Неточные совпадения
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень
вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид его более омерзительным, надели на него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки
не стало.
Искали, искали они князя и чуть-чуть в трех соснах
не заблудилися, да, спасибо, случился тут пошехонец-слепород, который эти три сосны как свои пять пальцев знал. Он
вывел их на торную дорогу и привел прямо к князю на двор.
Даже летописец
не без иронии упоминает об этом обстоятельстве:"Много лет
выводил он (Двоекуров) хитроумное сие здание, а о том
не догадался, что строит на песце".
Усложненность петербургской жизни вообще возбудительно действовала на него,
выводя его из московского застоя; но эти усложнения он любил и понимал в сферах ему близких и знакомых; в этой же чуждой среде он был озадачен, ошеломлен, и
не мог всего обнять.
Сняв венцы с голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он
не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он
не знал, кончилось ли. Священник
вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.
Сергей Иванович говорил, что он любит и знает народ и часто беседовал с мужиками, что̀ он умел делать хорошо,
не притворяясь и
не ломаясь, и из каждой такой беседы
выводил общие данные в пользу народа и в доказательство, что знал этот народ.
«Что-то с ним особенное, — подумала графиня Нордстон, вглядываясь в его строгое, серьезное лицо, — что-то он
не втягивается в свои рассуждения. Но я уж
выведу его. Ужасно люблю сделать его дураком пред Кити, и сделаю».
Так что и
вывести детей я
не могу сама, а разве с помощью других, с унижением.
— Что ж делать, по вашему? — спросила она с тою же легкою насмешливостью. Ей, которая так боялась, чтоб он
не принял легко ее беременность, теперь было досадно зa то, что он из этого
выводил необходимость предпринять что-то.
И каждый раз, когда из минуты забвения его
выводил долетавший из спальни крик, он подпадал под то же самое странное заблуждение, которое в первую минуту нашло на него; каждый раз, услыхав крик, он вскакивал, бежал оправдываться, вспоминал дорогой, что он
не виноват, и ему хотелось защитить, помочь.
Я
вывел Печорина вон из комнаты, и мы пошли на крепостной вал; долго мы ходили взад и вперед рядом,
не говоря ни слова, загнув руки на спину; его лицо ничего
не выражало особенного, и мне стало досадно: я бы на его месте умер с горя.
Вышло то, что барин и мужик как-то
не то чтобы совершенно
не поняли друг друга, но просто
не спелись вместе,
не приспособились
выводить одну и ту же ноту.
Конечно, трудно, хлопотливо, страшно, чтобы как-нибудь еще
не досталось, чтобы
не вывести из этого истории.
И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек
выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто
не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица.
За ужином тоже он никак
не был в состоянии развернуться, несмотря на то что общество за столом было приятное и что Ноздрева давно уже
вывели; ибо сами даже дамы наконец заметили, что поведение его чересчур становилось скандалезно.
Когда молчание мое сделалось слишком продолжительно, я стал бояться, чтобы она
не приняла меня за дурака, и решился во что бы то ни стало
вывести ее из такого заблуждения на мой счет.
Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в голос
вывели на опушку, из-за кустов показался Турка! Он видел мою ошибку (которая состояла в том, что я
не выдержал) и, презрительно взглянув на меня, сказал только: «Эх, барин!» Но надо знать, как это было сказано! Мне было бы легче, ежели бы он меня, как зайца, повесил на седло.
— А сюрпризик-то
не хотите разве посмотреть? — захихикал Порфирий, опять схватывая его немного повыше локтя и останавливая у дверей. Он, видимо, становился все веселее и игривее, что окончательно
выводило из себя Раскольникова.
Одним словом, я
вывожу, что и все,
не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе своей, быть непременно преступниками, — более или менее, разумеется.
Один какой-то сел прямо за стол, даже
не поклонившись Катерине Ивановне, и, наконец, одна личность, за неимением платья, явилась было в халате, но уж это было до такой степени неприлично, что стараниями Амалии Ивановны и полячка успели-таки его
вывести.
