Неточные совпадения
Она его
не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе
не заметит;
Кокетства в ней ни капли нет —
Его
не терпит высший свет.
Бледнеть Онегин начинает:
Ей иль
не видно, иль
не жаль;
Онегин сохнет, и едва ль
Уж
не чахоткою страдает.
Все шлют Онегина к врачам,
Те хором шлют его к
водам.
Матушка сидела в гостиной и разливала чай; одной рукой она придерживала чайник, другою — кран самовара, из которого
вода текла через верх чайника на поднос. Но хотя она смотрела пристально, она
не замечала этого,
не замечала и того, что мы вошли.
— Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. —
Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а
не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их
не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на
воде и на земле спасает.
— Благодарю, — сказал Грэй, вздохнув, как развязанный. — Мне именно недоставало звуков вашего простого, умного голоса. Это как холодная
вода. Пантен, сообщите людям, что сегодня мы поднимаем якорь и переходим в устья Лилианы, миль десять отсюда. Ее течение перебито сплошными
мелями. Проникнуть в устье можно лишь с моря. Придите за картой. Лоцмана
не брать. Пока все… Да, выгодный фрахт мне нужен как прошлогодний снег. Можете передать это маклеру. Я отправляюсь в город, где пробуду до вечера.
Как: из-за того, что бедный студент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни с бредом, уже, может быть, начинавшейся в нем (
заметь себе!), мнительный, самолюбивый, знающий себе цену и шесть месяцев у себя в углу никого
не видавший, в рубище и в сапогах без подметок, — стоит перед какими-то кварташками [Кварташка — ироническое от «квартальный надзиратель».] и терпит их надругательство; а тут неожиданный долг перед носом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым, тухлая краска, тридцать градусов Реомюра, [Реомюр, Рене Антуан (1683–1757) — изобретатель спиртового термометра, шкала которого определялась точками кипения и замерзания
воды.
Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул про контору… Раскольников смотрел на все с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко…
вода…
не стоит, — бормотал он про себя. — Ничего
не будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… А зачем
Заметов не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
Он пошел к Неве по В—му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в
воду?
Не лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, — зарыть все это и дерево, пожалуй,
заметить?» И хотя он чувствовал, что
не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною.
Красавина. Ну его! И без него жарко. Что такое чай?
Вода! А
вода, ведь она вред делает, мельницы ломает. Уж ты меня лучше ужо как следует попотчуй, я к тебе вечерком зайду. А теперь вот что я тебе скажу. Такая у меня на примете есть краля, что, признаться сказать, согрешила — подумала про твоего сына, что,
мол,
не жирно ли ему это будет?
— Еще каких соседей Бог даст, —
заметил опять Захар, — от иных
не то что вязанки дров — ковша
воды не допросишься.
— Ну, брат, Иван Петрович: всю
воду в решете
не переносишь… —
заметил Тычков.
Но прочь романтизм, и лес тоже!
Замечу только на случай, если вы поедете по этой дороге, что лес этот находится между Крестовской и Поледуевской станциями. Но через лес
не настоящая дорога: по ней ездят, когда нет дороги по Лене, то есть когда выпадают глубокие снега, аршина на полтора, и когда проступает снизу, от тяжести снега,
вода из-под льда, которую здесь называют черной
водой.
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись в вашу творческую мечту,
не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается в одном свете: деревья с
водой, земля с небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
11 декабря, в 10 часов утра (рассказывал адмирал), он и другие, бывшие в каютах,
заметили, что столы, стулья и прочие предметы несколько колеблются, посуда и другие вещи прискакивают, и поспешили выйти наверх. Все, по-видимому, было еще покойно. Волнения в бухте
не замечалось, но
вода как будто бурлила или клокотала.
Прибыль и убыль в этих
водах также
не подвергнута пока контролю мореплавателей, и оттого мы частенько становились на
мель в виду какого-нибудь мыса или скалы.
