Неточные совпадения
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя сказка. И точно, хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет,
не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем,
не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и
не было совсем меня на свете. Пройдет
год, другой — и из вас никто после
не вспомнит и
не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
И пошел одиноко поэт по бульвару… А вернувшись в свою пустую комнату, пишет 27 августа 1833
года жене: «Скажи Вяземскому, что умер тезка его, князь Петр Долгоруков, получив какое-то наследство и
не успев промотать его в Английском клубе,
о чем здешнее общество весьма
жалеет. В клубе
не был, чуть ли я
не исключен, ибо позабыл возобновить свой билет, надобно будет заплатить штраф триста рублей, а я бы весь Английский клуб готов продать за двести рублей».
А понабравши деньжонок, да поклониться Самсону Силычу: дескать, я, Самсон Силыч, в таких
летах, что должен подумать
о продолжении потомства, и я, мол, Самсон Силыч, для вашего спокойствия пота-крови
не жалел.
Может быть, — когда, через много
лет, придется оставить его, — еще
пожалею о нем!..» — прибавлял я
не без примеси того злорадного ощущения, которое доходит иногда до потребности нарочно бередить свою рану, точно желая полюбоваться своей болью, точно в сознании всей великости несчастия есть действительно наслаждение.
Я ушла, чтобы
не мучить вас, а скоро, вероятно, и совсем уеду из Окурова.
Не стану говорить
о том, что разъединяет нас; мне это очень грустно, тяжело, и
не могу я, должно быть, сказать ничего такого, что убедило бы вас. Поверьте —
не жена я вам. А
жалеть — я
не могу,
пожалела однажды человека, и четыре
года пришлось мне лгать ему. И себе самой, конечно. Есть и ещё причина, почему я отказываю вам, но едва ли вас утешило бы, если бы вы знали её.
— Так разве прощаются? Дурак, дурак! — заговорил он. — Эх-ма, какой народ стал! Компанию водили, водили
год целый: прощай, да и ушел. Ведь я тебя люблю, я тебя как
жалею! Такой ты горький, все один, все один. Нелюбимый ты какой-то! Другой раз
не сплю, подумаю
о тебе, так-то
жалею. Как песня поется...
В течение пяти
лет, которые старушка провела у дочери и у зятя, ни она, ни Ида
не имели ни малейшего основания
пожалеть о том, что они оставили свое хозяйство.
Лотохин. Да жалеть-то много
не о чем. Она сама
не влюблена ли в кого на старости
лет?
Я вспомнил эти дни много
лет спустя, когда прочитал удивительно правдивый рассказ А.П. Чехова про извозчика, который беседовал с лошадью
о смерти сына своего. И
пожалел, что в те дни острой тоски
не было около меня ни лошади, ни собаки и что я
не догадался поделиться горем с крысами — их было много в пекарне, и я жил с ними в отношениях доброй дружбы.
Маменька были такие добрые, что тут же мне и сказали:"
Не бойся, Трушко, тебя этот цап (козел)
не будет бить, что бы ты ни делал. Хотя в десять
лет этой поганой грамотки
не выучил, так
не посмеет и пальцем тронуть. Ты же, как ни придешь из школы, то безжалостному тво ему отцу и мне жалуйся, что тебя крепко в школе били. Отец спроста будет верить и будет утешаться твоими муками, а я притворно буду
жалеть о тебе". Так мы и положили условие с маменькою.
Она была в тех
летах, когда еще волочиться за нею было
не совестно, а влюбиться в нее стало трудно; в тех
летах, когда какой-нибудь ветреный или беспечный франт
не почитает уже за грех уверять шутя в глубокой страсти, чтобы после, так для смеху, скомпрометировать девушку в глазах подруг ее, думая этим придать себе более весу… уверить всех, что она от него без памяти, и стараться показать, что он ее
жалеет, что он
не знает, как от нее отделаться… говорит ей нежности шепотом, а вслух колкости… бедная, предчувствуя, что это ее последний обожатель, без любви, из одного самолюбия старается удержать шалуна как можно долее у ног своих… напрасно: она более и более запутывается, — и наконец… увы… за этим периодом остаются только мечты
о муже, каком-нибудь муже… одни мечты.
Бурмистр. Да как же, судырь,
не баловать, помилуйте! Дворня теперь тоже: то папенькин камердинер, значит, и все семейство его палец
о палец
не ударит, то маменькина ключница, и той семья на том же положеньи. Я сам, господи, одному старому господину моему служил без
году пятьдесят
годов, да что ж из того?.. Должен, сколько только сил наших хватает, служить: и сам я, и жена-старуха, и сын али дочь, в какую только должность назначат! Верный раб, и по святому писанию,
не жалеет живота своего для господина.
— Я
не о том
жалею, моя наимилейшая мне дочь, что ты во цвете
лет своих,
не дожив положенного века, на печаль и горесть мне, оставила землю.
Тогда это считалось крайне отяготительным и чем-то глубоко ненужным и схоластическим. А впоследствии я
не раз
жалел о том, что меня
не заставили засесть за греческий. И уже больше тридцати
лет спустя я-по собственному побуждению — в Москве надумал дополнить свое"словесное"образование и принялся за греческую грамоту под руководством одной девицы — "фишерки", что было характерным штрихом в последнее пятнадцатилетие XIX века для тогдашней Москвы.
«Тебе сейчас хорошо. А что будет на том свете? Шалишь, грешишь,
о смерти
не думаешь… Тогда
пожалеешь! Неужели
не выгоднее как-нибудь уж потерпеть тут, на атом свете, — всего ведь несколько десятков
лет. А зато там — безотменное блаженство на веки вечные, А то вдруг там тебе — ад! Ужаснейшие муки, — такие, какие даже представить себе трудно, — и навеки! Только подумать: на веки вечные!.. Эх-эх-эх!
Не забывай этого, Витя!
Пожалеешь, да поздно будет!»
Нравы, собственно говоря, изменились еще более, чем здания, и тоже, может быть,
не во всех отношениях к лучшему. Перебирать и критиковать этого
не будем, ибо «всякой вещи свое время под солнцем», но
пожалеть о том, что было мило нам в нашей юности, надеюсь, простительно, и кто, подобно мне, уже пережил лучшие
годы жизни, тот, вероятно,
не осудит меня за маленькое пристрастие к тому старенькому, серому Киеву, в котором было еще очень много простоты, ныне совершенно исчезнувшей.