— Ну, так я вас особенно попрошу остаться здесь, с нами, и
не оставлять меня наедине с этой… девицей. Дело пустяшное, а
выведут бог знает что. Я
не хочу, чтобы Раскольников там передал… Понимаете, про что я говорю?
А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы
вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что
не может с одного удара убить.
Боялся, что котел
не выдержит, цифры мне какие-то на бумажке
выводил, давление рассчитывал.
Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и пошел за моим долгом. Мне было жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю и доказать, что уж я
не ребенок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич поспешил
вывезти меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестию и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска,
не простясь с моим учителем и
не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.
Ему очень хотелось сказать Лидии что-нибудь значительное и приятное, он уже несколько раз пробовал сделать это, но все-таки
не удалось
вывести девушку из глубокой задумчивости. Черные глаза ее неотрывно смотрели на реку, на багровые тучи. Клим почему-то вспомнил легенду, рассказанную ему Макаровым.
Ерухимович,
не двигая ни единой чертою каменного лица, отчетливо
выводил...
Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и женщины смотрят на нее
не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто
вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни…
Однажды он шел с Макаровым и Лидией на концерт пианиста, — из дверей дворца губернатора два щеголя торжественно
вывели под руки безобразно толстую старуху губернаторшу и
не очень умело, с трудом, стали поднимать ее в коляску.
— В-вывезли в лес, раздели догола, привязали руки, ноги к березе, близко от муравьиной кучи, вымазали все тело патокой, сели сами-то, все трое — муж да хозяин с зятем, насупротив, водочку пьют, табачок покуривают, издеваются над моей наготой, ох, изверги! А меня осы, пчелки жалят, муравьи, мухи щекотят, кровь мою пьют, слезы пьют. Муравьи-то — вы подумайте! — ведь они и в ноздри и везде ползут, а я и ноги крепко-то зажать
не могу, привязаны ноги так, что
не сожмешь, — вот ведь что!
— А ты уступи, Клим Иванович! У меня вот в печенке — камни, в почках — песок, меня скоро черти возьмут в кухарки себе, так я у них похлопочу за тебя, ей-ей! А? Ну, куда тебе, козел в очках, деньги? Вот, гляди, я свои грешные капиталы семнадцать лет все на девушек трачу, скольких в люди
вывела, а ты — что, а? Ты, поди-ка, и на бульвар ни одной
не вывел, праведник! Ни одной девицы
не совратил, чай?
Ни петухи, ни лай собаки, ни скрип ворот
не могли
вывести его из столбняка. Загремели чашки, зашипел самовар.
— Нет, нет! Это напрасно, — с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. — Свинкин ветреная голова. Иногда черт знает какие тебе итоги
выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а только нет, он
не замечен ни в чем таком… Он
не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.
— Нет, скажи, напомни, что я встретился ей затем, чтоб
вывести ее на путь, и что я благословляю эту встречу, благословляю ее и на новом пути! Что, если б другой… — с ужасом прибавил он, — а теперь, — весело заключил он, — я
не краснею своей роли,
не каюсь; с души тяжесть спала; там ясно, и я счастлив. Боже! благодарю тебя!
— Верно, за дверь задели? — вдруг догадалась Агафья Матвеевна. — Вчера мазали петли: всё скрипят. Скиньте да дайте скорее, я
выведу и замою: завтра ничего
не будет.
— Ужас! ужас! — твердил он, зажимая уши и убегая от изумленных дворников. Прибавив к этим суммам тысячу с лишком рублей, которые надо было заплатить Пшеницыной, он, от страха,
не поспел
вывести итога и только прибавил шагу и побежал к Ольге.
Она заглядывала ему в глаза, но ничего
не видела; и когда, в третий раз, они дошли до конца аллеи, она
не дала ему обернуться и, в свою очередь,
вывела его на лунный свет и вопросительно посмотрела ему в глаза.
Тарантьев делал много шума,
выводил Обломова из неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого барина самого от необходимости говорить и делать. В комнату, где царствовал сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне. Обломов мог слушать, смотреть,
не шевеля пальцем, на что-то бойкое, движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие верить, что Тарантьев в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное.
