Неточные совпадения
Он прочел письма. Одно
было очень неприятное — от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес этот необходимо
было продать; но теперь, до примирения с женой,
не могло быть о том
речи. Всего же неприятнее тут
было то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою.
И мысль, что он
может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса
будет искать примирения с женой, — эта мысль оскорбляла его.
Левину ясно
было, что Свияжский знает такой ответ на жалобы помещика, который сразу уничтожит весь смысл его
речи, но что по своему положению он
не может сказать этого ответа
и слушает
не без удовольствия комическую
речь помещика.
Эффект, производимый
речами княгини Мягкой, всегда
был одинаков,
и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя
и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая
не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало,
и пользовалась этим.
Я бы
мог быть ему полезным, потому что у меня
и в Петербурге,
и даже при…» Генерал
речи не оканчивал.
Несмотря на то, что княгиня поцеловала руку бабушки, беспрестанно называла ее ma bonne tante, [моя добрая тетушка (фр.).] я заметил, что бабушка
была ею недовольна: она как-то особенно поднимала брови, слушая ее рассказ о том, почему князь Михайло никак
не мог сам приехать поздравить бабушку, несмотря на сильнейшее желание;
и, отвечая по-русски на французскую
речь княгини, она сказала, особенно растягивая свои слова...
— Вот в рассуждении того теперь идет
речь, панове добродийство, — да вы,
может быть,
и сами лучше это знаете, — что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам
и своим братьям столько, что ни один черт теперь
и веры неймет. Потом опять в рассуждении того пойдет
речь, что
есть много таких хлопцев, которые еще
и в глаза
не видали, что такое война, тогда как молодому человеку, —
и сами знаете, панове, — без войны
не можно пробыть. Какой
и запорожец из него, если он еще ни разу
не бил бусурмена?
Но знаю, что,
может быть, несу глупые
речи,
и некстати,
и нейдет все это сюда, что
не мне, проведшему жизнь в бурсе
и на Запорожье, говорить так, как в обычае говорить там, где бывают короли, князья
и все что ни
есть лучшего в вельможном рыцарстве.
И буду,
может быть, ещё я веки течь,
Когда уже тебя
не будет и в-помине,
И о тебе совсем исчезнет
речь».
— Фенечка! — сказал он каким-то чудным шепотом, — любите, любите моего брата! Он такой добрый, хороший человек!
Не изменяйте ему ни для кого на свете,
не слушайте ничьих
речей! Подумайте, что
может быть ужаснее, как любить
и не быть любимым!
Не покидайте никогда моего бедного Николая!
Отказаться от встреч с Иноковым Клим
не решался, потому что этот мало приятный парень, так же как брат Дмитрий, много знал
и мог толково рассказать о кустарных промыслах, рыбоводстве, химической промышленности, судоходном деле. Это
было полезно Самгину, но
речи Инокова всегда несколько понижали его благодушное
и умиленное настроение.
Фразы представителя «аристократической расы»
не интересовали его. Крэйтон — чужой человек, случайный гость, если он примкнет к числу хозяев России, тогда его
речи получат вес
и значение, а сейчас нужно пересмотреть отношение к Елене:
быть может,
не следует прерывать связь с нею? Эта связь имеет неоспоримые удобства, она все более расширяет круг людей, которые со временем
могут оказаться полезными. Она, оказывается, способна нападать
и защищать.
— Но нигде в мире вопрос этот
не ставится с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас
есть категория людей, которых
не мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, —
не спеша говорил этот человек,
и в тоне его
речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор
не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
Самгин
не мог сосредоточить внимание на ораторе,
речь его казалась давно знакомой.
И он
был очень доволен, когда Декаполитов, наклонясь вперед, сказал...
И, прервав ворчливую
речь, он заговорил деловито: если земля
и дом Варвары заложены за двадцать тысяч, значит, они стоят, наверное, вдвое дороже. Это надобно помнить. Цены на землю быстро растут. Он стал развивать какой-то сложный план залога под вторую закладную, но Самгин слушал его невнимательно, думая, как легко
и катастрофически обидно разрушились его вчерашние мечты.
Может быть, Иван жульничает вместе с этим Семидубовым? Эта догадка
не могла утешить, а фамилия покупателя напомнила...
