Неточные совпадения
— За гордость, — сказала она, — я наказана, я слишком понадеялась на свои силы — вот в чем я ошиблась, а
не в том, чего ты
боялся.
Не о первой молодости и красоте мечтала я: я думала, что я оживлю тебя, что ты можешь еще жить для меня, — а ты уж давно умер. Я
не предвидела этой ошибки, а все ждала, надеялась… и вот!.. — с
трудом, со вздохом досказала она.
Я
не боюсь ошибиться, сказав, что это в значительной мере зависело от взгляда, установившегося вообще между помещиками на
труд дворовых людей.
— Да, родной мой, благодаря святым его
трудам. И вот как удивительно все на свете делается! Как я его, глупенькая,
боялась — другой бы обиделся, а он даже
не попомнил! Весь капитал прямо из рук в руки мне передал! Только и сказал:"Машенька! теперь я вижу по всем поступкам твоим, что ты в состоянии из моего капитала сделать полезное употребление!"
— Бедность, голод и болезни — вот что дает людям их работа. Все против нас — мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в работе, всегда в грязи, в обмане, а нашими
трудами тешатся и объедаются другие и держат нас, как собак на цепи, в невежестве — мы ничего
не знаем, и в страхе — мы всего
боимся! Ночь — наша жизнь, темная ночь!
— Нет, подождите… мы сделаем вот что. — Назанский с
трудом переворотился набок и поднялся на локте. — Достаньте там, из шкафчика… вы знаете… Нет,
не надо яблока… Там есть мятные лепешки. Спасибо, родной. Мы вот что сделаем… фу, какая гадость!.. Повезите меня куда-нибудь на воздух — здесь омерзительно, и я здесь
боюсь… Постоянно такие страшные галлюцинации. Поедем, покатаемся на лодке и поговорим. Хотите?
— Н-ну их, подлецов… Кланяться за свой
труд…
Не хочу, подлецы! Эксплуататоры! Десять рублей в месяц… Ну, в трущобе я… В трущобе… А вы, франты,
не в трущобе… а? Да черти вас возьми… Холуи… Я здесь зато сам по себе… Я никого
не боюсь… Я голоден — меня накормят… Опохмелят… У меня есть — я накормлю… Вот это по-товарищески… А вы… Тьфу! Вы только едите друг друга… Ради прибавки жалованья, ради заслуг каких-то продаете других, топите их… как меня утопили… За что меня? А? За что?! — кричал Корпелкин, валясь на пол…
Твой конь
не боится опасных
трудов;
Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
То мчится по бранному полю.
И холод и сеча ему ничего…
Но примешь ты смерть от коня своего».
Положим, он знает лесные дорожки,
Гарцует верхом,
не боится воды,
Зато беспощадно едят его мошки,
Зато ему рано знакомы
труды…
В толпе нищих был один — он
не вмешивался в разговор их и неподвижно смотрел на расписанные святые врата; он был горбат и кривоног; но члены его казались крепкими и привыкшими к
трудам этого позорного состояния; лицо его было длинно, смугло; прямой нос, курчавые волосы; широкий лоб его был желт как лоб ученого, мрачен как облако, покрывающее солнце в день бури; синяя жила пересекала его неправильные морщины; губы, тонкие, бледные, были растягиваемы и сжимаемы каким-то судорожным движением, и в глазах блистала целая будущность; его товарищи
не знали, кто он таков; но сила души обнаруживается везде: они
боялись его голоса и взгляда; они уважали в нем какой-то величайший порок, а
не безграничное несчастие, демона — но
не человека: — он был безобразен, отвратителен, но
не это пугало их; в его глазах было столько огня и ума, столько неземного, что они,
не смея верить их выражению, уважали в незнакомце чудесного обманщика.
И вдруг то необыкновенно хорошее, радостное и мирное, чего я
не испытывал с самого детства, нахлынуло на меня вместе с сознанием, что я далек от смерти, что впереди еще целая жизнь, которую я, наверно, сумею повернуть по-своему (о! наверно сумею), и я, хотя с
трудом, повернулся на бок, поджал ноги, подложил ладонь под голову и заснул, точно так, как в детстве, когда, бывало, проснешься ночью возле спящей матери, когда в окно стучит ветер, и в трубе жалобно воет буря, и бревна дома стреляют, как из пистолета, от лютого мороза, и начнешь тихонько плакать, и
боясь и желая разбудить мать, и она проснется, сквозь сон поцелует и перекрестит, и, успокоенный, свертываешься калачиком и засыпаешь с отрадой в маленькой душе.