Из города донесся по
воде гул и медное дрожание большого охотницкого колокола. Стоявший подле Нехлюдова ямщик и все подводчики одни за другими сняли шапки и перекрестились. Ближе же всех стоявший у перил невысокий лохматый старик, которого Нехлюдов сначала
не заметил,
не перекрестился, а, подняв голову, уставился на Нехлюдова. Старик этот был одет в заплатанный òзям, суконные штаны и разношенные, заплатанные бродни. За плечами была небольшая сумка, на голове высокая меховая вытертая шапка.
Здесь случилось маленькое происшествие, которое задержало нас почти на целый день. Ночью мы
не заметили, как
вода подошла к биваку. Одна нарта вмерзла в лед. Пришлось ее вырубать топорами, потом оттаивать полозья на огне и исправлять поломки. Наученные опытом, дальше на биваках мы уже
не оставляли нарты на льду, а ставили их на деревянные катки.
Калиныч (как узнал я после) каждый день ходил с барином на охоту, носил его сумку, иногда и ружье,
замечал, где садится птица, доставал
воды, набирал земляники, устроивал шалаши, бегал за дрожками; без него г-н Полутыкин шагу ступить
не мог.
Оба китайца занялись работой. Они убирали сухие ветки, упавшие с деревьев, пересадили 2 каких-то куста и полили их
водой.
Заметив, что
воды идет в питомник мало, они пустили ее побольше. Потом они стали полоть сорные травы, но удаляли
не все, а только некоторые из них, и особенно были недовольны, когда поблизости находили элеутерококк.
В глубоких заводях можно было
заметить больших бакланов. Они то и дело ныряли в
воду и никак
не могли наполнить свое прожорливое брюхо.
Нечего делать, пришлось остановиться здесь, благо в дровах
не было недостатка. Море выбросило на берег много плавника, а солнце и ветер позаботились его просушить. Одно только было нехорошо: в лагуне
вода имела солоноватый вкус и неприятный запах. По пути я
заметил на берегу моря каких-то куликов. Вместе с ними все время летал большой улит. Он имел белое брюшко, серовато-бурую с крапинками спину и темный клюв.
Подкрепив свои силы едой, мы с Дерсу отправились вперед, а лошади остались сзади. Теперь наша дорога стала подыматься куда-то в гору. Я думал, что Тютихе протекает здесь по ущелью и потому тропа обходит опасное место. Однако я
заметил, что это была
не та тропа, по которой мы шли раньше. Во-первых, на ней
не было конных следов, а во-вторых, она шла вверх по ручью, в чем я убедился, как только увидел
воду. Тогда мы решили повернуть назад и идти напрямик к реке в надежде, что где-нибудь пересечем свою дорогу.
С нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка, она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла вас — и прямо к ним, показывает: маленькому,
мол, манже; [ешь (от фр. manger).] они сначала посмотрели на нее так сурово, да и говорят: «Алле, алле», [Ступай (от фр. aller).] а она их ругать, — экие,
мол, окаянные, такие, сякие, солдаты ничего
не поняли, а таки вспрынули со смеха и дали ей для вас хлеба моченого с
водой и ей дали краюшку.
Когда я это рассказывал полицмейстеру, тот мне
заметил: «То-то и есть, что все эти господа
не знают дела; прислал бы его просто ко мне, я бы ему, дураку, вздул бы спину, —
не суйся,
мол, в
воду,
не спросясь броду, — да и отпустил бы его восвояси, — все бы и были довольны; а теперь поди расчихивайся с палатой».
На четвертый день приказал сотник своей дочке носить
воду,
мести хату, как простой мужичке, и
не показываться в панские покои.
Галактион сам стал у штурвала, чтобы проехать как можно дальше. Ненагруженный пароход сидел всего на четырех четвертях, а
воды в Ключевой благодаря ненастью в горах было достаточно. Но
не прошло и четверти часа, как на одном повороте «Компания» врезалась в
мель.
Я, с полатей, стал бросать в них подушки, одеяла, сапоги с печи, но разъяренный дед
не замечал этого, бабушка же свалилась на пол, он бил голову ее ногами, наконец споткнулся и упал, опрокинув ведро с
водой. Вскочил, отплевываясь и фыркая, дико оглянулся и убежал к себе, на чердак; бабушка поднялась, охая, села на скамью, стала разбирать спутанные волосы. Я соскочил с полатей, она сказала мне сердито...