Так она говорила минуты две, три. Самгин слушал терпеливо, почти все мысли ее
были уже знакомы ему, но на этот раз они звучали более густо
и мягко, чем раньше, более дружески. В медленном потоке ее
речи он искал каких-нибудь лишних слов, очень хотел найти их,
не находил
и видел, что она своими словами формирует некоторые его мысли. Он подумал, что сам
не мог бы выразить их так просто
и веско.
— Я думал… — говорил он медленно, задумчиво высказываясь
и сам
не доверяя своей мысли, как будто тоже стыдясь своей
речи, — вот видишь ли… бывают минуты… то
есть я хочу сказать, если это
не признак какого-нибудь расстройства, если ты совершенно здорова, то,
может быть, ты созрела, подошла к той поре, когда остановился рост жизни… когда загадок нет, она открылась вся…
Передаю лишь смысл
речей,
может быть, многое
и не так припоминаю, но тогда я
был в слишком большом волнении, чтобы запомнить до последней точности.
Он начал мне длинную какую-то
речь по-французски,
и хотя говорил очень сносно на этом языке, но я почти ничего
не понял,
может быть, оттого, что он к каждому слову прибавлял: «Je vous parle franchement, vous comprenez?» [«Я говорю с вами откровенно, понимаете?» — фр.]
Бывший солдат тоже, казалось,
мог бы понимать дело, если бы
не был одурен солдатством
и не путался в привычках бессмысленной солдатской
речи.
— Да, с этой стороны Лоскутов понятнее. Но у него
есть одно совершенно исключительное качество… Я назвал бы это качество притягательной силой, если бы
речь шла
не о живом человеке. Говорю серьезно… Замечаешь, что чувствуешь себя как-то лучше
и умнее в его присутствии;
может быть, в этом
и весь секрет его нравственного влияния.
Но
была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей
и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я
не могу решить, к тому же вся
речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая,
и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили
и от себя, вмешиваясь в разговор,
может быть, даже
и от себя поведали
и рассказали что-либо, к тому же
и беспрерывности такой в повествовании сем
быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос
и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя
и не засыпал, а гости
не покидали мест своих.
«Насчет же мнения ученого собрата моего, — иронически присовокупил московский доктор, заканчивая свою
речь, — что подсудимый, входя в залу, должен
был смотреть на дам, а
не прямо пред собою, скажу лишь то, что, кроме игривости подобного заключения, оно, сверх того,
и радикально ошибочно; ибо хотя я вполне соглашаюсь, что подсудимый, входя в залу суда, в которой решается его участь,
не должен
был так неподвижно смотреть пред собой
и что это действительно
могло бы считаться признаком его ненормального душевного состояния в данную минуту, но в то же время я утверждаю, что он должен
был смотреть
не налево на дам, а, напротив, именно направо, ища глазами своего защитника, в помощи которого вся его надежда
и от защиты которого зависит теперь вся его участь».
Одно
не понравилось
было дамам: он все как-то изгибался спиной, особенно в начале
речи,
не то что кланяясь, а как бы стремясь
и летя к своим слушателям, причем нагибался именно как бы половиной своей длинной спины, как будто в середине этой длинной
и тонкой спины его
был устроен такой шалнер, так что она
могла сгибаться чуть
не под прямым углом.
Но в своей горячей
речи уважаемый мой противник (
и противник еще прежде, чем я произнес мое первое слово), мой противник несколько раз воскликнул: „Нет, я никому
не дам защищать подсудимого, я
не уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, — я обвинитель, я
и защитник!“ Вот что он несколько раз воскликнул
и, однако же, забыл упомянуть, что если страшный подсудимый целые двадцать три года столь благодарен
был всего только за один фунт орехов, полученных от единственного человека, приласкавшего его ребенком в родительском доме, то, обратно,
не мог же ведь такой человек
и не помнить, все эти двадцать три года, как он бегал босой у отца „на заднем дворе, без сапожек,
и в панталончиках на одной пуговке“, по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе.
Конечно, в высокоталантливой обвинительной
речи мы услышали все строгий анализ характера
и поступков подсудимого, строгое критическое отношение к делу, а главное, выставлены
были такие психологические глубины для объяснения нам
сути дела, что проникновение в эти глубины
не могло бы вовсе состояться при сколько-нибудь намеренно
и злостно предубежденном отношении к личности подсудимого.
