Неточные совпадения
— Позвольте, господа, позвольте;
не теснитесь, дайте пройти! — говорил он, пробираясь сквозь толпу, — и
сделайте одолжение,
не угрожайте; уверяю вас, что ничего
не будет, ничего
не сделаете,
не робкого десятка-с, а, напротив, вы же, господа, ответите, что
насилием прикрыли уголовное дело.
— Глупая птица. А Успенский все-таки оптимист, жизнь строится на риторике и на лжи очень легко, никто
не делает «огромных»
насилий над совестью и разумом.
«Этот плен мысли ограничивает его дарование, заставляет повторяться,
делает его стихи слишком разумными, логически скучными. Запишу эту мою оценку. И — надо сравнить “Бесов” Достоевского с “Мелким бесом”. Мне пора писать книгу. Я озаглавлю ее “Жизнь и мысль”. Книга о
насилии мысли над жизнью никем еще
не написана, — книга о свободе жизни».
И в нашей литературе указывали на то, что немцы обнаружили
не только жестокость и волю к господству и
насилие, но и чувство долга, патриотизм, огромную самодисциплину, способность к самопожертвованию во имя государства, что само зло
делают они, оставаясь верными моральному категорическому императиву.
— Я своего мужа
не люблю, — говорила она медленно, точно в раздумье. — Он груб, он нечуток, неделикатен. Ах, — это стыдно говорить, — но мы, женщины, никогда
не забываем первого
насилия над нами. Потом он так дико ревнив. Он до сих пор мучит меня этим несчастным Назанским. Выпытывает каждую мелочь,
делает такие чудовищные предположения, фу… Задает мерзкие вопросы. Господи! Это же был невинный полудетский роман! Но он от одного его имени приходит в бешенство.
Всякому, вероятно, случалось, проходя мимо клоаки,
не только зажимать нос, но и стараться
не дышать; точно такое же
насилие должен
делать над собой человек, когда вступает в область, насыщенную празднословием и пошлостью.
Люди нашего времени, пользующиеся держащимся
насилием порядком вещей и вместе с тем уверяющие, что они очень любят своих ближних и совсем
не замечают того, что они всей своей жизнью
делают зло этим ближним, подобны человеку, непрестанно грабившему людей, который бы, будучи, наконец, захвачен с поднятым ножом над отчаянным криком зовущей себе на помощь жертвой, уверял бы, что он
не знал, что то, что он
делал, было неприятно тому, кого он грабил и собирался резать.
Карл V, Иоанн IV, Александр I, познав всю тщету и зло власти, оказывались от нее, потому что видели уже всё зло ее и были
не в силах спокойно пользоваться
насилием как добрым делом, как они
делали это прежде.
Для покорения христианству диких народов, которые нас
не трогают и на угнетение которых мы ничем
не вызваны, мы, вместо того чтобы прежде всего оставить их в покое, а в случае необходимости или желания сближения с ними воздействовать на них только христианским к ним отношением, христианским учением, доказанным истинными христианскими делами терпения, смирения, воздержания, чистоты, братства, любви, мы, вместо этого, начинаем с того, что, устраивая среди них новые рынки для нашей торговли, имеющие целью одну нашу выгоду, захватываем их землю, т. е. грабим их, продаем им вино, табак, опиум, т. е. развращаем их и устанавливаем среди них наши порядки, обучаем их
насилию и всем приемам его, т. е. следованию одному животному закону борьбы, ниже которого
не может спуститься человек,
делаем всё то, что нужно для того, чтобы скрыть от них всё, что есть в нас христианского.
Четвертый, еще более утонченный ответ на вопрос, как должно относиться христианину к заповеди Христа о непротивлении злу
насилием, состоит в том, чтобы утверждать, что заповедь непротивления злу
насилием не отрицается ими, а признается, как и всякая другая, но что они только
не приписывают этой заповеди особенного, исключительного значения, как это
делают сектанты.
Если некоторые люди утверждают, что освобождение от
насилия или хотя бы ослабление его может произойти вследствие того, что угнетенные люди, свергнув силою угнетающее правительство, заменят его новым, таким, при котором уже
не будет нужно такого
насилия и порабощения людей, и некоторые люди пытаются
делать это, то эти люди только обманывают себя и других и этим
не улучшают, а только ухудшают положение людей.
