Неточные совпадения
Проснувшись поздно
на другой день после скачек, Вронский,
не бреясь и
не купаясь, оделся в китель и, разложив
на столе деньги, счеты, письма, принялся за
работу. Петрицкий, зная, что в таком положении он бывал сердит, проснувшись и увидав товарища за письменным столом, тихо оделся и
вышел,
не мешая ему.
Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум
работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк;
Его почуя, конь дорожный
Храпит — и путник осторожный
Несется в гору во весь дух;
На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева,
И в час полуденный в кружок
Их
не зовет его рожок;
В избушке распевая, дева
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней.
Любашу все-таки
выслали из Москвы. Уезжая, она возложила часть своей
работы по «Красному Кресту»
на Варвару. Самгину это
не очень понравилось, но он
не возразил, он хотел знать все, что делается в Москве. Затем Любаша нашла нужным познакомить Варвару с Марьей Ивановной Никоновой, предупредив Клима...
Уход Дерсу произвел
на меня тягостное впечатление, словно что-то оборвалось в груди. Закралось какое-то нехорошее предчувствие; я чего-то боялся, что-то говорило мне, что я больше его
не увижу. Я был расстроен
на весь день;
работа валилась у меня из рук. Наконец я бросил перо, оделся и
вышел.
Тогда я подал сигнал к остановке. Удэгеец говорил, что юрты совсем близко, но никто ему уже
не верил. Стрелки принялись спешно разгребать снег, таскать дрова и ставить палатки. Мы сильно запоздали: глубокие сумерки застали нас за
работой. Несмотря
на это, бивак
вышел очень удобный.
А главное в том, что он порядком установился у фирмы, как человек дельный и оборотливый, и постепенно забрал дела в свои руки, так что заключение рассказа и главная вкусность в нем для Лопухова
вышло вот что: он получает место помощника управляющего заводом, управляющий будет только почетное лицо, из товарищей фирмы, с почетным жалованьем; а управлять будет он; товарищ фирмы только
на этом условии и взял место управляющего, «я, говорит,
не могу, куда мне», — да вы только место занимайте, чтобы сидел
на нем честный человек, а в дело нечего вам мешаться, я буду делать», — «а если так, то можно, возьму место», но ведь и
не в этом важность, что власть, а в том, что он получает 3500 руб. жалованья, почти
на 1000 руб. больше, чем прежде получал всего и от случайной черной литературной
работы, и от уроков, и от прежнего места
на заводе, стало быть, теперь можно бросить все, кроме завода, — и превосходно.
Он вспомнил, что еще в Москве задумал статью «О прекрасном в искусстве и в жизни», и сел за
работу. Первую половину тезиса, гласившую, что прекрасное присуще искусству, как обязательный элемент, он, с помощью амплификаций объяснил довольно легко, хотя развитие мысли заняло
не больше одной страницы. Но вторая половина, касавшаяся влияния прекрасного
на жизнь,
не давалась, как клад. Как ни поворачивал Бурмакин свою задачу,
выходил только голый тезис — и ничего больше. Даже амплификации
не приходили
на ум.
Если б была другая
работа, вроде пахоты, например, он, конечно, в такой жар
на сенокос людей
не послал бы, но в начале июля, кроме косьбы, и в поле
выходить незачем.
Целый час я проработал таким образом, стараясь утвердить пальцы и вывести хоть что-нибудь похожее
на палку, изображенную в лежавшей передо мною прописи; но пальцы от чрезмерных усилий все меньше и меньше овладевали пером. Наконец матушка
вышла из своего убежища, взглянула
на мою
работу и, сверх ожидания,
не рассердилась, а только сказала...
Например, нагрузка и выгрузка пароходов,
не требующие в России от рабочего исключительного напряжения сил, в Александровске часто представляются для людей истинным мучением; особенной команды, подготовленной и выученной специально для
работ на море, нет; каждый раз берутся всё новые люди, и оттого случается нередко наблюдать во время волнения страшный беспорядок;
на пароходе бранятся,
выходят из себя, а внизу,
на баржах, бьющихся о пароход, стоят и лежат люди с зелеными, искривленными лицами, страдающие от морской болезни, а около барж плавают утерянные весла.
