Неточные совпадения
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но как? Я
не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, — говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова:
подлец и любовница. — И,
может быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым,
может быть, даже похвалите автора, скажете: «Однако ж кое-что он ловко подметил, должен
быть веселого нрава человек!» И после таких слов с удвоившеюся гордостию обратитесь к себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и вы прибавите: «А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да и
подлецы притом немалые!» А кто из вас, полный христианского смиренья,
не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: «А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?» Да, как бы
не так!
— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, — вот ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты
не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, — ну за что ты меня обнимаешь? За то, что я сам
не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче
будет!» И
можешь ты любить такого
подлеца?
— Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом
не раз, ты —
не ответил. Почему? Ну — ладно! Вот что, — плюнув под ноги себе, продолжал он. — Я
не могу жить тут.
Не могу, потому что чувствую за собой право жить подло. Понимаешь? А жить подло —
не сезон. Человек, — он ударил себя кулаком в грудь, — человек дожил до того, что начинает чувствовать себя вправе
быть подлецом. А я —
не хочу!
Может быть, я уже
подлец, но — больше
не хочу… Ясно?
Я
не мог не знать, я —
не маленький; я знал, но мне
было весело, и я помог
подлецам каторжникам… и помог за деньги!
Как ни
был глуп и косноязычен Стебельков, но я видел яркого
подлеца, во всем его блеске, а главное, без какой-то интриги тут
не могло обойтись.
— Ламберт, ты — мерзавец, ты — проклятый! — вскричал я, вдруг как-то сообразив и затрепетав. — Я видел все это во сне, ты стоял и Анна Андреевна… О, ты — проклятый! Неужели ты думал, что я — такой
подлец? Я ведь и видел потому во сне, что так и знал, что ты это скажешь. И наконец, все это
не может быть так просто, чтоб ты мне про все это так прямо и просто говорил!
Они
не были ни злыми, ни глупыми, ни
подлецами, но всякую минуту
могли быть тем, и другим, и третьим в силу именно своей бесхарактерности.
Мне, главное, и за прежнее хотелось его прошколить, так что, признаюсь, я тут схитрил, притворился, что в таком негодовании, какого,
может, и
не было у меня вовсе: «Ты, говорю, сделал низкий поступок, ты
подлец, я, конечно,
не разглашу, но пока прерываю с тобою сношения.
Подлецом может быть всякий, да и
есть, пожалуй, всякий, но вором
может быть не всякий, а только архиподлец.
— Неужто же вы меня считаете даже до такой уж степени
подлецом?
Не может быть, чтобы вы это серьезно!.. — проговорил он с негодованием, смотря в глаза прокурору и как бы
не веря, что от него слышал.
Поколь, дескать, я ношу на себе эти деньги — „я
подлец, но
не вор“, ибо всегда
могу пойти к оскорбленной мною невесте и, выложив пред нею эту половину всей обманно присвоенной от нее суммы, всегда
могу ей сказать: „Видишь, я прокутил половину твоих денег и доказал тем, что я слабый и безнравственный человек и, если хочешь,
подлец (я выражаюсь языком самого подсудимого), но хоть и
подлец, а
не вор, ибо если бы
был вором, то
не принес бы тебе этой половины оставшихся денег, а присвоил бы и ее, как и первую половину“.
— Признаю себя виновным в пьянстве и разврате, — воскликнул он каким-то опять-таки неожиданным, почти исступленным голосом, — в лени и в дебоширстве. Хотел стать навеки честным человеком именно в ту секунду, когда подсекла судьба! Но в смерти старика, врага моего и отца, —
не виновен! Но в ограблении его — нет, нет,
не виновен, да и
не могу быть виновным: Дмитрий Карамазов
подлец, но
не вор!
— Я вас
подлецом теперь уже никогда
не буду считать, — сказал князь. — Давеча я вас уже совсем за злодея почитал, и вдруг вы меня так обрадовали, — вот и урок:
не судить,
не имея опыта. Теперь я вижу, что вас
не только за злодея, но и за слишком испорченного человека считать нельзя. Вы, по-моему, просто самый обыкновенный человек, какой только
может быть, разве только что слабый очень и нисколько
не оригинальный.
