Неточные совпадения
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и знаю этот голубой туман, в роде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого
огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она
кажется и светлая и прекрасная…. Кто
не прошел через это?
Событие рождения сына (он был уверен, что будет сын), которое ему обещали, но в которое он всё-таки
не мог верить, — так оно
казалось необыкновенно, — представлялось ему с одной стороны столь
огромным и потому невозможным счастьем, с другой стороны — столь таинственным событием, что это воображаемое знание того, что будет, и вследствие того приготовление как к чему-то обыкновенному, людьми же производимому,
казалось ему возмутительно и унизительно.
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу
огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг
показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну,
не дурак ли я был доселе?
Мгновенно изменился масштаб видимого: ручей
казался девочке
огромной рекой, а яхта — далеким, большим судном, к которому, едва
не падая в воду, испуганная и оторопевшая, протягивала она руки.
Несколько секунд Клим
не понимал видимого. Ему
показалось, что голубое пятно неба, вздрогнув, толкнуло стену и, увеличиваясь над нею, начало давить, опрокидывать ее. Жерди серой деревянной клетки, в которую было заключено
огромное здание, закачались, медленно и как бы неохотно наклоняясь в сторону Клима, обнажая стену, увлекая ее за собою; был слышен скрип, треск и глухая, частая дробь кирпича, падавшего на стремянки.
Вдруг на опушке леса из-за небольшого бугра
показался огромным мухомором красный зонтик, какого
не было у Лидии и Алины, затем под зонтиком Клим увидел узкую спину женщины в желтой кофте и обнаженную, с растрепанными волосами, острую голову Лютова.
Не дослушав его речь, Варавка захохотал, раскачивая свое
огромное тело, скрипя стулом, Вера Петровна снисходительно улыбалась, Клим смотрел на Игоря с неприятным удивлением, а Игорь стоял неподвижно, но
казалось, что он все вытягивается, растет. Подождав, когда Варавка прохохотался, он все так же звонко сказал...
Глаза его уже
не показались Климу такими
огромными, как вчера, нет, это довольно обыкновенные, жидкие и мутные глаза пожилого пьяницы.
— Вы с меня много спрашиваете. Мне
кажется, этот человек способен задать себе
огромные требования и, может быть, их выполнить, — но отчету никому
не отдающий.
Версилов еще недавно имел
огромное влияние на дела этого старика и был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его,
не только в то время, как я поступил, но,
кажется, и всегда во всю дружбу.
«На берег кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село в катер, все в белом, — иначе под этим солнцем
показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода
не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По
огромному заливу кое-где ползают лодки, как сонные мухи.
Мне
показалось, что я вдруг очутился на каком-нибудь нашем московском толкучем рынке или на ярмарке губернского города, вдалеке от Петербурга, где еще
не завелись ни широкие улицы, ни магазины; где в одном месте и торгуют, и готовят кушанье, где продают шелковый товар в лавочке, между кипящим
огромным самоваром и кучей кренделей, где рядом помещаются лавка с фруктами и лавка с лаптями или хомутами.
Механик, инженер
не побоится упрека в незнании политической экономии: он никогда
не прочел ни одной книги по этой части;
не заговаривайте с ним и о естественных науках, ни о чем, кроме инженерной части, — он
покажется так жалко ограничен… а между тем под этою ограниченностью кроется иногда
огромный талант и всегда сильный ум, но ум, весь ушедший в механику.
Вам
кажется, что вы смотрите в бездонное море, что оно широко расстилается подвами, что деревья
не поднимаются от земли, но, словно корни
огромных растений, спускаются, отвесно падают в те стеклянно ясные волны; листья на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в золотистую, почти черную зелень.
Мне хотелось показать ему, что я очень знаю, что делаю, что имею свою положительную цель, а потому хочу иметь положительное влияние на журнал; принявши безусловно все то, что он писал о деньгах, я требовал, во-первых, права помещать статьи свои и
не свои, во-вторых, права заведовать всею иностранною частию, рекомендовать редакторов для нее, корреспондентов и проч., требовать для последних плату за помещенные статьи; это может
показаться странным, но я могу уверить, что «National» и «Реформа» открыли бы
огромные глаза, если б кто-нибудь из иностранцев смел спросить денег за статью.
При этом слове сердца наших героев,
казалось, слились в одно, и это
огромное сердце забилось так сильно, что неровный стук его
не был заглушен даже брякнувшим замком.