Если сегодня
не удалось уйти из тюрьмы через открытые ворота, то завтра можно будет бежать из тайги, когда
выйдут на работу 20–30 человек под надзором одного солдата; кто
не бежал из тайги, тот подождет месяц-другой, когда отдадут к какому-нибудь чиновнику в прислуги или к поселенцу в работники.
Иван воспитывался
не дома, а у богатой старой тетки, княжны Кубенской: она назначила его своим наследником (без этого отец бы его
не отпустил); одевала его, как куклу, нанимала ему всякого рода учителей, приставила к нему гувернера, француза, бывшего аббата, ученика Жан-Жака Руссо, некоего m-r Courtin de Vaucelles, ловкого и тонкого проныру, самую, как она выражалась, fine fleur [Самый цвет (фр.).] эмиграции, — и кончила тем, что чуть
не семидесяти лет
вышла замуж за этого финь-флёра: перевела
на его имя все свое состояние и вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй a la Richelieu, [
На манер Ришелье (фр.).] окруженная арапчонками, тонконогими собачками и крикливыми попугаями, умерла
на шелковом кривом диванчике времен Людовика XV, с эмалевой табакеркой
работы Петито в руках, — и умерла, оставленная мужем: вкрадчивый господин Куртен предпочел удалиться в Париж с ее деньгами.
Он ночевал
на воскресенье дома, а затем в воскресенье же вечером уходил
на свой пост, потому что утро понедельника для него было самым боевым временем: нужно было все
работы пускать в ход
на целую неделю, а рабочие
не все
выходили, справляя «узенькое воскресенье», как
на промыслах называли понедельник.
Известие о бегстве Фени от баушки Лукерьи застало Родиона Потапыча в самый критический момент, именно когда Рублиха
выходила на роковую двадцатую сажень, где должна была произойти «пересечка». Старик был так увлечен своей
работой, что почти
не обратил внимания
на это новое горшее несчастье или только сделал такой вид, что окончательно махнул рукой
на когда-то самую любимую дочь. Укрепился старик и
не выдал своего горя
на посмеянье чужим людям.
— Глаза бы
не глядели, — с грустью отвечал Родион Потапыч, шагая по середине улицы рядом с лошадью. — Охальники… И нет хуже, как эти понедельники. Глаза бы
не глядели, как работнички-то наши
выйдут завтра
на работу… Как мухи травленые ползают. Рыло опухнет, глаза затекут… тьфу!..
— Все единственно… Уставную грамоту только
не подписывайте, штобы надел получить, как в крестьянах. Мастеровым надела
не должно быть, а которые обращались
на вспомогательных
работах, тем
выйдет надел. Куренным, кто перевозкой займовался, кто дрова рубил, — всем должен
выйти надел.
На Кукарских заводах тоже уставную-то грамоту
не подписывают.
И нынче все
на покосе Тита было по-старому, но
работа как-то
не спорилась: и встают рано и
выходят на работу раньше других, а
работа не та, — опытный стариковский глаз Тита видел это, и душа его болела.
Среди богатых, людных семей бьется, как рыба об лед, старуха Мавра, мать Окулка, — другим
не работа — праздник, а Мавра
вышла на покос с одною дочерью Наташкой, да мальчонко Тараско при них околачивается.
Староста обегал все избы, сгоняя народ, но
на работу вышли все те же молодые рабочие, а старики отсиживались и баб
не пустили.
Кержацкий конец
вышел на работу в полном составе, а из мочеган
вышли наполовину: в кричной робил Афонька Туляк, наверху домны, у «хайла», безответный человек Федька Горбатый, в листокатальной Терешка-казак и еще несколько человек. Полуэхт Самоварник обежал все корпуса и почтительно донес Ястребку, кто
не вышел из мочеган
на работу.