На этом признании необходимости и потому неизменности существующего порядка зиждется и то всегда всеми участниками государственных
насилий приводимое в свое оправдание рассуждение о том, что так как существующий порядок неизменен, то отказ отдельного лица от исполнения возлагаемых на него обязанностей
не изменит сущности дела, а может
сделать только то, что на месте отказавшегося будет другой человек, который может исполнить дело хуже, т. е. еще жесточе, еще вреднее для тех людей, над которыми производится
насилие.
Отказываются от должностей полицейских, потому что при этих должностях приходится употреблять
насилие против своих братьев и мучить их, а христианин
не может
делать этого.
Но ведь властвовать значит насиловать, насиловать значит
делать то, чего
не хочет тот, над которым совершается
насилие, и чего, наверное, для себя
не желал бы тот, который совершает
насилие; следовательно, властвовать значит
делать другому то, чего мы
не хотим, чтобы нам
делали, т. е.
делать злое.
Но чем дальше жили люди, чем сложнее становились их отношения, тем более становилось очевидным, что противиться
насилием тому, что каждым считается злом, — неразумно, что борьба от этого
не уменьшается и что никакие людские определения
не могут
сделать того, чтобы то, что считается злом одними людьми, считалось бы таковым и другими.
Он говорит, что заповедь о непротивлении злу
насилием значит то самое, что она значит, тоже и о заповеди о клятве; он
не отрицает, как это
делают другие, значение учения Христа, но, к сожалению,
не делает из этого признания тех неизбежных выводов, которые в нашей жизни сами собой напрашиваются при таком понимании учения Христа.
Зная, что противоречие, существующее между учением Христа, которое мы на словах исповедуем, и всем строем нашей жизни нельзя распутать словами и, касаясь его, можно только
сделать его еще очевиднее, они с большей или меньшей ловкостью,
делая вид, что вопрос о соединении христианства с
насилием уже разрешен или вовсе
не существует, обходят его [Знаю только одну
не критику в точном смысле слова, но статью, трактующую о том же предмете и имеющую в виду мою книгу, немного отступающую от этого общего определения.
Посмотрите на частную жизнь отдельных людей, прислушайтесь к тем оценкам поступков, которые люди
делают, судя друг о друге, послушайте
не только публичные проповеди и речи, но те наставления, которые дают родители и воспитатели своим воспитанникам, и вы увидите, что, как ни далека государственная, общественная, связанная
насилием жизнь людей от осуществления христианских истин в частной жизни, хорошими всеми и для всех без исключения и бесспорно считаются только христианские добродетели; дурными всеми и для всех без исключения и бесспорно считаются антихристианские пороки.
Что бы с ним ни
делали, как бы ни мучили, как бы ни унижали его, он будет покоряться, потому что один он ничего
не может
сделать, у него нет той основы, во имя которой он мог бы противостоять
насилию один.
«И потому люди, имеющие власть, поставленные судьбою или богом в положение властвующих,
не имеют права рисковать погибелью всех успехов цивилизации только потому, что они пожелают
сделать опыт о том, может или
не может общественное мнение заменить ограждение власти, а потому и
не должны прекращать
насилия».
Можно находить, что ответ, данный Христом, неправилен; можно выставить на место его другой, лучший, найдя такой критериум, который для всех несомненно и одновременно определял бы зло; можно просто
не сознавать сущности вопроса, как
не сознают этого дикие народы, но нельзя, как это
делают ученые критики христианского учения,
делать вид, что вопроса никакого вовсе и
не существует или что признание за известными лицами или собраниями людей (тем менее, когда эти люди мы сами) права определять зло и противиться ему
насилием разрешает вопрос; тогда как мы все знаем, что такое признание нисколько
не разрешает вопроса, так как всегда есть люди,
не признающие за известными людьми или собраниями этого права.
Покоряться значит предпочитать терпение
насилию. Предпочитать же терпение
насилию значит быть добрым или хоть менее злым, чем те, которые
делают другим то, что
не желают себе.
Движение вперед человечества совершается
не так, что лучшие элементы общества, захватив власть, употребляя
насилие против тех людей, которые находятся в их власти,
делают их лучшими, как это думают и консерваторы и революционеры, а совершается, во-первых, и главное, тем, что люди все вообще неуклонно и безостановочно, более и более сознательно усваивают христианское жизнепонимание, и, во-вторых, тем, что, даже независимо от сознательной духовной деятельности людей, люди бессознательно, вследствие самого процесса захватывания власти одними людьми и смены их другими, невольно приводятся к более христианскому отношению к жизни.
