Неточные совпадения
— Мое мнение только то, — отвечал Левин, — что эти вертящиеся столы доказывают, что так называемое образованное общество
не выше мужиков. Они
верят в
глаз, и в порчу, и в привороты, а мы….
Ничего, казалось,
не было необыкновенного в том, что она сказала, но какое невыразимое для него словами значение было в каждом звуке, в каждом движении ее губ,
глаз, руки, когда она говорила это! Тут была и просьба о прощении, и доверие к нему, и ласка, нежная, робкая ласка, и обещание, и надежда, и любовь к нему, в которую он
не мог
не верить и которая душила его счастьем.
— Ты пойми, что я
не ревную: это мерзкое слово. Я
не могу ревновать и
верить, чтоб… Я
не могу сказать, что я чувствую, но это ужасно… Я
не ревную, но я оскорблен, унижен тем, что кто-нибудь смеет думать, смеет смотреть на тебя такими
глазами….
Он был храбр, говорил мало, но резко; никому
не поверял своих душевных и семейных тайн; вина почти вовсе
не пил, за молодыми казачками, — которых прелесть трудно постигнуть,
не видав их, — он никогда
не волочился. Говорили, однако, что жена полковника была неравнодушна к его выразительным
глазам; но он
не шутя сердился, когда об этом намекали.
— Нет, брат! она такая почтенная и верная! Услуги оказывает такие…
поверишь, у меня слезы на
глазах. Нет, ты
не держи меня; как честный человек, поеду. Я тебя в этом уверяю по истинной совести.
Однообразный и безумный,
Как вихорь жизни молодой,
Кружится вальса вихорь шумный;
Чета мелькает за четой.
К минуте мщенья приближаясь,
Онегин, втайне усмехаясь,
Подходит к Ольге. Быстро с ней
Вертится около гостей,
Потом на стул ее сажает,
Заводит речь о том, о сем;
Спустя минуты две потом
Вновь с нею вальс он продолжает;
Все в изумленье. Ленский сам
Не верит собственным
глазам.
— Братцы, — сказал Грэй матросам, — нас
не обстреляют,
не бойтесь; они просто
не верят своим
глазам.
Он Софье Семеновне и причины все объяснял; но та и ушам своим сначала
не поверила, да
глазам, наконец,
поверила, своим собственным
глазам.
Авдотье Романовне еще несколько раз и прежде (а один раз как-то особенно) ужасно
не понравилось выражение
глаз моих,
верите вы этому?
Катерина. Мучает меня, запирает. Всем говорит и мужу говорит: «
Не верьте ей, она хитрая». Все и ходят за мной целый день и смеются мне прямо в
глаза. На каждом слове все тобой попрекают.
Кабанова.
Поверила бы я тебе, мой друг, кабы своими
глазами не видала да своими ушами
не слыхала, каково теперь стало почтение родителям от детей-то! Хоть бы то-то помнили, сколько матери болезней от детей переносят.
Я
верю собственным
глазам;
Век
не встречал, подписку дам,
Что б было ей хоть несколько подобно!
Она была очень набожна и чувствительна,
верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны;
верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света;
верила, что если в светлое воскресение на всенощной
не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше
не растет, если его человеческий
глаз увидит;
верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными;
не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Базаров говорил все это с таким видом, как будто в то же время думал про себя: «
Верь мне или
не верь, это мне все едино!» Он медленно проводил своими длинными пальцами по бакенбардам, а
глаза его бегали по углам.
Варвара указала
глазами на крышу флигеля; там, над покрасневшей в лучах заката трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился на себя за то, что
не умеет отвлечь внимание в сторону от этой дурацкой трубы. И —
не следовало спрашивать о матери. Он вообще был недоволен собою,
не узнавал себя и даже как бы
не верил себе. Мог ли он несколько месяцев тому назад представить, что для него окажется возможным и приятным такое чувство к Варваре, которое он испытывает сейчас?
— Клюква, — повторил Митрофанов, наклоняясь к нему через стол. — Вы, Клим Иванович,
не верьте: волка клюквой
не накормишь,
не ест! — зашептал он, часто мигая
глазами, и еще более налег на стол. —
Не верьте — притворяются. Я знаю.
Варвара взяла его под руку; он видел слезы на ее
глазах, видел, что она шевелит губами, покусывая их, и
не верил ей. Старичок шел сбоку саней, поглаживал желтый больничный гроб синей ладонью и говорил извозчику...
