Неточные совпадения
Глеб — он жаден был — соблазняется:
Завещание сожигается!
На десятки лет, до недавних дней
Восемь тысяч душ закрепил злодей,
С родом, с племенем; что народу-то!
Что народу-то! с камнем в воду-то!
Все прощает Бог, а Иудин грех
Не прощается.
Ой мужик! мужик! ты грешнее всех,
И за то тебе вечно
маяться!
Не пьют, а также
маются,
Уж лучше б пили, глупые,
Да совесть такова…
И впрямь страшенный грех!»
— И впрямь: нам вечно
маяться,
Ох-ох!.. — сказал сам староста,
Опять убитый, в лучшее
Не верующий Влас.
Пришел: «Ох-ох!
умаялся,
А дело
не поправилось,
Пропали мы, жена!
— Жду —
не дождусь.
ИзмаялсяНа черством хлебе Митенька,
Эх, горе —
не житье! —
И тут она погладила
Полунагого мальчика
(Сидел в тазу заржавленном
Курносый мальчуган).
Вот хоть я теперь? — живу —
маюсь, просвету себе
не вижу!
Кабанова. А ты уж испугался, расплакался! Есть о чем.
Не беспокойся: еще долго нам с ней
маяться будет.
Бальзаминов. Ну вот всю жизнь и
маяться. Потому, маменька, вы рассудите сами, в нашем деле без счастья ничего
не сделаешь. Ничего
не нужно, только будь счастье. Вот уж правду-то русская пословица говорит: «
Не родись умен,
не родись пригож, а родись счастлив». А все-таки я, маменька,
не унываю. Этот сон… хоть я его и
не весь видел, — черт возьми эту Матрену! — а все-таки я от него могу ожидать много пользы для себя. Этот сон, если рассудить, маменька, много значит, ох как много!
— Это еще перевозиться? Господи! И тут
умаялись совсем; да вот еще двух чашек
не доищусь да половой щетки; коли
не Михей Андреич увез туда, так, того и гляди, пропали.
— Как можно говорить, чего нет? — договаривала Анисья, уходя. — А что Никита сказал, так для дураков закон
не писан. Мне самой и в голову-то
не придет; день-деньской
маешься,
маешься — до того ли? Бог знает, что это! Вот образ-то на стене… — И вслед за этим говорящий нос исчез за дверь, но говор еще слышался с минуту за дверью.
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна,
не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся,
маюсь,
маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
— Есть, батюшка, да сил нет, мякоти одолели, до церкви дойду — одышка мучает. Мне седьмой десяток! Другое дело, кабы барыня
маялась в постели месяца три, да причастили ее и особоровали бы маслом, а Бог, по моей грешной молитве, поднял бы ее на ноги, так я бы хоть ползком поползла. А то она и недели
не хворала!
И пока бегут
не спеша за Егоркой на пруд, а Ваньку отыскивают по задним дворам или Митьку извлекают из глубины девичьей, барин
мается, сидя на постеле с одним сапогом в руках, и сокрушается об отсутствии другого.
Исследовали, расспрашивали больную; больная отвечала с готовностию, очень спокойно; но Кирсанов после первых слов отстал от нее, и только смотрел, как исследовали и расспрашивали тузы; а когда они
намаялись и ее измучили, сколько требует приличие в таких случаях, и спросили Кирсанова: «Вы что находите, Александр Матвеич?», он сказал: «Я
не довольно исследовал больную.
Как-то совестно было отказать в первой просьбе человеку, который с утра до вечера
маялся на барской службе, ни одним словом
не заявляя, что служба эта ему надоела или трудна.
Боевой период, когда она
маялась с мужем, детьми и зятьями, миновал, и она начинала чувствовать, что как будто уж и
не нужна даже в своем дому, а в том роде, как гостья.
— Ох, моченьки
не стало! — жаловалась старушка. — До смертыньки
умаялась. И кто это только придумал помочи!
Мается она всего больше оттого, что мать торопится ее с рук сбыть и,
не довольствуясь свахами, сама хлопочет во все стороны насчет женихов.
Три ночи
не спал мужик: все
маялся и удумал штуку: взял да самородок и закопал в ширп, где его нашел.
— Цельную неделю, дедушка,
маялась и все никак разродиться
не могла… На голос кричала цельную неделю, а в лесу никакого способия. Ах, дедушка, как она страждила… И тебя вспомнила. «Помру, — грит, — Матюшка, так ты сходи к дедушке на Рублиху и поблагодари, что узрел меня тогда».
