Неточные совпадения
Чичиков уверил ее, что
не завезет, и Коробочка, успокоившись, уже стала рассматривать все, что
было во дворе ее; вперила глаза на ключницу, выносившую из кладовой деревянную побратиму [Побратима — «шарообразный сосуд деревянный, с узким горлом; кладут мед, варенье».
Но муж любил ее сердечно,
В ее затеи
не входил,
Во всем ей веровал беспечно,
А сам в халате
ел и
пил;
Покойно жизнь его катилась;
Под вечер иногда сходилась
Соседей добрая семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить, и позлословить,
И посмеяться кой о чем.
Проходит время; между тем
Прикажут Ольге чай готовить,
Там ужин, там и спать пора,
И гости едут со
двора.
— Вследствие двух причин к вам зашел, во-первых, лично познакомиться пожелал, так как давно уж наслышан с весьма любопытной и выгодной для вас точки; а во-вторых, мечтаю, что
не уклонитесь, может
быть, мне помочь в одном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны. Одного-то меня, без рекомендации, она, может, и на
двор к себе теперь
не пустит, вследствие предубеждения, ну, а с вашей помощью я, напротив, рассчитываю…
Но и на острова ему
не суждено
было попасть, а случилось другое: выходя с В—го проспекта на площадь, он вдруг увидел налево вход
во двор, обставленный совершенно глухими стенами.
Раскольников тотчас же прошел подворотню, но
во дворе мещанина уж
не было.
Не замечая никого
во дворе, он прошагнул в ворота и как раз увидал, сейчас же близ ворот, прилаженный у забора желоб (как и часто устраивается в таких домах, где много фабричных, артельных, извозчиков и проч.), а над желобом, тут же на заборе, надписана
была мелом всегдашняя в таких случаях острота: «Сдесь становитца воз прещено».
В жизнь Самгина бесшумно вошел Миша. Он оказался исполнительным лакеем, бумаги переписывал
не быстро, но четко, без ошибок,
был молчалив и смотрел в лицо Самгина красивыми глазами девушки покорно, даже как будто с обожанием. Чистенький, гладко причесанный, он сидел за маленьким столом в углу приемной, у окна
во двор, и, приподняв правое плечо, засевал бумагу аккуратными, круглыми буквами. Попросил разрешения читать книги и, получив его, тихо сказал...
— Как он смеет так говорить про моего барина? — возразил горячо Захар, указывая на кучера. — Да знает ли он, кто мой барин-то? — с благоговением спросил он. — Да тебе, — говорил он, обращаясь к кучеру, — и
во сне
не увидать такого барина: добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со
двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на тебе армячишка, дыр-то
не сосчитаешь!..
Он взял фуражку и побежал по всему дому, хлопая дверями, заглядывая
во все углы. Веры
не было, ни в ее комнате, ни в старом доме, ни в поле
не видать ее, ни в огородах. Он даже поглядел на задний
двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да в сарае Прохор лежал на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым ртом.
Было бы слишком длинно и сухо говорить о других сторонах порядка мастерской так же подробно, как о разделе и употреблении прибыли; о многом придется вовсе
не говорить, чтобы
не наскучить, о другом лишь слегка упомянуть; например, что мастерская завела свое агентство продажи готовых вещей, работанных
во время,
не занятое заказами, — отдельного магазина она еще
не могла иметь, но вошла в сделку с одною из лавок Гостиного
двора, завела маленькую лавочку в Толкучем рынке, — две из старух
были приказчицами в лавочке.
— Я пьян? Батюшка Владимир Андреевич, бог свидетель, ни единой капли
во рту
не было… да и пойдет ли вино на ум, слыхано ли дело, подьячие задумали нами владеть, подьячие гонят наших господ с барского
двора… Эк они храпят, окаянные; всех бы разом, так и концы в воду.