Иногда
огромное значение для моего процесса познания имел незначительный,
казалось бы, разговор, фильм, в котором ничего философского
не было, или чтение романа.
От восторга я чуть
не вскрикнул и, сильно взмахнув книгами, зашагал через двор
огромными для моего возраста шагами… И мне
казалось, что со мною в пансион Рыхлинского вступил кто-то необыкновенно значительный и важный… Это, впрочем,
не мешало мне относиться с величайшим благоговением ко всем пансионерам, поступившим ранее меня,
не говоря, конечно, об учителях…
Я перечитал корреспонденцию, и мне
показалось, что на
огромном сером листе она выделяется чуть
не огненными буквами.
На меня рассказ произвел странное впечатление… Царь и вдруг — корова… Вечером мы разговаривали об этом происшествии в детской и гадали о судьбе бедных подчасков и владельца коровы. Предположение, что им всем отрубили головы,
казалось нам довольно правдоподобным. Хорошо ли это,
не жестоко ли, справедливо ли — эти вопросы
не приходили в голову. Было что-то
огромное, промчавшееся, как буря, и в середине этого царь, который «все может»… Что значит перед этим судьба двух подчасков? Хотя, конечно, жалко…
Я прижался в своем уголке, стараясь, чтобы он меня
не заметил, но вместе что-то мешало мне выскользнуть из комнаты. Это был страх за отца: Дешерт был
огромный и злой, а хромой отец
казался слабым и беззащитным.
Его
огромный объем, его медленное возрастание, его долголетие, крепость и прочность древесного ствола, питательная сила его корней, всегда готовых к возрождению погибающих сучьев и к молодым побегам от погибшего уже пня, и, наконец, многосторонняя польза и красота его должны бы,
кажется, внушать уважение и пощаду… но топор и пила промышленника
не знают их, а временные выгоды увлекают и самих владельцев…
Он напугал меня
не на шутку: ходя по лесу в серый туманный день, я убил уже много зайцев и развесил их по сучьям, чтобы собрать после, вместе с другим охотником; от наступающих сумерек становилось темно; вдруг вижу я
огромное подобие белого зайца, сидящего на корточках, в воздухе, как мне
показалось, на аршин от земли.
Мне отворила наконец одна баба, которая в крошечной кухне вздувала самовар; она выслушала молча мои вопросы, ничего, конечно,
не поняла и молча отворила мне дверь в следующую комнату, тоже маленькую, ужасно низенькую, с скверною необходимою мебелью и с широкою
огромною постелью под занавесками, на которой лежал «Терентьич» (так кликнула баба), мне
показалось, хмельной.
Такое отлучение от матери, через всю длину
огромного дома, несмотря на уверения, что это необходимо для маменькиного здоровья, что жизнь будущего братца или сестрицы от этого зависит,
показалось мне вовсе
не нужным; только впоследствии я узнал настоящую причину этого удаления.
Они сели оба. У Вихрова смутно мерцали перед глазами: какая-то серенькая комната, дама на картине, нюхающая цветок,
огромное яйцо, привязанное на ленте под лампадой… Прежняя женщина в это время принесла две свечи и поставила их на столик; вскоре за ней вошла еще другая женщина, как видно, несколько поопрятнее одетая; она вошла и села невдалеке от Павла. Он осмотрел ее тусклыми глазами… Она ему никакой
не показалась.
Никогда в жизни мальчик
не испытывал такого мучительного ощущения полной беспомощности, заброшенности и одиночества, как теперь.
Огромный дом
казался ему наполненным беспощадными притаившимися врагами, которые тайно, с злобной усмешкой следили из темных окон за каждым движением маленького, слабого мальчика. Молча и нетерпеливо ждали враги какого-то сигнала, ждали чьего-то гневного, оглушительно грозного приказания.
— Бон-да-рен-ко! — крикнул из-за стены полковой командир, и звук его
огромного голоса сразу наполнил все закоулки дома и,
казалось, заколебал тонкие перегородки передней. Он никогда
не употреблял в дело звонка, полагаясь на свое необыкновенное горло. — Бондаренко! Кто там есть еще? Проси.
Палагея Евграфовна расставила завтрак по крайней мере на двух столах; но Калинович ничего почти
не ел, прочие тоже, и одна только приказничиха, выпив рюмки три водки, съела два
огромных куска пирога и, проговорив: «Как это бесподобно!», — так взглянула на маринованную рыбу, что,
кажется, если б
не совестно было, так она и ее бы всю съела.