Господи, как это на миру-то и живут, —
маются, бедные, а
не живут.
— Будет, родитель, достаточно поработано, а тебе пора и отдохнуть. Больно уж ты жаден у нас на работу-то…
Не такие твои года, штобы по куреням
маяться.
— Спесивая стала, Наташенька… Дозваться я
не могла тебя, так сама пошла: солдатке
не до спеси. Ох, гляжу я на тебя, как ты
маешься, так вчуже жаль… Кожу бы с себя ровно сняла да помогла тебе! Вон Горбатые
не знают, куда с деньгами деваться, а нет, чтобы послали хоть кобылу копны к зароду свозить.
Мать Енафа так
умаялась, что
не могла говорить.
— Что плакать-то уж очень больно, — начал он, — старик умер —
не то что
намаявшись и нахвораючись!.. Вон как другие господа мозгнут, мозгнут, ажно прислуге-то всей надоедят, а его сразу покончило; хорошо, что еще за неделю только перед тем исповедался и причастился; все-таки маленько помер очищенный.
Ведь я уж сколько лет один
маюсь, — день да ночь — сутки прочь, а старого
не забыл.
Не забывается! А ты-то, ты-то?
— Посмотри! что ж, и посмотреть
не худое дело! Старики говаривали:"Свой глазок — смотрок!"И я вот стар-стар, а везде сам посмотрю. Большая у меня сеть раскинута, и
не оглядишь всеё — а все как-то сердце
не на месте, как где сам недосмотришь! Так день-деньской и
маюсь. А, право, пять тысяч дал бы! и деньги припасены в столе — ровно как тебя ждал!
— И вот все-то я так
маюсь по белу свету. Куда ни сунусь, везде какая-нибудь пакость… Ну, да, слава боту, теперь, кажется, дело на лад пойдет, теперь я покоен… Да вы-то сами уж
не из Крутогорска ли?
Однако в городе эти купчишки да мещанишки лет десять с ним маялись-маялись и, верите ли, полюбили под конец. Нам, говорят, лучше городничего и желать
не надо! Привычка-с».
Да, уж с этаким начальником
маяться не дай господи!
Уж чего, кажется, деньги по повестке получить — а и тут, сударь,
измаешься, ждамши в передней;
не пускают дальше, да и все тут.
И много-с она пела, песня от песни могучее, и покидал я уже ей много, без счету лебедей, а в конце,
не знаю, в который час, но уже совсем на заре, точно и в самом деле она
измаялась, и устала, и, точно с намеками на меня глядя, завела: «Отойди,
не гляди, скройся с глаз моих».
— Чего спать? — проворчал Никита: — день деньской бегаешь как собака:
умаешься небось, — а тут
не засни еще.
Фоминишна. Уж пореши ты ее нужду, Устинья Наумовна! Ишь ты, девка-то
измаялась совсем, да ведь уж и время, матушка. Молодость-то
не бездонный горшок, да и тот, говорят, опоражнивается. Я уж это по себе знаю. Я по тринадцатому году замуж шла, а ей вот через месяц девятнадцатый годок минет. Что томить-то ее понапрасну! Другие в ее пору давно уж детей повывели. То-то, мать моя, что ж ее томить-то!
Большов. Знаю я, что ты любишь — все вы нас любите; только путного от вас ничего
не добьешься. Вот я теперь
маюсь,
маюсь с делом-то, так измучился, поверишь ли ты, мнением только этим одним! Уж хоть бы поскорей, что ли, да из головы вон.
Кругом тихо. Только издали, с большой улицы, слышится гул от экипажей, да по временам Евсей, устав чистить сапог, заговорит вслух: «Как бы
не забыть: давеча в лавочке на грош уксусу взял да на гривну капусты, завтра надо отдать, а то лавочник, пожалуй, в другой раз и
не поверит — такая собака! Фунтами хлеб вешают, словно в голодный год, — срам! Ух, господи,
умаялся. Вот только дочищу этот сапог — и спать. В Грачах, чай, давно спят:
не по-здешнему! Когда-то господь бог приведет увидеть…»
Я пододвинулся к Володе и сказал через силу, стараясь дать тоже шутливый тон голосу: «Ну что, Володя,
умаялся?» Но Володя посмотрел на меня так, как будто хотел сказать: «Ты так
не говоришь со мной, когда мы одни», — и молча отошел от меня, видимо, боясь, чтобы я еще
не прицепился к нему как-нибудь.