Вот этот характер наших сходок
не понимали тупые педанты и тяжелые школяры. Они видели мясо и бутылки, но другого ничего
не видали. Пир идет к полноте жизни, люди воздержные бывают обыкновенно сухие, эгоистические люди. Мы
не были монахи, мы жили
во все стороны и, сидя за столом, побольше развились и сделали
не меньше, чем эти постные труженики, копающиеся на заднем
дворе науки.
Двор был пустынен по-прежнему. Обнесенный кругом частоколом, он придавал усадьбе характер острога. С одного краю, в некотором отдалении от дома, виднелись хозяйственные постройки: конюшни, скотный
двор, людские и проч., но и там
не слышно
было никакого движения, потому что скот
был в стаде, а дворовые на барщине. Только вдали, за службами, бежал по направлению к полю
во всю прыть мальчишка, которого, вероятно, послали на сенокос за прислугой.
— Ну, теперь пойдут сряду три дня дебоширствовать! того и гляди, деревню сожгут! И зачем только эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб
во дворе было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом другую, а наконец и остальных.
Будет с них и по одному дню… налопаются винища! Да девки чтоб отнюдь пьяные
не возвращались!
Делили сначала богатые
дворы, потом средние и, наконец, бедные, распространяя этот порядок
не только на село, но и на деревни, так что
во всякой деревне у каждого попа
были свои прихожане.
В центре города
были излюбленные трактиры у извозчиков: «Лондон» в Охотном, «Коломна» на Неглинной, в Брюсовском переулке, в Большом Кисельном и самый центральный в Столешниковом, где теперь высится дом № 6 и где прежде ходили стада кур и большой рыжий дворовый пес Цезарь сидел у ворот и
не пускал оборванцев
во двор.
При окраинных «простонародных» банях удобств
не было никаких. У большинства даже уборные
были где-нибудь
во дворе:
во все времена года моющийся должен
был в них проходить открытым местом и в дождь и в зимнюю вьюгу.
Полиция сделала засаду.
Во дворе были задержаны два оборванца, и в одном из них квартальный узнал своего «крестника», которого он
не раз порол по заказу княгининого управляющего.
В квартире номер сорок пять
во дворе жил хранитель дома с незапамятных времен. Это
был квартальный Карасев, из бывших городовых, любимец генерал-губернатора князя В. А. Долгорукова, при котором он состоял неотлучным
не то вестовым,
не то исполнителем разных личных поручений. Полиция боялась Карасева больше, чем самого князя, и потому в дом Олсуфьева, что бы там ни делалось,
не совала своего носа.
Полицмейстер ввел роту солдат в кофейную, потребовал топоры и ломы — разбивать баррикады, которых
не было, затем повел солдат
во двор и приказал созвать к нему всех рабочих, предупредив, что, если они
не явятся, он
будет стрелять.
Были вызваны войска. К вечеру толпа все еще
не расходилась, и в сумерках ее разогнали… В городе это произвело впечатление взрыва. Рассказывали, как грубо преследуемые женщины кидались
во дворы и подъезды, спасались в магазинах. А «арест креста при полиции» вызывал смущение даже в православном населении, привыкшем к общим с католиками святыням…
Одной темной осенней ночью на
дворе капитана завыла собака, за ней другая. Проснулся кто-то из работников, но сначала ничего особенного
во дворе не заметил… Потом за клуней что-то засветилось. Пока он будил других работников и капитана, та самая клуня, с которой началась ссора, уже
была вся в огне.
После похорон некоторое время
во дворе толковали, что ночью видели старого «коморника», как при жизни, хлопотавшим по хозяйству. Это опять
была с его стороны странность, потому что прежде он всегда хлопотал по хозяйству днем… Но в то время, кажется, если бы я встретил старика где-нибудь на
дворе, в саду или у конюшни, то, вероятно,
не очень бы удивился, а только, пожалуй, спросил бы объяснения его странного и ни с чем несообразного поведения, после того как я его «
не укараулил»…
Наутро я пошел в гимназию, чтобы узнать об участи Кордецкого. У Конахевича — увы! — тоже
была переэкзаменовка по другому предмету. Кордецкий срезался первый. Он вышел из класса и печально пожал мне руку. Выражение его лица
было простое и искренне огорченное. Мы вышли из коридора, и
во дворе я все-таки
не удержался: вынул конверт.