Заставить же человека
делать не то, что он хочет, а то, чего он
не хочет, может только физическое
насилие или угроза им, т. е. лишение свободы, побои, увечья или легко исполнимые угрозы совершения этих действий.
Полицейские и жандармы допрашивают молодого человека, но всё, что он говорит,
не подходит ни под одно из подлежащих их ведению преступлений, и нет никакой возможности обвинить его ни в революционных поступках, ни в заговорах, так как он объявляет, что он ничего
не желает разрушать, а, напротив, отрицает всякое
насилие и ничего
не скрывает, а ищет случая говорить и
делать то, что он говорит и
делает, самым открытым образом.
«Устранение государственного
насилия в том случае, если в обществе
не все люди стали истинными христианами,
сделает только то, что злые будут властвовать над добрыми и безнаказанно насиловать их!» — говорят защитники существующего строя жизни.
— А это, конечно,
не будет
насилие, если ее, без ее ведома… Да, конечно, без ведома, потому что без сознания, что с ней
делают, отдадут за этого идиота.
У ней есть
не только доброта, по которой она жалеет плачущую девочку, но и зачатки уважения к человеческим правам и недоверие к [насильственному] праву собственного произвола: когда ей говорят, что можно заставить Игрушечку
делать, что угодно, она возражает: «А как она
не станет?» В этом возражении уже видно инстинктивное проявление сознания о том, что каждый имеет свою волю [и что
насилие чужой личности может встретить противодействие совершенно законное].
— Да
не нажимайте, силою вы тут ничего
не сделаете, — заметил Стратонов. — Поднимайте рукоятку кверху и вводите совершенно без всякого
насилия.
Отнимите у человека или у народа деньги, товары, скот и ваше
насилие, грабеж окончится вместе с вашим уходом. Течение времени, конечно,
не сделает вашего преступления делом хорошим, но оно уничтожит его последствия. Ограбленные люди могут вновь приобрести то, что у них было отнято, Но отнимите у народа землю, и ваш грабеж будет продолжаться вечно. Он будет новым грабежом для каждого нового ряда сменяющихся поколений, для каждого нового года, для каждого нового дня.
Если бы мы только
не были приучены с детства к тому, что можно злом платить за зло,
насилием заставлять человека
делать то, чего мы хотим, то мы бы только удивлялись тому, как могут люди, как будто нарочно портя людей, приучать их к тому, что наказания и всякое
насилие могут быть на пользу. Мы наказываем ребенка, чтобы отучить его от делания дурного, но самым наказанием мы внушаем ребенку то, что наказание может быть полезно и справедливо.
Если бы был поставлен вопрос, как
сделать так, чтобы человек совершенно освободил себя от нравственной ответственности и
делал бы самые дурные дела,
не чувствуя себя виноватым, то нельзя придумать для этого более действительного средства, как суеверие о том, что
насилие может содействовать благу людей.
Если
не будет государственной власти, говорят начальствующие, то более злые будут властвовать над менее злыми. Но дело в том, что то, чем пугают, уже совершилось: теперь уже властвуют более злые над менее злыми, и именно потому, что существует государственная власть. О том же, что произойдет от того, что
не будет государственной власти, мы судить
не можем. По всем вероятиям должно заключить, что если люди, делающие
насилие, перестанут его
делать, то жизнь всех людей станет от этого никак
не хуже, но лучше.
Учение о том, что человек никогда
не может и
не должен
делать насилия ради того, что он считает добром, справедливо уже по одному тому, что то, чтò считается добром и злом,
не одно и то же для всех людей. То, что один человек считает злом, есть зло сомнительное (другие считают его добром);
насилие же, которое он совершает во имя уничтожения этого зла — побои, увечья, лишение свободы, смерть — уже наверное зло.
Всё родит себе подобное, и пока мы
не противопоставим обидам и
насилиям злодеев совсем противные им дела, а, напротив, будем
делать то же самое, что и они, то тем будем только пробуждать, поощрять и воспитывать в них всё то зло, об искоренении которого мы как будто хлопочем.
Всякий человек знает, что всякое
насилие зло. И вот, чтобы отучить людей от
насилия, мы ничего лучше
не можем придумать, как то, что мы, люди, требующие к себе высшего уважения,
делаем для этой дели самые жестокие
насилия: тюрьмы, казни.
