эти минуты были навсегда отравлены. Он
помнил ее только торжествующую, свершившуюся угрозу никому ненужного, но неизгладимого раскаяния. Он перестал чувствовать
боль зуба, и рыдания искривили его лицо.
— То есть
не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты
заболел, мне часто и много приходилось об тебе
поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса
не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе,
не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты
не преувеличил, видишь…
Он шагал мимо нее, рисуя пред собою картину цинической расправы с нею, готовясь схватить ее,
мять, причинить ей
боль, заставить плакать, стонать; он уже
не слышал, что говорит Дуняша, а смотрел на ее почти открытые груди и знал, что вот сейчас…
Я же
не помнил, что он входил.
Не знаю почему, но вдруг ужасно испугавшись, что я «спал», я встал и начал ходить по комнате, чтоб опять
не «заснуть». Наконец, сильно начала
болеть голова. Ровно в десять часов вошел князь, и я удивился тому, что я ждал его; я о нем совсем забыл, совсем.
Помню, он-то именно и дивился всех более, познакомившись с заинтересовавшим его чрезвычайно молодым человеком, с которым он
не без внутренней
боли пикировался иногда познаниями.
«Господи!» — проговорил Григорий и,
не помня себя, забыв про свою
боль в пояснице, пустился наперерез бегущему.
Я уж
не помню, как мы выехали. Несколько часов сряду я проспал скрюченный и проснулся уже верст за десять за Сергиевским посадом, чувствуя
боль во всем теле.
Он только
помнил смутно вращающиеся и расплывающиеся круги от света лампы, настойчивые поцелуи, смущающие прикосновения, потом внезапную острую
боль, от которой хотелось и умереть в наслаждении, и закричать от ужаса, и потом он сам с удивлением видел свои бледные, трясущиеся руки, которые никак
не могли застегнуть одежды.
Я
помню, например, как наш почтенный Виктор Петрович Замин, сам бедняк и почти без пристанища, всей душой своей только и
болел, что о русском крестьянине, как Николай Петрович Живин, служа стряпчим, ничего в мире
не произносил с таким ожесточением, как известную фразу в студенческой песне: «Pereat justitia!», как Всеволод Никандрыч, компрометируя себя, вероятно, на своем служебном посту, ненавидел и возмущался крепостным правом!..
Так прошло часа полтора.
Не могу изобразить, что я вынес в это время. Сердце замирало во мне и мучилось от беспредельной
боли. Вдруг дверь отворилась, и Наташа выбежала на лестницу, в шляпке и бурнусе [плащ-накидка с круглым воротником, на подкладке]. Она была как в беспамятстве и сама потом говорила мне, что едва
помнит это и
не знает, куда и с каким намерением она хотела бежать.
Первая мысль — кинуться туда и крикнуть ей: «Почему ты сегодня с ним? Почему
не хотела, чтобы я?» Но невидимая, благодетельная паутина крепко спутала руки и ноги; стиснув зубы, я железно сидел,
не спуская глаз. Как сейчас: это острая, физическая
боль в сердце; я,
помню, подумал: «Если от нефизических причин может быть физическая
боль, то ясно, что — »
«Всё кончено! — убит!» — подумал он, когда бомбу разорвало (он
не помнил, в чет или нечет), и он почувствовал удар и жестокую
боль в голове.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но
помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы;
помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался;
помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так
болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту;
помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе
не нужно было делать;
помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого
не случилось бы, ежели бы он
не был пьян;
помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но
помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и
не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
— Вреда от нее много было: ссорилась со всеми, зелье под хаты подливала, закрутки вязала в жите… Один раз просила она у нашей молодицы злот (пятнадцать копеек). Та ей говорит: «Нет у меня злота, отстань». — «Ну, добре, говорит, будешь ты
помнить, как мне злотого
не дала…» И что же вы думаете, панычу: с тех самых пор стало у молодицы дитя
болеть.
Болело,
болело, да и совсем умерло. Вот тогда хлопцы ведьмаку и прогнали, пусть ей очи повылазят…
Гордей Евстратыч,
не помня себя от ярости, ударил Архипа со всего размаха прямо по лицу, так что тот даже вскрикнул от
боли и схватился за разбитый нос.
— Голова
болит! — говорила Елена. Намерение ее разбранить князя, при одном виде его, окончательно в ней пропало, и она даже
не помнила хорошенько, в каких именно выражениях хотела ему объяснить поступок его. Князь, в свою очередь, тоже, кажется, немножко предчувствовал, что его будут бранить. Вошедшая, впрочем, Марфуша прервала на несколько минут их начавшийся разговор.
Брат Трухачевского, я
помню, раз на вопрос о том, посещает ли он публичные дома, сказал, что порядочный человек
не станет ходить туда, где можно
заболеть, да и грязно и гадко, когда всегда можно найти порядочную женщину.
