Не противься злому — значит не противься злому никогда, т. е. никогда
не делай насилия, т. е. такого поступка, который всегда противоположен любви.
— Христос говорит: вам внушено, вы привыкли считать хорошим и разумным то, чтобы силой отстаиваться от зла и вырывать глаз за глаз, учреждать уголовные суды, полицию, войско, отстаиваться от врагов, а я говорю:
не делайте насилия, не участвуйте в насилии, не делайте зла никому, даже тем, которых вы называете врагами.
Неточные совпадения
Он говорит просто, ясно: тот закон противления злу
насилием, который вы положили в основу своей жизни, ложен и противоестественен; и дает другую основу — непротивления злу, которая, по его учению, одна может избавить человечество от зла. Он говорит: вы думаете, что ваши законы
насилия исправляют зло; они только увеличивают его. Вы тысячи лет пытались уничтожить зло злом и
не уничтожили его, а увеличили его.
Делайте то, что я говорю и
делаю, и узнаете, правда ли это.
Одни пишут законы, другие прилагают их, третьи муштруют людей, воспитывая в них привычки дисциплины, т. е. бессмысленного и безответного повиновения, четвертые эти самые вымуштрованные люди —
делают всякого рода
насилия, даже убивают людей,
не зная зачем и для чего.
Считаете неразумным идти убивать турок или немцев —
не ходите; считаете неразумным
насилием отбирать труд бедных людей для того, чтобы надевать цилиндр или затягиваться в корсет, или сооружать затрудняющую вас гостиную —
не делайте этого; считаете неразумным развращенных праздностью и вредным сообществом сажать в остроги, т. е. в самое вредное сообщество и самую полную праздность —
не делайте этого; считаете неразумным жить в зараженном городском воздухе, когда можете жить на чистом; считаете неразумным учить детей прежде и больше всего грамматикам мертвых языков, —
не делайте этого.
Христос открыл мне, что четвертый соблазн, лишающий меня моего блага, есть противление злу
насилием других людей. Я
не могу
не верить, что это есть зло для меня и других людей, и поэтому
не могу сознательно
делать его и
не могу, как я
делал это прежде, оправдывать это зло тем, что оно нужно для защиты меня и других людей, для защиты собственности моей и других людей;
не могу уже при первом напоминании о том, что я
делаю насилие,
не отказаться от него и
не прекратить его.
Довод этот неоснователен потому, что если мы позволим себе признать каких-либо людей злодеями особенными (ракà), то, во-первых, мы этим уничтожаем весь смысл христианского учения, по которому все мы равны и братья как сыны одного отца небесного; во-вторых, потому, что если бы и было разрешено богом употреблять насилие против злодеев, то так как никак нельзя найти того верного и несомненного определения, по которому можно наверное узнать злодея от незлодея, то каждый человек или общество людей стало бы признавать взаимно друг друга злодеями, что и есть теперь; в-третьих, потому, что если бы и было возможно несомненно узнавать злодеев от незлодеев, то и тогда нельзя бы было в христианском обществе казнить или калечить, или запирать в тюрьмы этих злодеев, потому что в христианском обществе некому бы было исполнять это, так как каждому христианину, как христианину, предписано
не делать насилия над злодеем.
Неточные совпадения
— Позвольте, господа, позвольте;
не теснитесь, дайте пройти! — говорил он, пробираясь сквозь толпу, — и
сделайте одолжение,
не угрожайте; уверяю вас, что ничего
не будет, ничего
не сделаете,
не робкого десятка-с, а, напротив, вы же, господа, ответите, что
насилием прикрыли уголовное дело.
— Глупая птица. А Успенский все-таки оптимист, жизнь строится на риторике и на лжи очень легко, никто
не делает «огромных»
насилий над совестью и разумом.
«Этот плен мысли ограничивает его дарование, заставляет повторяться,
делает его стихи слишком разумными, логически скучными. Запишу эту мою оценку. И — надо сравнить “Бесов” Достоевского с “Мелким бесом”. Мне пора писать книгу. Я озаглавлю ее “Жизнь и мысль”. Книга о
насилии мысли над жизнью никем еще
не написана, — книга о свободе жизни».
И в нашей литературе указывали на то, что немцы обнаружили
не только жестокость и волю к господству и
насилие, но и чувство долга, патриотизм, огромную самодисциплину, способность к самопожертвованию во имя государства, что само зло
делают они, оставаясь верными моральному категорическому императиву.
— Я своего мужа
не люблю, — говорила она медленно, точно в раздумье. — Он груб, он нечуток, неделикатен. Ах, — это стыдно говорить, — но мы, женщины, никогда
не забываем первого
насилия над нами. Потом он так дико ревнив. Он до сих пор мучит меня этим несчастным Назанским. Выпытывает каждую мелочь,
делает такие чудовищные предположения, фу… Задает мерзкие вопросы. Господи! Это же был невинный полудетский роман! Но он от одного его имени приходит в бешенство.