Не может христианин признавать такого сановника и участвовать в его выборе,
не может, присягая именем бога, обязываться
делать дела убийства и
насилия.
Учение любви,
не допускающее
насилия,
не потому только важно, что человеку хорошо для себя, для своей души, терпеть зло и
делать добро за зло, но еще и потому, что только одно добро прекращает зло, тушит его,
не позволяет ему идти дальше. Истинное учение любви тем и сильно, что оно тушит зло,
не давая ему разгораться.
Без признания того, что человек ни в каком случае
не может
сделать над другими
насилия, всё учение Христа — только пустые слова.
Лариса
не знала, что ей
делать, но брат ее был в таком отчаянии, а Горданов так кроток, — он так заботился облегчить ее смущение, и сам, отстраняя Жозефа, сказал ему, что он ему
делает большую неприятность, подвергая этому
насилию Ларису. Он говорил, что, видя ее нынешнее к нему отвращение, он
не хочет и беспокоить ее никаким словом. С этим он вырвал у Жозефа ключ, отпер дверь, вышел из комнаты и уехал.
Ложь коммунизма, источник рабства и
насилия в нем, коренится в том, что коммунизм совсем
не преодолевает абсолютного нрава собственности, но хочет
сделать субъектом этого права коммуну, коллектив, коммунистическое общество или государство.
Он
не имеет абсолютного права
делать с этим что ему заблагорассудится,
не может пользоваться этим для
насилия и эксплуатации своих ближних.
Я часто получаю письма от этого разряда людей, преимущественно ссыльных. Они знают, что я что-то такое писал о том, что
не надо противиться злу
насилием, и большею частью, хоть и безграмотно, но с большим жаром возражают мне, говоря, что на все то, что
делают с народом власти и богатые, можно и нужно отвечать только одним: мстить, мстить и мстить.
— Неужели ты без всякого сопротивления подчинишься
насилию, позволишь разорвать священную связь между матерью и ребенком и попрать ногами нашу любовь? Если ты допустишь это
сделать, в твоих жилах нет ни капли моей крови — ты
не мой сын.
Но рабочим-то людям, казалось бы, уже
не нужно того
насилия, которое они, как это ни удивительно сказать, так старательно сами над собою
делают и от которого они так страдают.
А между тем рабочие люди, и в особенности земледельцы, которым этого ничего
не нужно,
не только ни в России, ни в какой бы то ни было стране,
не делают этого, а одни, большинство, продолжают сами себя мучить, исполняя против самих себя требования начальства и сами поступая в полицию, в сборщики податей, в солдаты; другие же, меньшинство, для того чтобы избавиться от
насилия, когда могут это
сделать, совершают во время революций
насилия над теми людьми, от
насилия которых страдают, то есть тушат огонь огнем, и этим только увеличивают над собою
насилие.
Демагоги заинтересованы в том, чтобы в народе
не загорался свет, чтобы орудия познания
не делали народ более защищенным против всех соблазнов и
насилий.
Он говорит просто, ясно: тот закон противления злу
насилием, который вы положили в основу своей жизни, ложен и противоестественен; и дает другую основу — непротивления злу, которая, по его учению, одна может избавить человечество от зла. Он говорит: вы думаете, что ваши законы
насилия исправляют зло; они только увеличивают его. Вы тысячи лет пытались уничтожить зло злом и
не уничтожили его, а увеличили его.
Делайте то, что я говорю и
делаю, и узнаете, правда ли это.
«Всё это может быть и справедливо, но воздерживаться от
насилия будет разумно только тогда, когда все или большинство людей поймут невыгоду, ненужность, неразумность
насилия. Пока же этого нет, что
делать отдельным людям? Неужели
не ограждать себя, предоставить себя и жизнь и судьбу своих близких произволу злых, жестоких людей?
Считаете неразумным идти убивать турок или немцев —
не ходите; считаете неразумным
насилием отбирать труд бедных людей для того, чтобы надевать цилиндр или затягиваться в корсет, или сооружать затрудняющую вас гостиную —
не делайте этого; считаете неразумным развращенных праздностью и вредным сообществом сажать в остроги, т. е. в самое вредное сообщество и самую полную праздность —
не делайте этого; считаете неразумным жить в зараженном городском воздухе, когда можете жить на чистом; считаете неразумным учить детей прежде и больше всего грамматикам мертвых языков, —
не делайте этого.