Вы сердитесь
и не можете говорить спокойно, так мы поговорим одни, с Павлом Константинычем, а вы, Марья Алексевна, пришлите Федю или Матрену позвать нас, когда успокоитесь»,
и, говоря это, уже вел Павла Константиныча из зала в его кабинет, а говорил так громко, что перекричать его
не было возможности, а потому
и пришлось остановиться в своей
речи.
— Нисколько,
будьте уверены; я знаю, что вы внимательно слушали, да
и то знаю, что женщина, как бы ни
была умна
и о чем бы ни шла
речь,
не может никогда стать выше кухни — за что же я лично на вас смел бы сердиться?
Быть может, что плод того
и другого
будет одинакий, но на сию минуту
не об этом
речь.
Приблизительно можно
было догадаться, что он
мог мне сказать, а потому, да еще взяв в соображение, что если я скрыл, что
не понимаю его, то
и он скроет, что
не понимает меня, я смело отвечал на его
речь...
Теперь, когда Марья Порфирьевна перешагнула уже за вторую половину седьмого десятилетия жизни, конечно,
не могло быть речи о драгунских офицерах, но даже мы, дети, знали, что у старушки над самым изголовьем постели висел образок Иосифа Прекрасного, которому она особенно усердно молилась
и в память которого, 31 марта, одевалась в белое коленкоровое платье
и тщательнее, нежели в обыкновенные дни, взбивала свои сырцового шелка кудри.
Словом сказать, уж на что
была туга на деньги матушка, но
и она
не могла устоять против льстивых
речей Струнникова,
и хоть изредка, но ссужала-таки его небольшими суммами. Разумеется, всякий раз после подобной выдачи следовало раскаяние
и клятвы никогда вперед
не попадать впросак; но это
не помогало делу,
и то, что уж однажды попадало в карман добрейшего Федора Васильича, исчезало там, как в бездонной пропасти.
Это общее уважение наглядным образом выразилось в том, что Тарас Прохорыч несколько трехлетий подряд
был избираем исправником с таким единодушием, что о конкурентах
и речи быть не могло.
В непродолжительном времени об Иване Федоровиче везде пошли
речи как о великом хозяине. Тетушка
не могла нарадоваться своим племянником
и никогда
не упускала случая им похвастаться. В один день, — это
было уже по окончании жатвы,
и именно в конце июля, — Василиса Кашпоровна, взявши Ивана Федоровича с таинственным видом за руку, сказала, что она теперь хочет поговорить с ним о деле, которое с давних пор уже ее занимает.
Он сказал нам целую
речь, из которой мне запомнились слова: «Ваша ошибка в том, что вы
не видите, что общественный процесс
есть процесс органический, а
не логический,
и ребенок
не может родиться раньше, чем на девятом месяце».
Те
речи и монологи, которые мы читаем в «Горе от ума», конечно, при свободе слова в «говорильне»
могли им произноситься как кандидатом в члены, но при баллотировке в члены его выбрать уже никак
не могли и, вероятно, рады
были избавиться от такого «якобинца».
Для Ермилыча
было много непонятного в этих странных
речах, хотя он
и привык подчиняться авторитету суслонского писаря
и верил ему просто из вежливости. Разве можно
не поверить этакому-то человеку, который всякий закон
может рассудить?
Эта новость
была отпразднована у Стабровского на широкую ногу. Галактион еще в первый раз принимал участие в таком пире
и мог только удивляться, откуда берутся у Стабровского деньги. Обед стоил на плохой конец рублей триста, — сумма, по тугой купеческой арифметике, очень солидная.
Ели,
пили, говорили
речи, поздравляли друг друга
и в заключение послали благодарственную телеграмму Ечкину. Галактион, как ни старался
не пить, но это
было невозможно. Хозяин так умел просить, что приходилось только
пить.
Особым выдающимся торжеством явилось открытие первой газеты в Заполье. Главными представителями этого органа явились Харченко
и доктор Кочетов. Последний даже
не был пьян
и поэтому чувствовал себя в грустном настроении. Говорили
речи, предлагали тосты
и составляли планы похода против плутократов. Харченко расчувствовался
и даже прослезился. На торжестве присутствовал Харитон Артемьич
и мог только удивляться, чему люди обрадовались.