Дорогою Корсаков с начала невнятно лепетал: «Проклятая ассамблея!.. проклятый кубок большого орла!..» но вскоре заснул крепким сном,
не чувствовал, как он приехал домой, как его раздели и уложили; и проснулся на другой день с головною
болью, смутно
помня шарканья, приседания, табачный дым, господина с букетом и кубок большого орла.
Как
не помнить! Дело было в том, что хотя на свете и существует фельдшер Демьян Лукич, который рвет зубы так же ловко, как плотник ржавые гвозди из старых шалевок, но такт и чувство собственного достоинства подсказали мне на первых же шагах моих в Мурьевской больнице, что зубы нужно выучиться рвать и самому. Демьян Лукич может и отлучиться или
заболеть, а акушерки у нас все могут, кроме одного: зубов они, извините,
не рвут,
не их дело.
Не могу сказать, при каких обстоятельствах мы переехали в Новоселки, но хорошо
помню, что сестра Анюта
заболела, и меня к ней на антресоли в детскую
не допускали.
Федосья. А ты бы, Яша, смешное что рассказал…
Помнишь, как, бывало, вы с Андрюшей Рязановым комедию играли… и Сонюшка тоже… ещё тогда Люба
не родилась, а Надя корью
болела… а полковник Бородулин, крёстный-то её, в ту пору…
И потому штаб-офицерша, верно из мщения, решилась его испортить и наняла для этого каких-нибудь колдовок-баб, потому что никаким образом нельзя было предположить, чтобы нос был отрезан: никто
не входил к нему в комнату; цирюльник же Иван Яковлевич брил его еще в среду, а в продолжение всей среды и даже во весь четверток нос у него был цел — это он
помнил и знал очень хорошо; притом была бы им чувствуема
боль, и, без сомнения, рана
не могла бы так скоро зажить и быть гладкою, как блин.
Николай отошёл к окну и сел там, задумавшись; он
не помнил, чтобы отец когда-нибудь хворал, и ещё в обед сегодня
не верил, что старик
заболел серьёзно, но теперь — думал, без страха и без сожаления, только с неприятным холодком в груди...
Однако как это я очутился в кустах, когда они выстрелили в меня на полянке? Должно быть, раненный, я переполз сюда,
не помня себя от
боли. Странно только, что теперь я
не могу пошевельнуться, а тогда сумел дотащиться до этих кустов. А быть может, у меня тогда была только одна рана и другая пуля доконала меня уже здесь.
— Когда я в первый раз увидала тебя, Дунюшка, была я тогда в духе, и ничто земное тогда меня
не касалось, ни о чем земном
не могла и помышлять, — сказала Катенька, взявши Дуню за руку. — Но
помню, что как только я взглянула на тебя, — увидала в сердце твоем неисцелевшие еще язвы страстей… Знаю я их, сама
болела теми язвами, больше
болела, чем ты.
Дарья Сергевна писала Прожженному, что Марко Данилыч вдруг
заболел и велел ему, оставя дела, сейчас же ехать домой с деньгами и счетами.
Не помянула она, по совету Патапа Максимыча, что Марку Данилычу удар приключился. «Ежель о том узнает он, — говорил Чапурин, — деньги-то под ноготок, а сам мах чрез тын, и
поминай его как звали». В тот же вечер поехала за Дуней и Аграфена Петровна.
— Ну, как хотите. Заставлять я вас
не стану. Но
помните, Черкасов: если теперь кто поблизости
заболеет, вы будете виноваты! Прощайте!
Что было дальше — девочка
не помнила. Перенесенные волнения, колючие
боли во всем теле и сильная лихорадка сделали свое дело, и она впала в какое-то
не то болезненное забытье,
не то в тяжелый сон, полный ужасов и кошмаров…
Самого наказания,
боли от него, я
не помню.
Кто из нас
не помнит сильных, но великодушных псов, дармоедок-болонок, птиц, умиравших в неволе, тупоумных, но надменных индюков, кротких старух-кошек, прощавших нам, когда мы ради забавы наступали им на хвосты и причиняли им мучительную
боль?
Сколько времени он проспал, он
не помнил, но холод и страшная
боль переломанной ключицы его разбудили.
Она совсем уже
не помнила, как очутилась, одетая, за перегородкой, на постели. Никогда с ней
не бывало обмороков, даже от сильнейших головных
болей.
И в самом деле, только что к полдню проснулись в избушке. Сделали новые перевязки больной и между тем спросили, как ее угораздило, после строгого наказу, испытать лютого зелья. Цыганка рассказала, что она впросонках слышала, как на полке возился котенок; она встала, хотела по нем ударить и зацепила рукавом за пузырек… остального будто за жестокою
болью не помнила.
Князь Андрей
не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной
боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.