Неточные совпадения
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити
заметила, что М-llе Варенька и с Левиным и его женщиной находится уже в тех отношениях, как и с другими своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей для женщины,
не умевшей говорить ни на одном иностранном
языке.
Не мадригалы Ленский пишет
В альбоме Ольги молодой;
Его перо любовью дышит,
Не хладно блещет остротой;
Что ни
заметит, ни услышит
Об Ольге, он про то и пишет:
И полны истины живой
Текут элегии рекой.
Так ты,
Языков вдохновенный,
В порывах сердца своего,
Поешь бог ведает кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть о твоей судьбе.
К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена освободил теперь истерический
язык сплетни; про матроса говаривали, что он где-то кого-то убил, оттого,
мол, его больше
не берут служить на суда, а сам он мрачен и нелюдим, потому что «терзается угрызениями преступной совести».
Тут Иван Игнатьич
заметил, что проговорился, и закусил
язык. Но уже было поздно. Василиса Егоровна принудила его во всем признаться, дав ему слово
не рассказывать о том никому.
— Аз
не пышем, — сказал он, и от широкой, самодовольной улыбки глаза его стали ясными, точно у ребенка.
Заметив, что барин смотрит на него вопросительно, он,
не угашая улыбки, спросил: —
Не понимаете? Это — болгарский
язык будет, цыганский. Болгаре
не говорят «я», — «аз» говорят они. А курить, по-ихнему, — пыхать.
Но уже весною Клим
заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних
языков, а за ним и некоторые учителя стали смотреть на него более мягко. Это случилось после того, как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и
не могли найти.
Длинный, тощий, с остатками черных, с проседью, курчавых и, видимо, жестких волос на желтом черепе, в форме дыни, с бородкой клином, горбоносый, он говорил неутомимо, взмахивая густыми бровями, такие же густые усы быстро шевелились над нижней, очень толстой губой, сияли и таяли влажные, точно смазанные маслом, темные глаза.
Заметив, что сын
не очень легко владеет
языком Франции, мать заботливо подсказывала сыну слова, переводила фразы и этим еще более стесняла его.
Хорошо. Отчего же, когда Обломов, выздоравливая, всю зиму был мрачен, едва говорил с ней,
не заглядывал к ней в комнату,
не интересовался, что она делает,
не шутил,
не смеялся с ней — она похудела, на нее вдруг пал такой холод, такая нехоть ко всему:
мелет она кофе — и
не помнит, что делает, или накладет такую пропасть цикория, что пить нельзя — и
не чувствует, точно
языка нет.
Не доварит Акулина рыбу, разворчатся братец, уйдут из-за стола: она, точно каменная, будто и
не слышит.
Она иногда читала, никогда
не писала, но говорила хорошо, впрочем, больше по-французски. Однако ж она тотчас
заметила, что Обломов
не совсем свободно владеет французским
языком, и со второго дня перешла на русскую речь.
— Обойти? Обойдешь, поди-ко! Глаза какие-то зеленые! Силился, силился, хотел выговорить: «Неправда,
мол, клевета, ваше превосходительство, никакого Обломова и знать
не знаю: это все Тарантьев!» — да с
языка нейдет; только пал пред стопы его.
Ах, как я его уважаю… сказала бы… слово вертится на
языке, — но
не смею…
Этот Козлов, сын дьякона, сначала в семинарии, потом в гимназии и дома — изучил греческий и латинский
языки и, учась им, изучил древнюю жизнь, а современной почти
не замечал.
— Тут ровно никакого и нет юмора, —
заметил наконец Версилов, — выражение, конечно, неподходящее, совсем
не того тона, и действительно могло зародиться в гимназическом или там каком-нибудь условно товарищеском, как ты сказал,
языке али из фельетонов каких-нибудь, но покойница употребляла его в этой ужасной записке совершенно простодушно и серьезно.
Замечу тоже, что, кажется, ни на одном европейском
языке не пишется так трудно, как на русском.
Между тем китайский ученый
не смеет даже выразить свою мысль живым, употребительным
языком: это запрещено; он должен выражаться, как показано в книгах.
Ведь он выдал себя с головой Веревкину, хотя тот и делал вид, что ничего
не замечает «И черт же его потянул за
язык…» — думал Привалов, сердито поглядывая в сторону храпевшего гостя.
Хотелось ему еще спросить, и даже с
языка срывался вопрос: «Что предозначал этот земной поклон брату Дмитрию?» — но он
не посмел спросить.
Он
не тотчас лишился памяти; он мог еще признать Чертопханова и даже на отчаянное восклицание своего друга: «Что,
мол, как это ты, Тиша, без моего разрешения оставляешь меня,
не хуже Маши?» — ответил коснеющим
языком: «А я П…а…сей Е…е…ич, се… да ад вас су… ша… ся».
