Неточные совпадения
— Евгений, — продолжал Василий Иванович и опустился на колени перед Базаровым, хотя тот
не раскрывал глаз и
не мог его видеть. — Евгений, тебе теперь лучше; ты, бог даст, выздоровеешь; но воспользуйся этим временем, утешь нас с матерью, исполни долг христианина! Каково-то мне это тебе говорить, это ужасно; но еще ужаснее… ведь
навек, Евгений… ты подумай, каково-то…
— Катерина Сергеевна, — проговорил он дрожащим голосом и стиснув руки, — я люблю вас
навек и безвозвратно, и никого
не люблю, кроме вас.
«Послушай, гетман, для тебя
Я позабыла всё на свете.
Навек однажды полюбя,
Одно имела я в предмете:
Твою любовь. Я для нее
Сгубила счастие мое,
Но ни о чем я
не жалею…
Ты помнишь: в страшной тишине,
В ту ночь, как стала я твоею,
Меня любить ты клялся мне.
Зачем же ты меня
не любишь...
— Ведь мы никогда
не увидимся и — что вам? Скажите мне правду раз
навек, на один вопрос, который никогда
не задают умные люди: любили вы меня хоть когда-нибудь, или я… ошибся?
Я объяснил ей тогда, что уезжаю
навек, что она меня больше никогда
не увидит.
— А вот с этой-то самой минуты я тебя теперь
навек раскусила! — вскочила вдруг с места Татьяна Павловна, и так даже неожиданно, что я совсем и
не приготовился, — да ты, мало того, что тогда был лакеем, ты и теперь лакей, лакейская душа у тебя!
— Одно решите мне, одно! — сказал он мне (точно от меня теперь все и зависело), — жена, дети! Жена умрет, может быть, с горя, а дети хоть и
не лишатся дворянства и имения, — но дети варнака, и
навек. А память-то, память какую в сердцах их по себе оставлю!
Мы видим, что даже несчастие и заключение в тюрьму нимало
не образумило его,
не пробудило человеческих чувств, и справедливо заключаем, что, видно, они уж
навек в нем замерли, что так им уж и спать сном непробудным.
Вас мне жаль, жаль мамаши, Леночки; но делать нечего; чувствую я, что мне
не житье здесь; я уже со всем простилась, всему в доме поклонилась в последний раз; отзывает меня что-то; тошно мне, хочется мне запереться
навек.
Последнее наше свидание в Пелле было так скоро и бестолково, что я
не успел выйти из ужасной борьбы, которая во мне происходила от радости вас видеть
не в крепости и горести расстаться, может быть,
навек. Я думаю, вы заметили, что я был очень смешон, хотя и жалок. — Хорошо, впрочем, что так удалось свидеться. Якушкин мне говорил, что он видел в Ярославле семью свою в продолжение 17 часов и также все-таки
не успел половины сказать и спросить.
Расстались гордо мы, ни вздохом, ни словами
Упрека ревности тебе
не подала…
Мы разошлись
навек, но если бы с тобою
Я встретиться могла!..
Ах, если б я хоть встретиться могла!
Конечно, я, как дочь,
не смею против родителя роптать, однако и теперь могу сказать, что отдай меня в ту пору папенька за генерала, то
не вышло бы ничего, и
не осталась бы я
навек несчастною…
— Друг! друг! истинный друг! — говорил Адуев со слезами на глазах. — За сто шестьдесят верст прискакать, чтоб сказать прости! О, есть дружба в мире!
навек,
не правда ли? — говорил пылко Александр, стискивая руку друга и наскакивая на него.
А уж тут ли
не тянуло душ друг к другу: казалось, слиться бы им
навек, а вот поди ж ты!
Весны пора прекрасная минула,
Исчез
навек волшебный миг любви,
Она в груди могильным сном уснула
И пламенем
не пробежит в крови!
На алтаре ее осиротелом
Давно другой кумир воздвигнул я,
Молюсь ему… но…
Выгнать ее,
не то, мать моя, я тебя в острог
навек упрячу.
Не увидит взор мой той страны,
В которой я рожден;
Терпеть мученья без вины
Навек я осужден.
Одним словом, в ней как будто сам собой еще совершался тот процесс вчерашней жизни, когда счастье полным ключом било в ее жилах, когда
не было ни одного дыхания, которое
не интересовалось бы ею,
не удивлялось бы ей, когда вокруг нее толпились необозримые стада робких поклонников, когда она, чтоб сдерживать их почтительные представления и заявления, была вынуждаема с томным самоотвержением говорить: «Нет, вы об этом
не думайте! это все
не мое! это все и
навек принадлежит моему милому помпадуру!..»
— Ласточка моя, в уме… Ты всех нас спасешь, всех до единого, а то весь дом врозь расползется. Старик я…
не люб тебе, да ведь молодость да красота до время, а сердце
навек.