Самгин
верил глазам Ивана Дронова и читал его бойкие фельетоны так же внимательно, как выслушивал на суде показания свидетелей,
не заинтересованных в процессе ничем иным, кроме желания подчеркнуть свой ум, свою наблюдательность.
Он был сконфужен, смотрел на Клима из темных ям под
глазами неприятно пристально, точно вспоминая что-то и чему-то
не веря. Лидия вела себя явно фальшиво и, кажется, сама понимала это. Она говорила пустяки, неуместно смеялась, удивляла необычной для нее развязностью и вдруг, раздражаясь, начинала высмеивать Клима...
Повинуясь странному любопытству и точно
не веря доктору, Самгин вышел в сад, заглянул в окно флигеля, — маленький пианист лежал на постели у окна, почти упираясь подбородком в грудь; казалось, что он, прищурив
глаза, утонувшие в темных ямах, непонятливо смотрит на ладони свои, сложенные ковшичками. Мебель из комнаты вынесли, и пустота ее очень убедительно показывала совершенное одиночество музыканта. Мухи ползали по лицу его.
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим
не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением видел пред собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее,
глаза его
не бегали, в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
Он насадил пробку на вилку и, говоря, ударял пробкой по краю бокала, аккомпанируя словам своим стеклянным звоном, звон этот был неприятен Самгину, мешал ему определить: можно ли и насколько можно
верить искренности Тагильского? А Тагильский, прищурив левый
глаз, продолжая говорить все так же быстро и едко, думал, видимо,
не о том, что говорил.
Самгин чувствовал, что эта большеглазая девица
не верит ему, испытывает его. Непонятно было ее отношение к сводному брату; слишком часто и тревожно останавливались неприятные
глаза Татьяны на лице Алексея, — так следит жена за мужем с больным сердцем или склонным к неожиданным поступкам, так наблюдают за человеком, которого хотят, но
не могут понять.
— Замечательный акустический феномен, — сообщил Климу какой-то очень любезный и женоподобный человек с красивыми
глазами. Самгин
не верил, что пушка может отзываться на «музыку небесных сфер», но, настроенный благодушно, соблазнился и пошел слушать пушку. Ничего
не услыхав в ее холодной дыре, он почувствовал себя очень глупо и решил
не подчиняться голосу народа, восхвалявшему Орину Федосову, сказительницу древних былин Северного края.
Клим
не видел темненького. Он
не верил в сома, который любит гречневую кашу. Но он видел, что все вокруг —
верят, даже Туробоев и, кажется, Лютов. Должно быть,
глазам было больно смотреть на сверкающую воду, но все смотрели упорно, как бы стараясь проникнуть до дна реки. Это на минуту смутило Самгина: а — вдруг?
Он понимал, что на его
глазах идея революции воплощается в реальные формы, что, может быть, завтра же, под окнами его комнаты, люди начнут убивать друг друга, но он все-таки
не хотел
верить в это,
не мог допустить этого.
Она вспотела от возбуждения, бросилась на диван и, обмахивая лицо платком, закрыла
глаза. Пошловатость ее слов Самгин понимал, в искренность ее возмущения
не верил, но слушал внимательно.
Не желая, чтоб она увидала по
глазам его, что он ей
не верит, Клим закрыл
глаза. Из книг, из разговоров взрослых он уже знал, что мужчина становится на колени перед женщиной только тогда, когда влюблен в нее. Вовсе
не нужно вставать на колени для того, чтоб снять с юбки гусеницу.
— Может быть, и я со временем испытаю, может быть, и у меня будут те же порывы, как у вас, так же буду глядеть при встрече на вас и
не верить, точно ли вы передо мной… А это, должно быть, очень смешно! — весело добавила она. — Какие вы
глаза иногда делаете: я думаю, ma tante замечает.
— Я люблю иначе, — сказала она, опрокидываясь спиной на скамью и блуждая
глазами в несущихся облаках. — Мне без вас скучно; расставаться с вами
не надолго — жаль, надолго — больно. Я однажды навсегда узнала, увидела и
верю, что вы меня любите, — и счастлива, хоть
не повторяйте мне никогда, что любите меня. Больше и лучше любить я
не умею.
— Еще бы вы
не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В
глазах моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет: посмотрите на себя: может ли мужчина, встретя вас,
не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А знать вас, слушать, глядеть на вас подолгу, любить — о, да тут с ума сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если пройдут сутки, двое и я
не услышу от вас «люблю…», здесь начинается тревога…
Он
не поверил и отправился сам. Ольга была свежа, как цветок: в
глазах блеск, бодрость, на щеках рдеют два розовые пятна; голос так звучен! Но она вдруг смутилась, чуть
не вскрикнула, когда Обломов подошел к ней, и вся вспыхнула, когда он спросил: «Как она себя чувствует после вчерашнего?»