Были каникулы. Гимназия еще стояла пустая, гимназисты
не начинали съезжаться. У отца знакомых
было немного, и потому наши знакомства на первое время ограничивались соседями — чиновниками помещавшегося тут же
во дворе уездного суда…
— А может
быть, и генеральская… — думает вслух городовой. — На морде у ней
не написано… Намедни
во дворе у него такую видел.
Жителей в Большой Елани 40: 32 м. и 8 ж. Хозяев 30. Когда поселенцы раскорчевывали землю под свои усадьбы, то им
было приказано щадить старые деревья, где это возможно. И селение благодаря этому
не кажется новым, потому что на улице и
во дворах стоят старые, широколиственные ильмы — точно их деды посадили.
В деревнях остаются только лошади отличные, почему-нибудь редкие и дорогие, лошади езжалые, необходимые для домашнего употребления, жеребята, родившиеся весной того же года, и жеребые матки, которых берут, однако, на
дворы не ранее, как
во второй половине зимы: все остальные тюбенюют, то
есть бродят по степи и, разгребая снег копытами, кормятся ветошью ковыля и других трав.
Кто ведает из трепещущих от плети, им грозящей, что тот,
во имя коего ему грозят, безгласным в придворной грамматике называется, что ему ни А… ни О…
во всю жизнь свою сказать
не удалося [См. рукописную «Придворную грамматику» Фонвизина.]; что он одолжен, и сказать стыдно кому, своим возвышением; что в душе своей он скареднейшее
есть существо; что обман, вероломство, предательство, блуд, отравление, татьство, грабеж, убивство
не больше ему стоят, как
выпить стакан воды; что ланиты его никогда от стыда
не краснели, разве от гнева или пощечины; что он друг всякого придворного истопника и раб едва-едва при
дворе нечто значащего.
Когда все
было готово, он вывел дочь
во двор, усадил с собой в пошевни и выехал со
двора, но повернул
не направо, где дожидался Акинфий, а влево.
В другое время он
не посмел бы въехать
во двор господского дома и разбудить «самого», но теперь
было все равно: сегодня Лука Назарыч велик, а завтра неизвестно, что
будет.
После обеда Груздев прилег отдохнуть, а Анфиса Егоровна ушла в кухню, чтобы сделать необходимые приготовления к ужину. Нюрочка осталась в чужом доме совершенно одна и решительно
не знала, что ей делать. Она походила по комнатам, посмотрела
во все окна и кончила тем, что надела свою шубку и вышла на
двор. Ворота
были отворены, и Нюрочка вышла на улицу. Рынок, господский дом, громадная фабрика, обступившие завод со всех сторон лесистые горы — все ее занимало.
«Большой
двор», группировавшийся около заводовладельца,
во главе имел всесильного Прейна, который из всех других достоинств обладал незаменимым качеством — никогда
не быть скучным.
Окно в Шурочкиной спальне
было открыто; оно выходило
во двор и
было не освещено. Со смелостью, которой он сам от себя
не ожидал, Ромашов проскользнул в скрипучую калитку, подошел к стене и бросил цветы в окно. Ничто
не шелохнулось в комнате. Минуты три Ромашов стоял и ждал, и биение его сердца наполняло стуком всю улицу. Потом, съежившись, краснея от стыда, он на цыпочках вышел на улицу.
Евгений Михайлович
не очень торговался, радуясь мысли, что он спустит купон. Кое-как, сам подтягивая зa оглобли, Иван Миронов ввез дрова
во двор и сам разгрузил их в сарай. Дворника
не было. Иван Миронов сначала замялся брать купон, по Евгений Михайлович так убедил его и казался таким важным барином, что он согласился взять.