Да, странно, потому, что вы виной
Моей погибели: но мне вас жаль… я вижу,
Что поражен я тою же рукой,
Которая убьет вас; —
не унижу
Себя ничтожной местью никогда —
Но слушайте и будьте осторожны:
Ваш муж злодей, бездушный и безбожный,
И я предчувствую, что вам грозит беда.
Прощайте же
навек, злодей
не обнаружен,
И наказать его теперь я
не могу, —
Но день придет, — я подожду…
Возьмите ваш браслет, он больше мне
не нужен.
Василиса. Вася! Зачем — каторга? Ты —
не сам… через товарищей! Да если и сам — кто узнает? Наталья — подумай! Деньги будут… уедешь куда-нибудь… меня
навек освободишь… И что сестры около меня
не будет — это хорошо для нее. Видеть мне ее — трудно… злоблюсь я на нее за тебя и сдержаться
не могу… мучаю девку, бью ее… так — бью… что — сама плачу от жалости к ней… А — бью. И — буду бить!
— Кому наука в пользу, а у кого только ум путается. Сестра — женщина непонимающая, норовит все по-благородному и хочет, чтоб из Егорки ученый вышел, а того
не понимает, что я и при своих занятиях мог бы Егорку
навек осчастливить. Я это к тому вам объясняю, что ежели все пойдут в ученые да в благородные, тогда некому будет торговать и хлеб сеять. Все с голоду поумирают.
— Нет, ваше сиятельство, коли нас туда переселите, мы и здесь-то плохи, а там вам
навек мужиками
не будем. Какие мы там мужики будем? Да там и жить-то нельзя, воля ваша!
— И, отец ты мой, тàк испортят, что и
навек нечеловеком сделают! Мало ли дурных людей на свете! По злобе вынет горсть земли из-под следу… или чтò там… и
навек нечеловеком сделает; долго ли до греха? Я так-себе думаю,
не сходить ли мне к Дундуку, старику, чтò в Воробьевке живет: он знает всякие слова, и травы знает, и порчу снимает, и с креста воду спущает; так
не пособит ли он? — говорила баба: — може он его излечит.
Таня моя невеста, она поверила моей любви, моей чести, мы соединены
навек и
не можем,
не должны разъединиться".
— Но я
не могу жить без тебя, Ирина, — перебил ее уже шепотом Литвинов, — я твой
навек и навсегда со вчерашнего дня… Только у ног твоих могу я дышать…
"А
не то послушаться ее? — мелькнуло в его голове. — Она меня любит, она моя, и в самом нашем влечении друг к другу, в этой страсти, которая, после стольких лет, с такой силой пробилась и вырвалась наружу, нет ли чего — то неизбежного, неотразимого, как закон природы? Жить в Петербурге… да разве я первый буду находиться в таком положении? Да и где бы мы приютились с ней. эх И он задумался, и образ Ирины в том виде, в каком он
навек напечатлелся в его последних воспоминаниях, тихо предстал перед ним…
— Никогда ничему
не удивляйся. Мне твой кунак все рассказал о тебе и сказал, что надо. Тебе он кунак, а мне и всем нам он Ага — начальник. А ты его кунак, друг
навек, и мы должны тебя беречь, как его брата.
— Так и я, пожалуй, также…
навек здесь… — искренне вымолвил Луговский и вздрогнул даже при этой мысли. От солдатика
не скрылось это движение.
«Ах, русский, русский, для чего,
Не зная сердца твоего,
Тебе
навек я предалася!
Не осердися на поэта,
Тебя который воспевал,
И знай — у каждого кадета
Ты тем
навек бессмертен стал.
Прочтя стихи сии, потомки,
Бобров, воспомнут о тебе,
Твои дела воспомнут громки
И вспомнят, может быть, о мне.
Рославлев застал еще в живых своего умирающего друга; но он
не мог уже говорить. Спокойно, с тихою улыбкою на устах, закрыл он
навек глаза свои. Последний вздох его был молитвою за милую родину!
Не знаю, надобно ли к этому уж прямо родиться или можно себя приучить жить для таких целей, но знаю, что такова была именно Ида, хотя на прекрасном лице ее и
не было написано: «
навек оставь надежду».
Как пери спящая мила,
Она в гробу своем лежала,
Белей и чище покрывала
Был томный цвет ее чела.
Навек опущены ресницы…
Но кто б, о небо!
не сказал,
Что взор под ними лишь дремал
И, чудный, только ожидал
Иль поцелуя иль денницы?
Но бесполезно луч дневной
Скользил по ним струей златой,
Напрасно их в немой печали
Уста родные целовали…
Нет! смерти вечную печать
Ничто
не в силах уж сорвать!
Путешествие
не показалось ему столь ужасно, как он того ожидал. Воображение его восторжествовало над существенностию. Чем более удалялся он от Парижа, тем живее, тем ближе представлял он себе предметы, им покидаемые
навек.
«Да!.. пленник… ты меня забудешь…
Прости!.. прости же… навсегда;
Прости!
Навек!.. Как счастлив будешь,
Ax!.. вспомни обо мне тогда…
Тогда!.. быть может, уж могилой
Желанной скрыта буду я;
Быть может… скажешь ты уныло:
Она любила и меня!..»