Врет он,
не верь ему: он тебя в
глаза обманывает, как малого ребенка.
—
Глазам своим
не верю! Что это значит?
Но следующие две, три минуты вдруг привели его в память — о вчерашнем. Он сел на постели, как будто
не сам, а подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно, открыл широко
глаза, будто
не веря чему-то, но когда уверился, то всплеснул руками над головой, упал опять на подушку и вдруг вскочил на ноги, уже с другим лицом, какого
не было у него даже вчера, в самую страшную минуту.
Вера слушала в изумлении, глядя большими
глазами на бабушку, боялась
верить, пытливо изучала каждый ее взгляд и движение, сомневаясь,
не героический ли это поступок,
не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей матери… Нет, никакая актриса
не покусилась бы играть в такую игру, а бабушка — вся правда и честность!
— Он
не просто
не поверил, — промолвила она, опустив
глаза и странно как-то улыбнувшись, — а счел, что во мне «все пороки».
— Тоже
не знаю, князь; знаю только, что это должно быть нечто ужасно простое, самое обыденное и в
глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до того простое, что мы никак
не можем
поверить, чтоб оно было так просто, и, естественно, проходим мимо вот уже многие тысячи лет,
не замечая и
не узнавая.
— Если б у меня был револьвер, я бы прятал его куда-нибудь под замок. Знаете, ей-Богу, соблазнительно! Я, может быть, и
не верю в эпидемию самоубийств, но если торчит вот это перед
глазами — право, есть минуты, что и соблазнит.
Он
верил в это и потому бодро и даже весело всегда смотрел в
глаза смерти и твердо переносил страдания, которые ведут к ней, но
не любил и
не умел говорить об этом.
Маленькая, острая, торчавшая кверху бородка, крепкий красивый нос, белый высокий лоб, редкие вьющиеся волосы. Он узнавал знакомые черты и
не верил своим
глазам. Вчера он видел это лицо возбужденно-озлобленным, страдающим. Теперь оно было спокойно, неподвижно и страшно прекрасно.
«Дурак, дурак и дурак! — с бешенством думал Ляховский, совсем
не слушая Половодова. — Первому попавшемуся в
глаза немчурке все разболтал… Это безумие! Ох,
не верю я вам, никому
не верю, ни одному вашему слову… Продадите, обманете, подведете…»
Хочется
верить, что всего этого
не будет, но нехорошо закрывать себе
глаза на эти возможности.
— Вы
не поверите, как вы нас самих ободряете, Дмитрий Федорович, вашею этою готовностью… — заговорил Николай Парфенович с оживленным видом и с видимым удовольствием, засиявшим в больших светло-серых навыкате, очень близоруких впрочем,
глазах его, с которых он за минуту пред тем снял очки.
И смешно же: вдруг я эти самые знаки вздумал им тогда по раме простучать, что Грушенька, дескать, пришла, при них же в
глазах: словам-то как бы
не верил, а как знаки я простучал, так тотчас же и побежали дверь отворить.
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что,
верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю
глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы
не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
— Да велите завтра площадь выместь, может, найдете, — усмехнулся Митя. — Довольно, господа, довольно, — измученным голосом порешил он. — Вижу ясно: вы мне
не поверили! Ни в чем и ни на грош! Вина моя, а
не ваша,
не надо было соваться. Зачем, зачем я омерзил себя признанием в тайне моей! А вам это смех, я по
глазам вашим вижу. Это вы меня, прокурор, довели! Пойте себе гимн, если можете… Будьте вы прокляты, истязатели!
И вот
верите ли: лежу, закрыла
глаза и думаю: будет или
не будет благородно, и
не могу решить, и мучаюсь, мучаюсь, и сердце бьется: крикнуть аль
не крикнуть?
— Нет, нет, нет, я тебе
верю, а вот что: сходи ты к Грушеньке сам аль повидай ее как; расспроси ты ее скорей, как можно скорей, угадай ты сам своим
глазом: к кому она хочет, ко мне аль к нему? Ась? Что? Можешь аль
не можешь?
— Вот так я и хочу. Я бы пришла, а меня бы и осудили, а я бы вдруг всем им и засмеялась в
глаза. Я ужасно хочу зажечь дом, Алеша, наш дом, вы мне все
не верите?