— А третий сорт: трудом, потом и кровью христианской
выходим мы, мужики, в люди. Я теперича вон в сапогах каких сижу, — продолжал Макар Григорьев, поднимая и показывая свою в щеголеватый сапог обутую ногу, — в грязи вот их
не мачивал, потому все
на извозчиках езжу; а было так, что приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да и ноги все в крови от ходьбы: бегал это все я по Москве и
работы искал; а в работниках жить
не мог, потому — я горд,
не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной была.
Евгений Константиныч проснулся довольно поздно, когда
на фабрике отдали свисток к послеобеденным
работам. В приемных комнатах господского дома уже толклись с десяти часов утра все главные действующие лица. Платон Васильич с пяти часов утра
не выходил с фабрики, где ждал «великого пришествия языков», как выразился Сарматов. Прейн сидел в спальне Раисы Павловны, которая,
на правах больной, приняла его,
не вставая с постели.
На расспросы мои он сообщил, что у него сестра, сидит без
работы, больная; может, и правда, но только я узнал потом, что этих мальчишек тьма-тьмущая: их
высылают «с ручкой» хотя бы в самый страшный мороз, и если ничего
не наберут, то наверно их ждут побои.
Каждый раз, придя к своим друзьям, я замечал, что Маруся все больше хиреет. Теперь она совсем уже
не выходила на воздух, и серый камень — темное, молчаливое чудовище подземелья — продолжал без перерывов свою ужасную
работу, высасывая жизнь из маленького тельца. Девочка теперь большую часть времени проводила в постели, и мы с Валеком истощали все усилия, чтобы развлечь ее и позабавить, чтобы вызвать тихие переливы ее слабого смеха.
— И хоть бы она
на минутку отвернулась или
вышла из комнаты, — горько жаловался Гришка, — все бы я хоть
на картуз себе лоскуток выгадал. А то глаз
не спустит, всякий обрезок оберет. Да и за
работу выбросят тебе зелененькую — тут и в пир, и в мир, и
на пропой, и за квартиру плати: а ведь коли пьешь, так и закусить тоже надо. Неделю за ней, за этой парой, просидишь, из-за трех-то целковых!
— Да, но без
работы скверно;
не знаешь, куда деваться. В нумере у себя сидеть, сложивши руки, — тоска!
На улицу
выйдешь — еще пуще тоска! Словно улица-то новая; в обыкновенное время идешь и
не примечаешь, а тут вдруг… магазины, экипажи, народ… К товарке одной — вместе работаем — иногда захожу, да и она уж одичала. Посидим, помолчим и разойдемся.
— Ротмистр Праскухин! — сказал генерал: — сходите пожалуйста в правый ложемент и скажите 2-му батальону М. полка, который там
на работе, чтоб он оставил
работу,
не шумя
вышел оттуда и присоединился бы к своему полку, который стоит под горой в резерве. Понимаете? Сами отведите к полку.
Чтобы испытать себя, она нарочно подумала о Васютинском и его кружке, о муже, о приятной
работе для него
на ремингтоне, старалась представить давно жданную радость свидания с ним, которая казалась такой яркой и сладостной там,
на берегу, — нет, все
выходило каким-то серым, далеким, равнодушным,
не трогающим сердца.
— Ты, Капендюхин, называешься — живописец, это значит, ты должен живо писать, итальянской манерой. Живопись маслом требует единства красок теплых, а ты вот подвел избыточно белил, и
вышли у богородицы глазки холодные, зимние. Щечки написаны румяно, яблоками, а глазки — чужие к ним. Да и неверно поставлены — один заглянул в переносье, другой
на висок отодвинут, и
вышло личико
не святочистое, а хитрое, земное.
Не думаешь ты над
работой, Капендюхин.
За расписывание ролей они получали по тридцать пять копеек с акта, а акты бывали и в семь листов и в десять.
Работа каторжная, в день можно написать шесть-семь листов,
не больше. Заработок в день
выходил от двадцати до тридцати копеек, а при самых выгодных условиях, то есть при малых актах, можно было написать копеек
на сорок.