Отчего же Ольга
не трепещет? Она тоже шла одиноко, незаметной тропой, также на перекрестке встретился ей он, подал руку и
вывел не в блеск ослепительных лучей, а как будто на разлив широкой реки, к пространным полям и дружески улыбающимся холмам. Взгляд ее
не зажмурился от блеска,
не замерло сердце,
не вспыхнуло воображение.
Несмотря на все эти причуды, другу его, Штольцу, удавалось вытаскивать его в люди; но Штольц часто отлучался из Петербурга в Москву, в Нижний, в Крым, а потом и за границу — и без него Обломов опять ввергался весь по уши в свое одиночество и уединение, из которого могло его
вывести только что-нибудь необыкновенное, выходящее из ряда ежедневных явлений жизни; но подобного ничего
не было и
не предвиделось впереди.
Наконец сама бабушка с Марьей Егоровной отыскали ее за занавесками постели в углу, под образами, и
вывели ее оттуда, раскрасневшуюся,
не одетую, старающуюся закрыть лицо руками.
— И все ложь! — говорил Райский. — В большинстве нет даже и почина нравственного развития,
не исключая иногда и высокоразвитые умы, а есть несколько захваченных, как будто на дорогу в обрез денег — правил (а
не принципов) и внешних приличий, для руководства, — таких правил, за несоблюдение которых
выводят вон или запирают куда-нибудь.
— Как же я могу помочь, когда
не знаю ни твоего горя, ни опасности? Откройся мне, и тогда простой анализ чужого ума разъяснит тебе твои сомнения, удалит, может быть, затруднения,
выведет на дорогу… Иногда довольно взглянуть ясно и трезво на свое положение, и уже от одного сознания становится легче. Ты сама
не можешь: дай мне взглянуть со стороны. Ты знаешь, два ума лучше одного…
— Никогда! — повторил он с досадой, — какая ложь в этих словах: «никогда», «всегда»!.. Конечно, «никогда»: год, может быть, два… три… Разве это
не — «никогда»? Вы хотите бессрочного чувства? Да разве оно есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок: ведь никто бессрочно
не любит. Загляните в их гнезда — что там? Сделают свое дело,
выведут детей, а потом воротят носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе…
Он без церемонии почти
вывел бабушку и Марфеньку, которые пришли было поглядеть. Егорка, видя, что барин начал писать «патрет», пришел было спросить,
не отнести ли чемодан опять на чердак. Райский молча показал ему кулак.
Он молчал, вспоминая, какую яркую картину страсти чертил он ей в первых встречах и как усердно толкал ее под ее тучу. А теперь сам
не знал, как
вывести ее из-под нее.
Она страдала за эти уродливости и от этих уродливостей, мешавших жить, чувствовала нередко цепи и готова бы была, ради правды, подать руку пылкому товарищу, другу, пожалуй мужу, наконец… чем бы он ни был для нее, — и идти на борьбу против старых врагов, стирать ложь, мести сор, освещать темные углы, смело,
не слушая старых, разбитых голосов,
не только Тычковых, но и самой бабушки, там, где последняя безусловно опирается на старое, вопреки своему разуму, —
вывести, если можно, и ее на другую дорогу.
— Дядя Иван Кузьмич с Востока
вывез, триста червонных заплатил: теперь этакой ни за какие деньги
не отыщешь! — хвасталась она.
«Что это такое, что же это!.. Она, кажется, добрая, —
вывел он заключение, — если б она только смеялась надо мной, то пуговицы бы
не пришила. И где она взяла ее? Кто-нибудь из наших потерял!»
А оставил он ее давно, как только вступил. Поглядевши вокруг себя, он
вывел свое оригинальное заключение, что служба
не есть сама цель, а только средство куда-нибудь девать кучу люда, которому без нее незачем бы родиться на свет. И если б
не было этих людей, то
не нужно было бы и той службы, которую они несут.
— Есть, есть, и мне тяжело, что я
не выиграл даже этого доверия. Вы боитесь, что я
не сумею обойтись с вашей тайной. Мне больно, что вас пугает и стыдит мой взгляд… кузина, кузина! А ведь это мое дело, моя заслуга, ведь я виноват… что
вывел вас из темноты и слепоты, что этот Милари…