Но и русский
язык был доведен до того же; для него и для всего прочего был приглашен сын какой-то вдовы-попадьи, облагодетельствованной княгиней, разумеется, без особых трат: через ее ходатайство у митрополита двое сыновей попадьи были сделаны соборными священниками. Учитель был их старший брат, диакон бедного прихода, обремененный большой семьей; он гибнул от нищеты, был доволен всякой платой и
не смел делать условий с благодетельницей братьев.
От скуки Орлов
не знал, что начать. Пробовал он и хрустальную фабрику заводить, на которой делались средневековые стекла с картинами, обходившиеся ему дороже, чем он их продавал, и книгу он принимался писать «о кредите», — нет,
не туда рвалось сердце, но другого выхода
не было. Лев был осужден праздно бродить между Арбатом и Басманной,
не смея даже давать волю своему
языку.
Говоря о слоге этих сиамских братьев московского журнализма, нельзя
не вспомнить Георга Форстера, знаменитого товарища Кука по Сандвическим островам, и Робеспьера — по Конвенту единой и нераздельной республики. Будучи в Вильне профессором ботаники и прислушиваясь к польскому
языку, так богатому согласными, он вспомнил своих знакомых в Отаити, говорящих почти одними гласными, и
заметил: «Если б эти два
языка смешать, какое бы вышло звучное и плавное наречие!»
Все это было так завлекательно, так ясно и просто, как только и бывает в мечтах или во сне. И видел я это все так живо, что… совершенно
не заметил, как в классе стало необычайно тихо, как ученики с удивлением оборачиваются на меня; как на меня же смотрит с кафедры старый учитель русского
языка, лысый, как колено, Белоконский, уже третий раз окликающий меня по фамилии… Он заставил повторить что-то им сказанное, рассердился и выгнал меня из класса, приказав стать у классной двери снаружи.
Старый Турка сразу повеселел, припомнив старинку, но Кишкин глазами указал ему на Зыкова: дескать,
не впору
язык развязываешь, старина… Старый штейгер собрал промытое золото на железную лопаточку, взвесил на руке и
заметил...
Все молчали и только переминались с ноги на ногу. Дерзкие на
язык хохлы
не смели в волости напирать на Тита, как на базаре, и только глухо ворчали.
Прилагаю переписку, которая свидетельствует о всей черноте этого дела. [В Приложении Пущин
поместил полученные Пушкиным анонимные пасквили, приведшие поэта к роковой дуэли, и несколько писем, связанных с последней (почти все — на французском
языке; их русский перевод — в «Записках» Пущина о Пушкине, изд. Гослитиздата, 1934 и 1937). Здесь
не приводятся, так как
не находятся в прямой связи с воспоминаниями Пущина о великом поэте и
не разъясняют историю дуэли.]
— Молчи, б…! — завопил исступленно актер и, схватив за горло бутылку, высоко поднял ее над головой. — Держите меня, иначе я размозжу голову этой стерве.
Не смей осквернять своим поганым
языком…
Теперь я стал
замечать, что сестрица моя
не все понимает, и потому, перенимая речи у няньки, старался говорить понятным
языком для маленького дитяти.
Елена же его поразила; она вырвала у него свою руку, когда он щупал ее пульс, и
не хотела показать ему
язык. На все вопросы его
не отвечала ни слова, но все время только пристально смотрела на его огромный Станислав, качавшийся у него на шее. «У нее, верно, голова очень болит, —
заметил старичок, — но только как она глядит!» Я
не почел за нужное ему рассказывать о Елене и отговорился тем, что это длинная история.
— Нет, я ничего! По мне что! пожалуй, хоть до завтрева
языком мели! Я вот только насчет срамословия:
не то, говорю, срамословие, которое от избытка естества, а то, которое от мечтания. Так ли я, сударь, говорю? — обратился Осип Иваныч ко мне.
И опять вот говоришь ты, что надо,
мол, богу молиться да душу спасать, а я тебе сказываю, что
не дело ты
языком болтаешь.
Так другие-то матери при ней и
языка развязать
не смели, а только глядят, бывало, на нее да усмехаются, потому что она тоже любила, чтоб у ней все некручинно смотрели.
В библиотеку завернешь — думаешь: а ну как у меня
язык сболтнет, дайте,
мол, водевиль"Отец, каких мало"почитать, буде он цензурой
не воспрещен!
— Это
не вздор!.. — повторил вице-губернатор, выпивая вино и каким-то задыхающимся голосом. — Про меня тысячи
языков говорят, что я человек сухой, тиран, злодей; но отчего же никто
не хочет во мне
заметить хоть одной хорошей человеческой черты, что я никогда
не был подлецом и никогда ни пред кем
не сгибал головы?
Большов. Уж ты скажи, дочка: ступай,
мол, ты, старый черт, в яму! Да, в яму! В острог его, старого дурака. И за дело! —
Не гонись за большим, будь доволен тем, что есть. А за большим погонишься, и последнее отнимут, оберут тебя дочиста. И придется тебе бежать на Каменный мост да бросаться в Москву-реку. Да и оттедова тебя за
язык вытянут да в острог посадят.