И девы бледные ланиты,
Почти потухшие глаза,
Смущенный лик, тоской убитый,
Не освежит одна слеза!..
И только рвутся вопли муки…
Она берет его за руки
И в поле темное спешит,
Где чрез утесы путь лежит.
Это я.
Донна Анна, в ужасе, отступает.
Я знаю, донна Анна, что мой вид
Вселяет в вас и ненависть и ужас.
Вы правы. Для меня прощенья нет —
Нет никаких пред вами оправданий.
Я был для вас орудием судьбы
И
не могу исправить, что случилось.
Но я пришел сказать вам, что
навекЯ покидаю этот край, что вы
От близости избавитесь несносной
И можете свободнее дышать.
«Я
не могу принять вас к себе, потому что это повлечет новое зло. Муж ваш узнал, — следовательно, наши отношения
не могут долее продолжаться. Увезти вас от него — значит погубить вас
навек, — это было бы глупо и бесчестно с моей стороны. Образумьтесь и помиритесь с вашим мужем. Если он считает себя обиженным, то я всегда готов, как благородный человек, удовлетворить его».
Непонятным, поразительным казалось Буланину, почему, покидая
навек гимназию, Сысоев
не воспользовался последней местью, остававшейся у него в руках, почему он ни слова никому
не сказал о том, что с ним делали в ту страшную ночь: без сомнения, зачинщиков по меньшей мере сильно высекли бы.
Не знаю, как при этом маменька
не сомлели
навек?!.
Капочка. Ах! одна минута — и
навек все кончено! Шла я вечером откуда-то с Маланьей, вдруг нам навстречу молодой человек, в голубом галстуке; посмотрел на меня с такой душой в глазах, даже уму непостижимо! А потом взял опустил глаза довольно гордо. Я вдруг почувствовала, но никакого виду
не подала. Он пошел за нами до дому и раза три прошел мимо окон. Голубой цвет так идет к нему, что я уж и
не знаю, что со мной было!
Нет, шутки мне на ум нейдут сегодня,
Выведывать тебя
не нужно мне,
Не снаряжаюсь я ни в дальный путь,
Ни на войну — я дома остаюсь,
Но должен я с тобой
навек проститься.
— Это перед тем, как отца в острог увели; лето было тогда, а я еще — маленький. Сплю под поветью, в телеге, на сене, — хорошо это! И проснулся, а он с крыльца по ступенькам — прыг-прыг! Маненький, с кулак ростом, и мохнатый, будто варежка, серый весь и зеленый. Безглазый. Ка-ак я закричу! Мамка сейчас бить меня, — это я зря кричал, его нельзя пугать, а то он осердится и
навек уйдет из дома, — это уж беда! У кого домовичок
не живет, тому и бог
не радеет: домовой-то, он — знаешь кто?
— Было, было это дело, — подтвердил Сергеич, — а теперича, — продолжал он, обращаясь ко мне, — коли свадьбы облизь его были, все уж забеспеременно звала его да угощали, а то
навек жениха
не человеком сделает…
Таня. Да ведь сами знаете, Федор Иваныч, этой суете угомону
не бывает, сколько ни жди, — вы сами знаете, — а ведь мое дело
навек… Вы, батюшка Федор Иваныч, как мне добро такое сделали, будьте отец родной, выберите времечко, скажите. А то рассердится, билет
не даст.
— Всем он вас, Виктор Павлыч, погубит, решительно всем;
навек не человеком сделает, каким уж вы и были: припомните хорошенько, так, может быть, и самим совестно будет! Что смеетесь-то, как над дурой! Вам весело, я это знаю, — целоваться, я думаю, будете по вашим закоулкам с этими погаными актрисами. По три дня без куска хлеба сидела от вашего поведения. Никогда прежде
не думала получить этого. — Бабы деревенские, и те этаких неприятностей
не имеют!
Елена
Благословляю этот миг,
Он отдал мне, мой друг, тебя!
Ты
не преступник, ты велик.
Ты мой
навек, а я твоя!
Русаков. Так про дело делом и толковать надо, а
не так. Ведь это
не шутка, ты сам посуди! Это
навек.
На днях у меня еще получка будет, только по совершенно уже частному делу: свое последнее именьишко жеганул побоку —
не хочу быть проприетером, и от меня бы ведь ты, конечно, принял деньги, чтобы заплатить там какому-нибудь дьяволу долг твой, иначе я рассорился бы с тобой
навек.
В заботе новой, в думах строгих
Мы совещались до утра,
Стараясь вразумить немногих,
Не внявших вестнику добра:
Душой погибнув незвозвратно,
Они за нами
не пошли
И обновиться благодатно
Уж
не хотели,
не могли.
В них сердце превратилось в камень,
Навек оледенела кровь…
Но в ком, как под золою пламень,
Таились совесть и любовь,
Тот жадно ждал беседы новой,
С душой, уверовать готовой…