[29 июня 1886 г., с военного судна «Тунгус»,
не доходя 20 миль до Дуэ,
заметили на поверхности моря черную точку; когда подошли поближе, то увидели следующее: на четырех связанных бревнах, сидя на возвышениях из древесной коры, плыли куда-то два человека, около них на плоту были ведро с пресною
водой, полтора каравая хлеба, топор, около пуда муки, немножко рису, две стеариновые свечи, кусок мыла и два кирпича чаю.
Надобно
заметить, что одно только устройство ног заставляет причислить лысуху к породе уток-рыбалок; во всем остальном, кроме постоянного пребывания на
воде, она
не сходна с ними.
Ко всему мною сказанному надобно прибавить, что гоголи встречаются всегда в небольшом числе и
не везде, а только на
водах довольно глубоких и рыбных и что различия утки от селезня в цвете перьев я никогда
не замечал.
Заметив, что гоголь сначала ныряет прямо вглубь, а
не в сторону или вперед, как другие утки, и потом уже поворачивает куда ему надобно, я целил в нырнувшего гоголя, как в стоячую в
воде рыбу, но успеха
не было.
Нос у него узенький, кругловатый, нисколько
не подходящий к носам обыкновенных уток: конец верхней половинки его загнут книзу; голова небольшая, пропорциональная, шея длинная, но короче, чем у гагары, и
не так неподвижно пряма; напротив, он очень гибко повертывает ею, пока
не увидит вблизи человека; как же скоро
заметит что-нибудь, угрожающее опасностью, то сейчас прибегает к своей особенной способности погружаться в
воду так, что видна только одна узенькая полоска спины, колом торчащая шея и неподвижно устремленные на предмет опасности, до невероятности зоркие, красные глаза.
Посреди чистой
воды, когда берега голы и круты, она выставит один нос для свободного дыханья и, погруженная всем остальным телом в
воду, уплывет по течению реки, так что и
не заметишь.
Гребцы, сидевшие поблизости ко мне, оставили весла и тоже принялись чем-то откачивать
воду. Для удобства я опустился на дно лодки прямо на колени и стал быстро работать котлом. Я
не замечал усталости, холода, боли в спине и работал лихорадочно, боясь потерять хотя бы одну минуту.
Что же касается мужчин, то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко был как рыба в
воде; Ганечка всё еще в себя прийти
не мог, но хоть смутно, а неудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший в чем дело, чуть
не плакал и буквально дрожал от страха,
заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом и в Настасье Филипповне, которую обожал, как свою внучку; но он скорее бы умер, чем ее в такую минуту покинул.
«Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут
не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в
воду, домой
не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно», и как окаянный воротился домой.
— Что,
мол, пожар, что ли?» В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас, да разом как крикнет: «Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули!» — «Как потонул? где?» — «К городничему, говорит, за реку чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, — это я-то, — придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: „Обломился, обломился, потонул!“ Побегли — ничего уж
не видно, только дыра во льду и
водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх».
Бугуруслан был хотя
не широк, но очень быстр, глубок и омутист;
вода еще была жирна, по выражению мельников, и пруд к вечеру стал наполняться, а в ночь уже пошла
вода в кауз; на другой день поутру
замолола мельница, и наш Бугуруслан сделался опять прежнею глубокою, многоводной рекой.
Очень
не хотелось мне идти, но я уже столько натешился рыбною ловлею, что
не смел попросить позволенья остаться и, помогая Евсеичу обеими руками нести ведро, полное
воды и рыбы, хотя в помощи моей никакой надобности
не было и я скорее мешал ему, — весело пошел к ожидавшей меня матери.
Мать равнодушно смотрела на зеленые липы и березы, на текущую вокруг нас
воду; стук толчеи, шум мельницы, долетавший иногда явственно до нас, когда поднимался ветерок, по временам затихавший, казался ей однообразным и скучным; сырой запах от пруда, которого никто из нас
не замечал, находила она противным, и, посидев с час, она ушла домой, в свою душную спальню, раскаленную солнечными лучами.