Но если тщетной его
был труд в преподавании правил тому, что более чувствовать должно, нежели твердить, — Ломоносов надежнейшие любящим российское слово оставил примеры в своих творениях. В них сосавшие уста сладости Цицероновы
и Демосфеновы растворяются на велеречие. В них на каждой строке, на каждом препинании, на каждом слоге, почто
не могу сказать при каждой букве, слышен стройный
и согласный звон столь редкого, столь мало подражаемого, столь свойственного ему благогласия
речи.
Сначала их
было и побаивались, когда они являлись с лорнетом Онегина, в мрачном плаще Печорина, с восторженной
речью Рудина; но потом поняли, что это все Обломовы
и что если они
могут быть страшны для некоторых барышень, то, во всяком случае, для практических деятелей никак
не могут быть опасны.
Это показыванье языка
было, разумеется,
не совсем удобно для серьезной
речи о произведениях Островского; но
и то нужно сказать, — кто же
мог сохранить серьезный вид, прочитав о Любиме Торцове такие стихи...
К изумлению князя, та оглядела его в недоумении
и вопросительно, точно хотела дать ему знать, что
и речи между ними о «рыцаре бедном»
быть не могло и что она даже
не понимает вопроса.
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя
речь его по-прежнему
была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется,
не хотелось;
может быть, тоже
был человек с воображением
и попыткой на мысль.
Подымаясь на крыльцо, он услышал такие восклицания, что
не мог выдержать
и уже совсем
было обратился к публике с намерением произнести надлежащую
речь, но, к счастию,
был остановлен Бурдовским
и самою Дарьей Алексеевной, выбежавшею с крыльца; они подхватили
и увели его силой в комнаты.
Варвара Павловна очень искусно избегала всего, что
могло хотя отдаленно напомнить ее положение; о любви в ее
речах и помину
не было: напротив, они скорее отзывались строгостью к увлечениям страстей, разочарованьем, смирением.
— Видал я господ всяких, Степан Романыч, а все-таки
не пойму их никак…
Не к тебе
речь говорится, а вообще. Прежнее время взять, когда мужики за господами жили, — правильные
были господа, настоящие: зверь так зверь, во всю меру, добрый так добрый, лакомый так лакомый. А все-таки
не понимал я, как это всякую совесть в себе загасить… Про нынешних
и говорить нечего: он
и зла-то
не может сделать, засилья нет, а так, одно званье что барин.
О детях в последнем письме говорят, что недели через три обещают удовлетворительный ответ. Значит, нужна свадьба для того, чтоб дети
были дома. Бедная власть, для которой эти цыпушки
могут быть опасны. Бедный отец, который на троне,
не понимает их положения. Бедный Погодин
и бедная Россия, которые называют его царем-отцом!.. [
Речь идет об «ура-патриотических» брошюрах М. П. Погодина.]
Рогнеда Романовна
не могла претендовать ни на какое первенство, потому что в ней надо всем преобладало чувство преданности, а Раиса Романовна
и Зоя Романовна
были особы без
речей. Судьба их некоторым образом имела нечто трагическое
и общее с судьбою Тристрама Шанди. Когда они только что появились близнецами на свет, повивальная бабушка, растерявшись, взяла вместо пеленки пустой мешочек
и обтерла им головки новорожденных. С той же минуты младенцы сделались совершенно глупыми
и остались такими на целую жизнь.
В продолжение этой пылкой тирады старый извозчик многозначительно, хотя
и молча, рассмеялся,
и от этого беззвучного смеха тряслась его спина. Старые извозчики очень многое слышат, потому что извозчику, сидящему спереди, все прекрасно слышно, чего вовсе
не подозревают разговаривающие седоки,
и многое старые извозчики знают из того, что происходит между людьми. Почем знать,
может быть, он слышал
не раз
и более беспорядочные, более возвышенные
речи?
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу
речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого
не уважает
и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя
и удовольствия
не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется
и наживает большие деньги, а дворню
и лакейство до того избаловал, что вот как они
и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть
не может попов
и монахов,
и нищим никому копеечки
не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а
не захочется, то
и середи обедни из церкви уйдет; что священника
и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом
не пускает, кроме попа с крестом,
и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она
петь песни, слушать, как их
поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту,
не любит, никогда
не ласкает
и денег
не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она
могла жениха найти, Прасковья Ивановна
и слышать
не хотела
и отвечала, что Багровы родную племянницу
не бросят без куска хлеба
и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после
и вымещал бы ей за то.