— Мой муж… я его
не осуждаю и
не желаю ему вредить ни в чьем мнении, но он
подлец, я это всегда скажу… я это скажу всем, перед целым светом. Он,
может быть, и хороший человек, но он
подлец… И нигде нет защиты! нигде нет защиты!
— Такую трагедию, чтоб все сердца… ну, буквально, чтоб все сердца истерзались от жалости и негодования…
Подлецы, льстецы, предатели — чтоб все тут
было! Одним словом, чтоб зритель сказал себе: понеже он
был окружен льстецами,
подлецами и предателями, того ради он ничего полезного и
не мог совершить!
Половину громадного состояния своего готов он
был в это время отдать, чтоб только
не было тут этого обличителя, который
мог, во всеуслышание всей этой великосветской толпы, прокричать ему: ты
подлец!
— А коли так, коли вы настолько развиты, что
можете и это понять, то позволю себе прибавить, что если теперь обратилась прямо к вам и пришла в вашу квартиру, то отчасти и потому, что всегда считала вас далеко
не подлецом, а,
может быть, гораздо лучше других… мерзавцев!..
— Это вот все эти архангелы-то! — кричала она. — Черномазого, небось,
не притянули — откупился; а Аркаше,
может, и того сделать
не на что
было: все у него разные
подлецы обобрали.
— Oh, mon Dieu, mon Dieu! — воскликнул Ченцов. — Скажу я Катерине Петровне!.. Когда мне и разговаривать-то с ней о чем бы ни
было противно, и вы,
может быть, даже слышали, что я женился на ней вовсе
не по любви, а продал ей себя, и стану я с ней откровенничать когда-нибудь!.. Если бы что-либо подобное случилось, так я предоставляю вам право ударить меня в лицо и сказать: вы
подлец! А этого мне — смею вас заверить — никогда еще никто
не говорил!.. Итак, вашу руку!..
Ченцов очень хорошо видел, что в настоящие минуты она
была воск мягкий, из которого он
мог вылепить все, что ему хотелось, и у него на мгновение промелькнула
было в голове блажная мысль отплатить этому
подлецу Крапчику за его обыгрыванье кое-чем почувствительнее денег; но, взглянув на Катрин, он сейчас же отказался от того, смутно предчувствуя, что смирение ее перед ним
было не совсем искреннее и только на время надетая маска.
— То-то, батюшка! Коли я шут, так и другой кто-нибудь тут! А вы меня уважайте: я еще
не такой
подлец, как вы думаете. Оно, впрочем, пожалуй, и шут. Я — раб, моя жена — рабыня, к тому же, польсти, польсти! вот оно что: все-таки что-нибудь выиграешь, хоть ребятишкам на молочишко. Сахару, сахару-то побольше во все подсыпайте, так оно и здоровее
будет. Это я вам, батюшка, по секрету говорю;
может, и вам понадобится. Фортуна заела, благодетель, оттого я и шут.
Но нет, он
не может быть таким
подлецом.
— Я вас всех,
подлецов, в один узел завяжу!! — неистовствовал он в качестве предержащей власти. —
Не успел отвернуться, как ты уж и на мель сел?.. А?.. Я разве бог?.. а? Разве я разом
могу на всех барках
быть… а? Что-о?.. Бунтовать?.. Сейчас с чегенями в воду…
— Муж мой дурак и
подлец, — хватила Домна Осиповна откровенно, — вы одни только понимаете,
можете, если только захотите, пособить мне!.. Любви между нами
не может быть, — вы, конечно, меня
не любите больше, да и я вас
не люблю; впрочем, я уж и никого
не люблю!..
— Я — осел, Зинаида Афанасьевна! — вскричал он в порыве исступленного раскаяния. — Нет! что осел? Осел еще ничего! Я несравненно хуже осла! Но я вам докажу, Зинаида Афанасьевна, я вам докажу, что и осел
может быть благородным человеком!.. Дядюшка! я обманул вас! Я, я обманул вас! Вы
не спали; вы действительно, наяву, делали предложение, а я, я,
подлец, из мщения, что мне отказали, уверил вас, что вы видели все это во сне.