Я выудил уже более двадцати рыб, из которых двух
не мог вытащить без помощи Евсеича; правду сказать, он только и делал что снимал рыбу с моей удочки, сажал ее в ведро с
водой или насаживал червяков на мой крючок: своими удочками ему некогда было заниматься, а потому он и
не заметил, что одного удилища уже
не было на мостках и что какая-то рыба утащила его от нас сажен на двадцать.
Пруд наполнялся родниками и был довольно глубок; овраг перегораживала, запружая
воду, широкая навозная плотина; посредине ее стояла мельничная амбарушка; в ней находился один мукомольный постав, который
молол хорошо только в полую
воду, впрочем,
не оттого, чтобы мало было
воды в пруде, как объяснил мне отец, а оттого, что
вода шла везде сквозь плотину.
«Пруд посинел и надулся, ездить по нем опасно, мужик с возом провалился, подпруда подошла под водяные колеса,
молоть уж нельзя, пора спускать
воду; Антошкин овраг ночью прошел, да и Мордовский напружился и почернел, скоро никуда нельзя будет проехать; дорожки начали проваливаться, в кухню
не пройдешь.
Напрасно Евсеич утешал меня тем, что теперь нельзя гулять, потому что грязно; нельзя удить, потому что
вода в озере мутная, — я плохо ему верил: я уже
не один раз
замечал, что для моего успокоенья говорили неправду.
Наконец выбрали и накидали целые груды мокрой сети, то есть стен или крыльев невода, показалась мотня, из длинной и узкой сделавшаяся широкою и круглою от множества попавшейся рыбы; наконец стало так трудно тащить по
мели, что принуждены были остановиться, из опасения, чтоб
не лопнула мотня; подняв высоко верхние подборы, чтоб рыба
не могла выпрыгивать, несколько человек с ведрами и ушатами бросились в
воду и, хватая рыбу, битком набившуюся в мотню, как в мешок, накладывали ее в свою посуду, выбегали на берег, вытряхивали на землю добычу и снова бросались за нею; облегчив таким образом тягость груза, все дружно схватились за нижние и верхние подборы и с громким криком выволокли мотню на берег.
— То ужасно, — продолжал Вихров, — бог дал мне, говорят, талант, некоторый ум и образование, но я теперь пикнуть
не смею печатно, потому что подавать читателям
воду, как это делают другие господа, я
не могу; а так писать, как я хочу, мне
не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, — это, значит, убили во мне навсегда; но мне жить даже
не позволяют там, где я хочу!..
Павел, к удивлению своему,
не чувствовал никакого особенного удовольствия от верховой езды: напротив, ему было и скучно, и неловко. Мостик, столь пугавший его некогда своею дырой, он проехал,
не заметив даже; а шумевшая и пенившаяся речонка, на этот раз, пересохла и была почти без
воды.
Откупщик стоял, как опущенный в
воду, и
не смел взглянуть ему в глаза.
Лесок какой есть, и в тот
не пускают, вот эконькой щепочки
не дадут; да намеднись еще спрашивают, нельзя ли,
мол, и за воду-то деньги брать!..
«
Не смей, братец, больше на себя этого врать: это ты как через Койсу плыл, так ты от холодной
воды да от страху в уме немножко помешался, и я, — говорит, — очень за тебя рад, что это все неправда, что ты наговорил на себя. Теперь офицером будешь; это, брат, помилуй бог как хорошо».
И точно, как ни безнадежно заключение Ивана Павлыча, но нельзя
не согласиться, что ездить на теплые
воды все-таки удобнее, нежели пропадать пропадом в Петергофском уезде 15. Есть люди, у которых так и в гербах значится: пропадайте вы пропадом — пускай они и пропадают. А нам с Иваном Павлычем это
не с руки. Мы лучше в Эмс поедем да легкие пообчистим, а на зиму опять вернемся в отечество: неужто,
мол, петергофские-то еще
не пропали?