Любя подражать в одежде новейшим модам, Петр Григорьич, приехав в Петербург, после долгого небывания в нем, счел первою для себя обязанностью заказать наимоднейший костюм у лучшего портного, который и одел его буква в букву по рецепту «Сына отечества» [«Сын Отечества» — журнал, издававшийся с 1812 года Н.И.Гречем (1787—1867).], издававшегося тогда Булгариным и Гречем, и в костюме этом Крапчик —
не хочу того скрывать — вышел ужасен: его корявое и черномазое лицо от белого верхнего сюртука стало
казаться еще чернее и корявее; надетые на
огромные и волосатые руки Крапчика палевого цвета перчатки
не покрывали всей кисти, а держимая им хлыстик-тросточка
казалась просто чем-то глупым.
На этот крик Парасковья
показалась в дверях избы с
огромной горящей лучиной в руке, и она была вовсе
не толстобокая, а, напротив, стройная и красивая баба в ситцевом сарафане и в красном платке на голове. Gnadige Frau и доктор вошли в избу. Парасковья поспешила горящую лучину воткнуть в светец. Сверстов прежде всего начал разоблачать свою супругу, которая была заметно утомлена длинной дорогой, и когда она осталась в одном только ваточном капоте, то сейчас же опустилась на лавку.
Жизнь вообще
казалась мне бессвязной, нелепой, в ней было слишком много явно глупого. Вот мы перестраиваем лавки, а весною половодье затопит их, выпятит полы, исковеркает наружные двери; спадет вода — загниют балки. Из года в год на протяжении десятилетий вода заливает ярмарку, портит здания, мостовые; эти ежегодные потопы приносят
огромные убытки людям, и все знают, что потопы эти
не устранятся сами собою.
Матвей ждал Дыму, но Дыма с ирландцем долго
не шел. Матвей сел у окна, глядя, как по улице снует народ, ползут
огромные, как дома, фургоны, летят поезда. На небе, поднявшись над крышами,
показалась звезда. Роза, девушка, дочь Борка, покрыла стол в соседней комнате белою скатертью и поставила на нем свечи в чистых подсвечниках и два хлеба прикрыла белыми полотенцами.
Кроме того, здесь, в глубине страны, люди
не казались уже до такой степени похожими друг на друга, как в том
огромном городе, где Матвей испытал столько горестных приключений.
За ним двигались музыканты, с раздутыми и красными щеками, в касках с перьями, в цветных мундирах, с
огромными эполетами на плечах, расшитые и изукрашенные до такой степени, что,
кажется,
не оставалось на них ни клочка, чем-нибудь
не расцвеченного,
не завешанного каким-нибудь галуном или позументом.
Темнота и, должно быть, опухоли увеличили его тело до жутких размеров, руки
казались огромными: стакан утонул в них, поплыл, остановился на уровне Савкиной головы, прижавшись к тёмной массе,
не похожей на человечье лицо.
Мне
казалось, судя по направлению лая, что собака гонит влево от меня, и я торопливо побежал через полянку, чтобы перехватить зверя. Но
не успел я сделать и двадцати шагов, как
огромный серый заяц выскочил из-за пня и, как будто бы
не торопясь, заложив назад длинные уши, высокими, редкими прыжками перебежал через дорогу и скрылся в молодняке. Следом за ним стремительно вылетел Рябчик. Увидев меня, он слабо махнул хвостом, торопливо куснул несколько раз зубами снег и опять погнал зайца.
Дядя Ерошка был
огромного роста казак, с седою как лунь широкою бородой и такими широкими плечами и грудью, что в лесу, где
не с кем было сравнить его, он
казался невысоким: так соразмерны были все его сильные члены.
Да, я лежал на своей кушетке, считал лихорадочный пульс, обливался холодным потом и думал о смерти.
Кажется, Некрасов сказал, что хорошо молодым умереть. Я с этим
не мог согласиться и как-то весь затаился, как прячется подстреленная птица. Да и к кому было идти с своей болью, когда всякому только до себя! А как страшно сознавать, что каждый день все ближе и ближе подвигает тебя к роковой развязке, к тому
огромному неизвестному, о котором здоровые люди думают меньше всего.
Море
огромное, лениво вздыхающее у берега, — уснуло и неподвижно в дали, облитой голубым сиянием луны. Мягкое и серебристое, оно слилось там с синим южным небом и крепко спит, отражая в себе прозрачную ткань перистых облаков, неподвижных и
не скрывающих собою золотых узоров звезд.