Мы оба обвинялись в одних и тех же преступлениях, а именно: 1) в тайном сочувствии к превратным толкованиям, выразившемся в тех уловках, которые мы употребляли, дабы сочувствие это ни в чем
не проявилось; 2) в сочувствии к мечтательным предприятиям вольнонаемного полководца Редеди; 3) в том, что мы поступками своими вовлекли в соблазн полицейских чинов Литейной части, последствием какового соблазна
было со стороны последних бездействие власти; 4) в покушении основать в Самарканде университет и в подговоре к тому же купца Парамонова; 5) в том, что мы, зная силу законов, до нерасторжимости браков относящихся, содействовали совершению брака адвоката Балалайкина, при живой жене, с купчихой Фаиной Стегнушкиной; 6) в том, что мы,
не участвуя лично в написании подложных векселей от имени содержательницы кассы ссуд Матрены Очищенной,
не воспрепятствовали таковому писанию, хотя имели полную к тому возможность; 7) в том, что,
будучи на постоялом
дворе в Корчеве, занимались сомнительными разговорами и, между прочим, подстрекали мещанина Разно Цветова к возмущению против купца Вздолшикова; 8) в принятии от купца Парамонова счета, под названием"Жизнеописание", и в несвоевременном его опубликовании, и 9)
во всем остальном.
— А я-с —
во время пожара на
дворе в корзинке найден
был. И так как пожар произошел 2-го мая, в день Афанасия Великого, то покойный частный пристав, Семен Иваныч, и назвал меня, в честь святого — Афанасием, а в свою честь — Семенычем. Обо мне даже дело в консистории
было: следует ли, значит, меня крестить? однако решили:
не следует. Так что я доподлинно и
не знаю, крещеный ли я.
Но в этот раз увещания мамки
не произвели никакого действия. На
дворе не было ни грома, ни бури. Солнце великолепно сияло в безоблачном небе, и ярко играли краски и позолота на пестрых теремках и затейливых главах дворца. Иоанн
не ответил ни слова и прошел мимо старухи
во внутренние свои покои.
Но, вглядевшись пристальнее
во всадника, князь в самом деле узнал Михеича. Старик
был бледен как смерть. Седла под ним
не было; казалось, он вскочил на первого коня, попавшегося под руку, а теперь, вопреки приличию, влетел на
двор, под самые красные окна.
— А ежели при этом еще так поступать, как другие… вот как соседушка мой, господин Анпетов, например, или другой соседушка, господин Утробин… так и до греха недалеко. Вон у господина Утробина: никак, с шесть человек этой пакости
во дворе копается… А я этого
не хочу. Я говорю так: коли Бог у меня моего ангела-хранителя отнял — стало
быть, так его святой воле угодно, чтоб я вдовцом
был. А ежели я, по милости Божьей, вдовец, то, стало
быть, должен вдоветь честно и ложе свое нескверно содержать. Так ли, батя?
—
Не надо,
не пишите! — просил я ее. — Они
будут смеяться над вами, ругать вас. Вас ведь никто
не любит
во дворе, все осмеивают, говорят, что вы дурочка и у вас
не хватает ребра…
Но
не только нельзя
было и думать о том, чтобы видеть теперь Аминет, которая
была тут же за забором, отделявшим
во внутреннем
дворе помещение жен от мужского отделения (Шамиль
был уверен, что даже теперь, пока он слезал с лошади, Аминет с другими женами смотрела в щель забора), но нельзя
было не только пойти к ней, нельзя
было просто лечь на пуховики отдохнуть от усталости.
Исправник жил на одной из дальних городских улиц. В воротах, распахнутых настежь, попался Передонову городовой, — встреча, наводившая в последние дни на Передонова уныние. На
дворе видно
было несколько мужиков, но
не таких, как везде, — эти
были какие-то особенные, необыкновенно смирные и молчаливые. Грязно
было во дворе. Стояли телеги, покрытые рогожею.