Автономии его решительно
не существовало, и жизнь он вел прегорькую-горькую. Дома он сидел за
работой, или
выходил на уроки, а
не то так, или сопровождал жену, или занимал ее гостей. Матроска и Юлинька, как тургеневская помещица, были твердо уверены, что супруги
Их, пишут, двести семейств; чтоб они
не умерли с голоду и просуществовали месяца два или три, покуда найдут себе какую-нибудь
работу, нужно, по крайней мере, франков триста
на каждое семейство, — всего
выйдет шестьдесят тысяч франков, то есть каких-нибудь тысяч пятнадцать серебром
на наши деньги.
Я утвердился в этом решении и, в ожидании Надежды Николаевны, попробовал писать кое-какие аксессуары картины, думая успокоиться в
работе; но кисть прыгала по холсту, и глаза
не видели красок. Я оделся, чтобы
выйти и освежиться
на воздухе; отворив дверь, я увидел, что перед ней стоит Надежда Николаевна, бледная, задыхающаяся, с выражением ужаса в широко раскрытых глазах.
Я бился с своей Анной Ивановной три или четыре дня и, наконец, оставил ее в покое. Другой натурщицы
не было, и я решился сделать то, чего во всяком случае делать
не следовало: писать лицо без натуры, из головы, «от себя», как говорят художники. Я решился
на это потому, что видел в голове свою героиню так ясно, как будто бы я видел ее перед собой живою. Но когда началась
работа, кисти полетели в угол. Вместо живого лица у меня
вышла какая-то схема. Идее недоставало плоти и крови.
За кулисами, около того прохода, из которого
выходят на арену артисты, висело за проволочной сеткой освещенное газовым рожком рукописное расписание вечера с печатными заголовками: «Arbeit. Pferd. Klown» [
Работа. Лошадь. Клоун (нем.).]. Арбузов заглянул в него с неясной и наивной надеждой
не найти своего имени. Но во втором отделении против знакомого ему слова «Kampf» [Борьба (нем.).] стояли написанные крупным, катящимся вниз почерком полуграмотного человека две фамилии: Arbousow и Roeber.
— Ты сам, паря, свои дела лучше нашего знаешь, — отвечал Семен. — Теперь вот ты у нас
работу берешь, а я тебе при барине говорю, чтоб опосля чего
не вышло: ты там как знаешь, а чтоб
на нашей
работе Петруха был беспременно.
— Как нынче и
на свете стало жить —
не знаем, — начал он, — господа,
выходит, пошли скупые,
работы дешевые… Задаточку уж, ваше высокородие, извольте мне пожаловать, — прибавил он еще более просящим голосом.
Оно стоило Загоскину неимоверных трудов:
не имея уха, каждый стих он разделял черточками
на слоги и стопы, и над каждым слогом ставил ударение; в иной день ему
не удавалось выковать более четырех стихов, и из такой египетской, тяжкой
работы стихи
вышли легки, свежи, звучны и естественны!
«Чего советовать-то, — ответил старик вяло. — Трудно… годы мои
не те. Вот видишь ты: пройдет еще дня три, караулы поснимут, станут партиями в разные места
на работы выводить, да и так из казармы
выходить дозволяется. Ну, только с мешком из казармы
не выпустят. Вот тут и думай».
Отец Прохор и отец Вавила непременно хотели меня уложить
на одной из своих постелей. Насилу я отговорился, взял себе одну из мягких ситниковых рогож
работы покойного отца Сергия и улегся под окном
на лавке. Отец Прохор дал мне подушку, погасил свечу, еще раз
вышел и довольно долго там оставался. Очевидно, он поджидал «блажного», но
не дождался и, возвратясь, сказал только...