— Так-с, теперь и Страшный суд
не надо! Для Сашеньки с Петенькой,
может быть, и Бога
не надо? Нет-с, ваш Сашенька зверь, и больше ничего! Вы читали, нет, вы читали, что этот самый Сашка Жегулев на днях помещика пытал, на огне,
подлец, жег подошвы, допытывался денег. Это как вы назовете?
Впрочем, господин Голядкин
не мог не заметить, что у
подлеца под мышкой
был огромный зеленый портфель, принадлежавший его превосходительству.
«Вот службы легонькие, это так! и озимое по милости
подлецов незасеянное осталось — этого тоже скрыть
не могу!» Но при воспоминании о «
подлецах» опять рассердился и присовокупил: «Впрочем, дело об них уж в уголовной палате решено; вот как шестьдесят человек березовой кашей вспрыснут, так до новых веников
не забудут!» [Всего в имении числилось 160 ревизских душ (ревизия
была в 1859 году), в том числе, разумеется, наполовину подростков и малолетних.
Да-с, только между нами самый отъявленный
подлец может быть совершенно и даже возвышенно честен в душе, в то же время нисколько
не переставая
быть подлецом.
Тетерев. Ничего! Сцена очень интересная. Я слушал и смотрел с удовольствием. Очень недурно, очень!
Не волнуйся, брат! У тебя
есть способности… ты
можешь играть героические роли. В данный момент герой нужен… поверь мне! В наше время все люди должны
быть делимы на героев, т. е. дураков, и на
подлецов, т. е. людей умных…
— Что тетушка? — говорила тетушка, входя в кухню и тяжело дыша; она
была очень толста, и на ее груди
могли бы поместиться самовар и поднос с чашками. — Что там еще тетушка? Ты тут хозяйка, ты и распоряжайся, а по мне их,
подлецов, хоть бы вовсе
не было. Ну, вставай, боров! — крикнула она на Пантелея,
не вытерпев. — Пошел с глаз! Последний раз тебя прощаю, а случится опять грех —
не проси милости!
— Святители и чудотворцы наши, угодники божий! — продолжал причитать Козел. —
Не может же это
быть, чтобы Кубик донес:
не такой он хлопец. А все Бузыга — чугунная голова!.. На кой ему черт
было двух коней угонять? Ты говоришь, много народу скакало? Господи, господи!.. И всегда он так: своей головы ему
не жаль, так и на чужую наплевать. Ведь сам видит,
подлец, что дело дрянь, ну, и утекал бы скорей, — нет, ему надо гусара доказать, перед мальчишкой ему стыдно… Господи, господи!.. Василь, ты спишь?
— О-о, батюшка мой, — воскликнул, весь оживившись, наш старец: — поверьте мне, что это самые худшие люди на свете. Вы о них только слыхали, но по чужим словам, как по лестнице, можно черт знает куда залезть, а я все сам на себе испытал и, как православный христианин, свидетельствую, что хотя они и одной с нами православной веры, так что,
может быть, нам за них когда-нибудь еще и воевать придется, но это такие
подлецы, каких других еще и свет
не видал.
Поверьте, г. губернатор, что если бы покушающиеся на вашего брата
были подлецы, так они нашли бы такие лазейки и способы, которые и в голову
не могут прийти людям честным, и давно бы всех поукокошили.
Платонов. Ну а вот я так
не могу похвалиться этим. Я разошелся с ним, когда у меня
не было еще ни волоска на подбородке, а в последние три года мы
были настоящими врагами. Я его
не уважал, он считал меня пустым человеком, и… оба мы
были правы. Я
не люблю этого человека!
Не люблю за то, что он умер спокойно. Умер так, как умирают честные люди.
Быть подлецом и в то же время
не хотеть сознавать этого — страшная особенность русского негодяя!
— Почему же я
могу это знать! Меня всю зиму
не было дома… А Кромсай,
подлец, которому я, как вольному человеку, поручал наблюдать и обещал дать ему за это теленка, говорит: «Должно
быть, зимой помаленьку цедили». — «А куда же, спрашиваю, они ее дели?» — «Должно
быть, говорит, слопали…» Ну,
не скоты ли?.. Ведь она, говорю,
была вонючая!.. я ее нарочно припоганил! «Так, говорит, поганковатую, верно, и слопали». А чего «верно», когда он сам же,
подлец, ее и лопал!