— Ну, как же вы
не фиялка, — сказал он мне все еще тихо, хотя некого уже было
бояться разбудить, — как только подошел к вам после всей этой пыли, жару,
трудов, так и запахло фиялкой. И
не душистою фиялкой, а знаете, этою первою, темненькою, которая пахнет снежком талым и травою весеннею.
Один… так точно! — Измаил!
Безвестной думой угнетаем,
Он солнце тусклое следил,
Как мы нередко провождаем
Гостей докучливых; на нем
Черкесский панцырь и шелом,
И пятна крови омрачали
Местами блеск военной стали.
Младую голову Селим
Вождю склоняет на колени;
Он всюду следует за ним,
Хранительной подобно тени;
Никто ни ропота, ни пени
Не слышал на его устах…
Боится он или устанет,
На Измаила только взглянет —
И весел
труд ему и страх!
Я
боюсь, чтобы Владимир
не потерял добрую славу в большом свете, где я столькими
трудами достиг до некоторой значительности.
Женщины сверх домашних работ разделяют с мужчинами большую часть их
трудов; и
не уступят им в отважности, редкая из них
боится старосты.
Будь я ровня вам — тогда
Я бы
не боялсяИ без всякого
трудаНад вами посмеялся.
Молодой человек смотрел теперь на
труд мыслителя с особенной точки зрения; он хотел представить себе, что может почерпнуть из него человек, незнакомый со специальной историей человеческой мысли, и он метался беспокойно,
боясь,
не дал ли он просившему камень вместо хлеба. Эта работа внимания и воображения утомила Семенова. Голова его отяжелела, тусклый свет огарка стал расплываться в глазах, темная фигура маячила точно в тумане.
—
Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного
труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь
боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сот-ни лет, и миллиарды людей живут хуже животных — только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх.
Не смейтесь. Я
не боюсь ни здравости, ни воли, ни
труда, ни грубой мужской силы. Я
боюсь безумной фантазии, нелепости — того, что звали когда-то высокой мечтой.
Человек
боится смерти и подлежит ей. Человек,
не знающий добра и зла, кажется счастливее, но он неудержимо стремится к этому познанию. Человек любит праздность и удовлетворение похотей без страданий, и вместе с тем только
труд и страдания дают жизнь ему и его роду.
Боюсь,
не напрасны ль были мои годовые
труды…
Крылатые слова, сказанные об этом стариком, исполнили глубочайшего страха Глафиру. Она давно
не казалась такою смятенною и испуганною, как при этой вести. И в самом деле было чего
бояться: если только Бодростин возьмет завещание и увидит, что там написано, то опять все
труды и заботы, все хлопоты и злодеяния, все это могло пойти на ветер.
— Ты ее
не боишься? Хорошо. Пусть все твои
труды ничего
не стоят, пусть на земле ты останешься безнаказанным, бессовестная и злая тварь, пусть в море лжи, которая есть ваша жизнь, бесследно растворится и исчезнет и твоя ложь, пусть на всей земле нет ноги, которая раздавила бы тебя, волосатый червь. Пусть! Здесь бессилен и я. Но наступит день, и ты уйдешь с этой земли. И когда ты придешь ко Мне и вступишь под сень Моей державы…
Он избавлял ее от делания шербета, конфет и других
трудов домашних, сносил ее прихоти и капризы, лелеял ее и берег, как дорогую жемчужину, на которую обладатель ее
боится дышать, чтобы
не потемнить ее красоты.
Ведь у нее теперь свои дела с Элиодором. Она ему переводит и носит работу на дом — вот и все. Эта работа — только один предлог. Она и сама это прекрасно сознает; но тем лучше. Это в руках ее — лишний козырь. Элиодор ей платит за
труд; она — честная работница. А играя с ним, полегоньку может довести его и до"зеленого змия". Она его
не боится — это верно; но если так пойдет, то она может привести его к возложению на себя венца"от камени честна".
— Вы видите, — заговорил Лука Иванович, высвободившись немного из своей растерянности. — Вы напускаете на себя такой тон… Вы страдаете… Это понятно; но неужели нет вам никакого исхода? Вы
не желаете никаких модных увлечений, вам противны всякие ярлычки: женский
труд… свобода женской личности… да вам ничего этого
не надо… вы
боитесь вмешаться в чужие дела… играть в благотворительность. Но есть для женщины другая отрада жизни.