Гаврила вошел
не один; с ним
был дворовый парень, мальчик лет шестнадцати, прехорошенький собой, взятый
во двор за красоту, как узнал я после. Звали его Фалалеем. Он
был одет в какой-то особенный костюм, в красной шелковой рубашке, обшитой по вороту позументом, с золотым галунным поясом, в черных плисовых шароварах и в козловых сапожках, с красными отворотами. Этот костюм
был затеей самой генеральши. Мальчик прегорько рыдал, и слезы одна за другой катились из больших голубых глаз его.
—
Не только в революции, я даже в черта
не верю! И вот по какому случаю. Однажды,
будучи в кадетском корпусе, — разумеется, с голоду, — пожелал я продать черту душу, чтобы у меня каждый день булок вволю
было. И что же-с? вышел я ночью
во двор-с и кричу: «Черт! явись!» Ан вместо черта-то явился вахтер, заарестовал меня, и я в то время чуть-чуть
не подвергся исключению-с. Вот оно, легковерие-то, к чему ведет!
Не знаю,
был я рад встретить его или нет. Гневное сомнение боролось
во мне с бессознательным доверием к его словам. Я сказал: «Его рано судить». Слова Бутлера звучали правильно; в них
были и горький упрек себе, и искренняя радость видеть меня живым. Кроме того, Бутлер
был совершенно трезв. Пока я молчал, за фасадом, в глубине огромного
двора, послышались шум, крики, настойчивые приказания. Там что-то происходило.
Не обратив на это особенного внимания, я стал подниматься по лестнице, сказав Бутлеру...
Прелестный вид, представившийся глазам его,
был общий, губернский, форменный: плохо выкрашенная каланча, с подвижным полицейским солдатом наверху, первая бросилась в глаза; собор древней постройки виднелся из-за длинного и, разумеется, желтого здания присутственных мест, воздвигнутого в известном штиле; потом две-три приходские церкви, из которых каждая представляла две-три эпохи архитектуры: древние византийские стены украшались греческим порталом, или готическими окнами, или тем и другим вместе; потом дом губернатора с сенями, украшенными жандармом и двумя-тремя просителями из бородачей; наконец, обывательские дома, совершенно те же, как
во всех наших городах, с чахоточными колоннами, прилепленными к самой стене, с мезонином,
не обитаемым зимою от итальянского окна
во всю стену, с флигелем, закопченным, в котором помещается дворня, с конюшней, в которой хранятся лошади; дома эти, как водится,
были куплены вежливыми кавалерами на дамские имена; немного наискось тянулся гостиный
двор, белый снаружи, темный внутри, вечно сырой и холодный; в нем можно
было все найти — коленкоры, кисеи, пиконеты, — все, кроме того, что нужно купить.
Вещун-сердце ее
не выдержало: она чуяла, что со мной худо, и прилетела в город вслед за дядей; дяде вдруг вздумалось пошутить над ее сантиментальностию. Увидев, что матушка въехала на
двор и выходит из экипажа, он запер на крючок дверь и запел «Святый Боже». Он ей
спел эту отходную, и вопль ее, который я слышал
во сне,
был предсмертный крик ее ко мне. Она грохнулась у двери на землю и… умерла от разрыва сердца.
Перепуганные невестки смотрели в окно на происходившую
во дворе сцену; Дуня тихо плакала. Нюша выскочила
было на
двор, но Татьяна Власьевна велела ей сидеть на своей половине. На беду, и Михалка
не было даже: он сидел сегодня в лавке. Окровавленный, сконфуженный Архип стоял посредине
двора и вытирал кровь на лице полой своего полушубка.
Алена Евстратьевна даже
не подала руки Пелагее Миневне, а только сухо ей поклонилась, как настоящая заправская барыня. Эта встреча разом разбила розовое настроение Пелагеи Миневны, у которой точно что оборвалось внутри… Гордячка
была эта Алена Евстратьевна, и никто ее
не любил, даже Татьяна Власьевна. Теперь Пелагея Миневна постояла-постояла, посмотрела, как въезжали
во двор лошади, на которых приехала Алена Евстратьевна, а потом уныло поплелась домой.