Кажется, что небо все ниже наклоняется над морем, желая понять то, о чем шепчут неугомонные волны, сонно всползая на берег.
Представьте себе четвероугольное туловище, которое едва могло держаться в равновесии на двух коротких и кривых ногах; величественно закинутую назад голову в превысокой косматой шапке, широкое, багровое лицо;
огромные, оловянного цвета, круглые глаза; вздернутый нос, похожий на луковицу, и бесконечные усы, которые
не опускались книзу и
не подымались вверх, но в прямом, горизонтальном направлении,
казалось, защищали надутые щеки, разрумяненные природою и частым употреблением горелки.
Тем из читателей наших, которым
не удалось постоянно жить в деревне и видеть своими глазами, как наши низовые крестьяне угощают друг друга, без сомнения
покажется невероятным
огромное количество браги и съестных припасов, которые может поместить в себе желудок русского человека, когда он знает, что пьет и ест даром.
Один из них
показался ему
огромного роста, но он
не успел рассмотреть его в лицо; а в другом с первого взгляда узнал земского ярыжку, с которым в прошедшую ночь повстречался на постоялом дворе.
Рыба очень нередко задыхается зимой под льдом даже в
огромных озерах и проточных прудах: [Из многих, мною самим виденных таких любопытных явлений самое замечательное случилось в Казани около 1804 г.: там сдохлось зимою
огромное озеро Кабан; множество народа набежало и наехало со всех сторон: рыбу, как будто одурелую, ловили всячески и нагружали ею целые воза.] сначала, в продолжение некоторого времени,
показывается она в отверстиях прорубей, высовывая рот из воды и глотая воздух, но ловить себя еще
не дает и даже уходит, когда подойдет человек; потом
покажется гораздо в большем числе и как будто одурелая, так что ее можно ловить саком и даже брать руками; иногда всплывает и снулая.
Станом, складом, пестротою кожи — одним словом, всем она так похожа на красулю, что можно почесть их за одну и ту же рыбу; но пеструшка
кажется шире и площе красули и гораздо пестрее; рассовывают, что она бывает
огромной величины, до пятнадцати фунтов веса; но я плохо этому верю и думаю, что смешивают с нею красуль, которых мелкими я никогда
не встречал; признаюсь, я
не чужд сомнения, что пестряк и красуля одна и та же рыба, только в разных возрастах.
И
огромный рост и толщина,
казалось,
не только
не мешали, но, наоборот, увеличивали в эту минуту тяжеловесную грацию его фигуры.
Вода и льдины ходили уже поверх кустов ивняка, покрывающих дальний плоский берег; там кое-где
показывались еще ветлы: верхняя часть дуплистых стволов и приподнятые кверху голые сучья принимали издали вид черных безобразных голов, у которых от страха стали дыбом волосы;
огромные глыбы льда, уносившие иногда на поверхности своей целый участок зимней дороги, стремились с быстротою щепки, брошенной в поток; доски, стоги сена, зимовавшие на реке и которых
не успели перевезти на берег, бревна, столетние деревья, оторванные от почвы и приподнятые льдинами так, что наружу выглядывали только косматые корни, появлялись беспрестанно между икрами [Льдинами.
Но и путешественники, которых числом было шесть, хотя и внимательно,
казалось, прислушивались к голосам людей, стоявших на берегу, тем
не менее, однако ж, все-таки продолжали идти своей дорогой. Они как словно дали крепкий зарок ставить ноги в те самые углубления, которые производили лаптишки их предводителя — коренастого пожилого человека с
огромною пилою на правом плече; а тот, в свою очередь, как словно дал зарок
не слушать никаких советов и действовать по внушению каких-то тайных убеждений.
В безлунную ночь страстной субботы по окраинам города, в узких щелях улиц медленно ходит женщина в черном плаще, лицо ее прикрыто капюшоном и
не видно, обильные складки широкого плаща делают ее
огромной, идет она молча и
кажется немым воплощением неисчерпаемой скорби.
Лёжа на спине, мальчик смотрел в небо,
не видя конца высоте его. Грусть и дрёма овладевали им, какие-то неясные образы зарождались в его воображении.
Казалось ему, что в небе, неуловимо глазу, плавает кто-то
огромный, прозрачно светлый, ласково греющий, добрый и строгий и что он, мальчик, вместе с дедом и всею землёй поднимается к нему туда, в бездонную высь, в голубое сиянье, в чистоту и свет… И сердце его сладко замирало в чувстве тихой радости.