Стало
быть, пошляки и
подлецы уж никоим образом
не могли быть допущены в круг коммунистического знакомства, а со своими людьми, «с нашими », чиниться нечего: тут вся душа нараспашку.
— Постой…
Может быть, что-нибудь да поймаем. Под вечер рыба клюет лучше… Сижу, брат, здесь с самого утра! Такая скучища, что и выразить тебе
не могу. Дернул же меня чёрт привыкнуть к этой ловле! Знаю, что чепуха, а сижу! Сижу, как
подлец какой-нибудь, как каторжный, и на воду гляжу, как дурак какой-нибудь! На покос надо ехать, а я рыбу ловлю. Вчера в Хапоньеве преосвященный служил, а я
не поехал, здесь просидел вот с этой стерлядью… с чертовкой с этой…
— Так прошу же тебя, доверши мне твои услуги: съезди еще раз на твоих рысаках к ним, к этим
подлецам, пока они
не уехали на своих рысаках на пуант любоваться солнцем, и скажи им, что дело
не подается ни на шаг, что они
могут делать со мной, что им угодно:
могут сажать меня в долговую тюрьму, в рабочий дом, словом, куда только
могут, но я
не припишу на себя более ни одной лишней копейки долга; я
не стану себя застраховывать, потому что
не хочу делать мою кончину выгодною для моих злодеев, и уж наверное (он понизил голос и, весь побагровев, прохрипел)… и уж наверное никогда
не коснуся собственности моей сестры, моей бедной Лары, которой я обещался матери моей
быть опорой и от которой сам удалил себя, благодаря… благодаря… окутавшей меня подтасованной разбойничьей шайке…
— Да, случай и обобщения; а только, по правде сказать,
не понимаю: почему вы против обобщения случаев? На мой взгляд,
не глупее вас
был тот англичанин, который, выслушав содержание «Мертвых душ» Гоголя, воскликнул: «О, этот народ неодолим». — «Почему же?» говорят. Он только удивился и отвечал: «Да неужто кто-нибудь
может надеяться победить такой народ, из которого
мог произойти такой
подлец, как Чичиков».
«А мне наплевать! — думал он, ложась в постель. — Она воображает,
может быть, что я без нее жить
не могу! Ну, нет… Завтра же ее выгоню. Пусть себе там со своими мужиками мякину жует. А Тришку-подлеца… чтоб и духу
не было! Утром же расчет…»
— Я сжалилась над вами и устроила это,
быть может, последнее — это зависит от вас — свидание с вами. Я
могла вчера еще сделать то, что вы уже нынче
не могли бы надеть этого честного мундира, который вы клялись
не надевать до тех пор, пока я
не буду, с согласия ваших родителей, объявлена вашей нареченной невестой. «
Подлец», говорили вы тогда, «
не должен позорить мундира». А между тем, князь, вы в нем!..
— Я его больше
не хочу знать… У меня больше нет родных — у меня только один друг на свете — это ты. У меня только одна дочь — Таня, которую я люблю всею душою, и я готов сделать все, чтобы
было упрочено ее счастье, которое я же, как вор, украл у ее родителей… Семен Толстых причинил горе нашей дочери — он негодяй и
подлец и ни одного часа
не может больше оставаться под этой кровлей… Выгони его немедленно, Иннокентий, выгони… Чтобы сегодня же здесь
не было его духу…
— Да. Хорошего ждала. Пять лет ждала,
может, больше. Все они, какие приходили, жаловались, что
подлецы они. Да
подлецы они и
есть. Мой писатель говорил сперва, что хороший, а потом сознался, что тоже
подлец. Таких мне
не нужно.
Одно, что́ он любил, это
было веселье и женщины, и так как по его понятиям в этих вкусах
не было ничего неблагородного, а обдумать то, что́ выходило для других людей из удовлетворения его вкусов, он
не мог, то в душе своей он считал себя безукоризненным человеком, искренно презирал
подлецов и дурных людей и с спокойною совестью высоко носил голову.