— Протяжнее, протяжнее! Еще протяжнее, други! Отпевайте своего боярина, отпевайте! Вот так! Вот хорошо! Да что ж душа
не хочет из тела вон! Или
не настал еще час ее? Или написано мне еще на свете помаяться? А коли написано, так надо
маяться! А коли сказано жить, так надо жить! Плясовую! — крикнул он вдруг, без всякого перехода, и песенники, привыкшие к таким переменам, грянули плясовую.
Бабы-то с реки-то, на яр, эвона куда воду носят в огороде полить; маются-маются, а к осени и на щи-то
не выберут.
«Напрасно я заходил к нему, — думал Кожемякин, идя домой по улице, среди лунных теней. — Я старик, мне полсотни лет, к чему мне это всё? Я покою хочу.
Маялся,
маялся, хотел приспособиться как-нибудь — будет уж! Имеючи веру, конечно, и смоковницу можно словом иссушить, а — когда у тебя нет точной веры — какие хочешь строй корпуса, всё равно покоя
не найдёшь!»
— Абреков-то? — проговорил старик; —
не,
не слыхал. А что чихирь есть? Дай испить, добрый человек.
Измаялся, право. Я тебе, вот дай срок, свежинки принесу, право, принесу. Поднеси, — прибавил он.
— Ах, голубушка Татьяна Власьевна, а вот мне так и замениться-то некем… — перешла в минорный тон Пелагея Миневна, делая то, что в периодах называется понижением. — Плохая стала, Татьяна Власьевна, здоровьем сильно скудаюсь, особливо к погоде… Поясницу так ломит другой раз — страсти!.. А дочерей
не догадалась наростить, вот теперь и
майся на старости лет…
— Нет, Зотушка, я замуж
не пойду. На других глядеть тяжело,
не то что самой век
маяться… Вон какие ноне мужья-то пошли, взять хоть Михалку с Архипом! Везде неправда, да обман, да обида… Бабенок жаль, а ребятишек вдвое.
— Батюшка, отец ты наш, послушай-ка, что я скажу тебе, — подхватывала старушка, отодвигаясь, однако ж, в сторону и опуская руку на закраину печи, чтобы в случае надобности успешнее скрыться с глаз мужа, — послушай нас… добро затрудил себя!.. Шуточное дело, с утра до вечера
маешься; что мудреного…
не я одна говорю…
Вот хоть я теперь — живу,
маюсь, просвету себе
не вижу… свекровь сокрушила меня…» и т. д. — всё оправдательные статьи.
— Бог — видит! Я для своего спасения согрешила, ведь ему же лучше, ежели я
не всю жизнь в грязи проживу, а пройду скрозь её и снова буду чистая, — тогда вымолю прощение его…
Не хочу я всю жизнь
маяться! Меня всю испачкали… всю испоганили… мне всех слёз моих
не хватит, чтобы вымыться…
Нет, он
не хочет больше
маяться и жить в беспокойстве, тогда как другие на деньги, за которые он заплатил великим грехом, будут жить спокойно, уютно, чисто.
Курослепов. Вот она когда смерть-то моя! Уж каких чудес со мной ни делалось, а этого еще
не бывало. Нет уж, видно, друг ты мой, сколько мне ни
маяться, а
не отвертеться. Потому, гляди! Вот здесь с тобой я, а вон там, на пороге, опять тоже я.
— Что ж вам до этого? Пусть говорят. На погосте живучи, всех
не переплачешь, на свете
маясь, всех
не переслушаешь. В том и вся штука, чтобы
не спутаться; чтобы, как говорят, с петлей
не соскочить,
не потерять своей свободы,
не просмотреть счастья, где оно есть, и
не искать его там, где оно кому-то представляется.
— Сами изволите знать, хозяин-то какой аспид у нас — все на выгоды норовит, а Спирька-то ему в аккурат под кадрель пришелся — задарма живет. Ну и оба рады. Хозяин — что Спирька денег
не берет, а Спирька — что он при месте! А то куда его такого возьмут, оголтелого! И честный хоть он и работящий, да насчет пьянства — слаб, одежонки нет, ну и
мается.