Платит он ему поштучно, спрашивает в
работе чистоты — и только: рассчитают, что следует, а там и распоряжайся жалованьем своим, как знаешь: хочешь, оброк
высылай, а нет, так и пропей, пожалуй; у них хозяину еще барыш, как работник загуляет: он ему в глухую пору каждый день в рубль серебра поставит, а нам, хозяевам, этого делать нельзя: у нас, если парень загулял, так его надобно остановить, чтобы было чем барина в оброке удовлетворить да и в дом тоже
выслать, потому что здесь все дело соседское, все
на знати; а немец ничего этого во внимание
не берет…
Мало успокоили Фленушкины слова Алексея. Сильно его волновало, и
не знал он, что делать: то
на улицу
выйдет, у ворот посидит, то в избу придет, за
работу возьмется,
работа из рук вон валится,
на полати полезет, опять долой. Так до сумерек пробился, в токарню
не пошел, сказал старику Пантелею, что поутру угорел в красильне.
— Да как же?.. Поедет который с тобой, кто за него работать станет?.. Тем артель и крепка, что у всех
работа вровень держится, один перед другим ни
на макову росинку
не должон переделать аль недоделать… А как ты говоришь, чтоб из артели кого в вожатые дать, того никоим образом нельзя… Тот же прогул
выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся
на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о делах.], чтоб прогулов во всю зиму
не было.
Дворовым людям, которые в обыкновенное время почитали себя несчастнее крестьян, в голодовку
выходило лучше, чем крестьянам, потому что дворовых,
не имевших земли и состоявших
на работе при помещичьих дворах, помещики должны были кормить, и кое-как кормили.
Все
на корвете торопились, чтобы быть готовыми к уходу к назначенному сроку.
Работы по тяге такелажа шли быстро, и оба боцмана и старший офицер Андрей Николаевич с раннего утра до позднего вечера
не оставляли палубы. Ревизор Первушин все время пропадал
на берегу, закупая провизию и уголь и поторапливая их доставкой. Наконец к концу пятого дня все было готово, и вечером же «Коршун»
вышел из Гонконга, направляясь
на далекий Север.
— Помилосердуй, Василий Фадеич, — слезно молил он, стоя
на пороге у притолоки. — Плат бумажный дам
на придачу. Больше, ей-Богу, нет у меня ничего… И рад бы что дать, да нечего, родной… При случае встретились бы где, угостил бы я тебя и деньжонок аль чего-нибудь еще дал бы… Мне бы только
на волю-то
выйти, тотчас раздобудусь деньгами. У меня тут купцы знакомые
на ярманке есть, седни же найду
работу…
Не оставь, Василий Фадеич, Христом Богом прошу тебя.
Не на кого было всем делом положиться, большой сын
на стороне в
работе, Саввушка еще
не доспел, однако ж и его я послал ложкарить — ловкий ложкарь из нашего мальца
вышел.
Съели кашу и,
не выходя из-за стола, за попойку принялись. Женщины пошли в задние горницы, а мужчины расселись вокруг самовара пунши распивать. Пили за все и про все, чтобы умником рос Захарушка, чтобы дал ему здоровья Господь, продлил бы ему веку
на сто годов, чтоб во всю жизнь было у него столько добра в дому́, сколько в Москве
на торгу́, был бы
на ногу лего́к да ходо́к, чтобы всякая
работа спорилась у него в руках.
Василий Фадеев, узнав, что Патап Максимыч был у городничего и виделся с городским головой и со стряпчим, почуял недоброе, и хоть больно ему
не хотелось переписывать рабочих, но, делать нечего, присел за
работу и, боясь чиновных людей, писал верно, без подделок и подлогов. Утром работники собрались
на широкой луговине, где летом пеньковую пряжу сучáт.
Вышел к ним Патап Максимыч с листом бумаги; за ним смиренным, неровным шагом выступал Василий Фадеев, сзади шли трое сторонних мещан.
— Господи, господи, что же это такое! — сказала Александра Михайловна. — То-то я сегодня утром шла, смотрю, как будто
на той стороне Таня идет; кутает лицо платком, отвертывается… Нет, думаю,
не она. А
выходит, к нему шла… И какой со мною грех случился! — стала она оправдываться перед собою. — Хотела к ней утром зайти,
не поспела, девчонка задержала. А после
работы зашла, уж
не было ее дома…