Противники и секунданты обменялись, как водится, поклонами; один доктор даже бровью
не повел — и присел, зевая, на траву: «Мне,
мол,
не до изъявлений рыцарской вежливости». Г-н фон Рихтер предложил г-ну «Тшибадола» выбрать место; г-н «Тшибадола» отвечал, тупо ворочая
языком («стенка» в нем опять обрушилась), что: «Действуйте,
мол, вы, милостивый государь; я буду наблюдать…»
Торопливая и слишком обнаженная грубость этих колкостей была явно преднамеренная. Делался вид, что со Степаном Трофимовичем как будто и нельзя говорить другим, более тонким
языком и понятиями. Степан Трофимович твердо продолжал
не замечать оскорблений. Но сообщаемые события производили на него всё более и более потрясающее впечатление.
Шумилов, хоть и
смело, но, по случаю маленькой булавочки в голове,
не совсем твердо ступая, повел доктора в канцелярию, где тот увидел в поношенном синем вицмундире подслеповатого чиновника, с лицом, вероятно, вследствие близорукости, низко опущенным над бумагою, которую он писал, имея при этом несколько высунутый направо
язык, что, как известно, делают многие усердные писцы.
Прямо, на улице, пожалуй,
не посмеем высказаться, а чуть зашли за угол — и распустили
язык.
Дрожащий карлик за седлом
Не смел дышать,
не шевелился
И чернокнижным
языкомУсердно демонам молился.
— А! Здравствуйте, судья Дикинсон, — ответил он на чистом английском
языке, протягивая судье руку. — Простите, я вас
не заметил.
Так что предсказание о том, что придет время, когда все люди будут научены богом, разучатся воевать, перекуют
мечи на орала и копья на серпы, т. е., переводя на наш
язык, все тюрьмы, крепости, казармы, дворцы, церкви останутся пустыми и все виселицы, ружья, пушки останутся без употребления, — уже
не мечта, а определенная, новая форма жизни, к которой с всё увеличивающейся быстротой приближается человечество.
Никто
не делает этого; напротив, когда всех приняли и надо выпускать их, как бы в насмешку им, воинский начальник с самоуверенными, величественными приемами входит в залу, где заперты обманутые, пьяные ребята, и
смело по-военному кричит им: Здорово ребята! Поздравляю с «царской службой». И они бедные (уже кто-то научил их) лопочат что-то непривычным, полупьяным
языком, вроде того, что они этому рады.
Сказать вслух — вышло бы ясный вздор, а ворчать, все нелепое изливается через
язык, — и
не заметишь ни сама, ни другие несвязности, противоречий, ненужности всех этих слов.
—
Язык у тебя длинный,
мелет что
не надо, — сердито сказал Передонои.
Ах, Андрей, Андрей, прекрасно это солнце, это небо, все, все вокруг нас прекрасно, а ты грустишь; но если бы в это мгновение ты держал в своей руке руку любимой женщины, если б эта рука и вся эта женщина были твои, если бы ты даже глядел ее глазами, чувствовал
не своим, одиноким, а ее чувством, —
не грусть, Андрей,
не тревогу возбуждала бы в тебе природа, и
не стал бы ты
замечать ее красоты; она бы сама радовалась и пела, она бы вторила твоему гимну, потому что ты в нее, в немую, вложил бы тогда
язык!
— Русским
языком вам, прохвосты, говорю:
не сметь меня подстерегать по ночам!
Сам гость упорно
не желал
замечать ничего и добродушнейшим образом что-то сюсюкал, причмокивал
языком и топтался на одном месте, как привязанная к столбу лошадь.
Эх, братец мой — что вид наружный?
Пусть будет хоть сам чорт!.. да человек он нужный,
Лишь адресуйся — одолжит.
Какой он нации, сказать
не знаю
смело:
На всех
языках говорит.
Верней всего, что жид.
Со всеми он знаком, везде ему есть дело,
Всё помнит, знает всё, в заботе целый век,
Был бит
не раз, с безбожником — безбожник,
С святошей — езуит, меж нами — злой картежник,
А с честными людьми — пречестный человек.
Короче, ты его полюбишь, я уверен.
Язык Акима, смазанный жирною ячменной кашей, ободренный ласковым, приветливым приемом, скоро развязался и
замолол без устали: дядя Аким, как уже известно,
не прочь был покалякать.
Бог знает; о тебе
Там говорить
не слишком нынче
смеют.
Кому
язык отрежут, а кому
И голову — такая, право, притча!
Что день, то казнь. Тюрьмы битком набиты.
На площади, где человека три
Сойдутся, — глядь — лазутчик уж и вьется,
А государь досужною порою
Доносчиков допрашивает сам.
Как раз беда; так лучше уж молчать.