Неточные совпадения
Поехал в город парочкой!
Глядим, везет из города
Коробки, тюфяки;
Откудова ни взялися
У
немца босоногого
Детишки и жена.
Повел хлеб-соль с исправником
И с прочей земской властию,
Гостишек полон двор!
Застроил
немец фабрику,
Велел колодец рыть.
С ребятами, с дево́чками
Сдружился, бродит по лесу…
Недаром он бродил!
«Коли платить не можете,
Работайте!» — А в чем твоя
Работа? — «Окопать
Канавками желательно
Болото…» Окопали мы…
«Теперь рубите лес…»
— Ну, хорошо! — Рубили мы,
А немчура показывал,
Где надобно рубить.
Глядим: выходит просека!
Как просеку прочистили,
К болоту поперечины
Велел по ней возить.
Ну, словом: спохватились мы,
Как уж дорогу сделали,
Что
немец нас поймал!
— Хоть бы ты карету
велел запрячь! Нет, и потом слышу: «Постойте!» Ну, думаю, сжалились. Смотрю, посадили к нему толстого
Немца и повезли… И бантики мои пропали!..
Слесаря,
немца, богатого…
веди!
— Ты хладнокровно, без сострадания
ведешь какой-то подсчет страданиям людским, как математик,
немец, бухгалтер, актив-пассив, и черт тебя возьми!
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными
вестями с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о мире с
немцами, время шло стремительно, дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
— Кричать, разумеется, следует, — вяло и скучно сказал он. — Начали с ура, теперь вот караул приходится кричать. А покуда мы кричим,
немцы схватят нас за шиворот и
поведут против союзников наших. Или союзники помирятся с
немцами за наш счет, скажут: «Возьмите Польшу, Украину, и — ну вас к черту, в болото! А нас оставьте в покое».
— Штыком! Чтоб получить удар штыком, нужно подбежать вплоть ко врагу. Верно? Да, мы, на фронте, не щадим себя, а вы, в тылу… Вы — больше враги, чем
немцы! — крикнул он, ударив дном стакана по столу, и матерно выругался, стоя пред Самгиным, размахивая короткими руками, точно пловец. — Вы, штатские, сделали тыл врагом армии. Да, вы это сделали. Что я защищаю? Тыл. Но, когда я
веду людей в атаку, я помню, что могу получить пулю в затылок или штык в спину. Понимаете?
Кампельмейстера из
немцев держал, да зазнался больно
немец; с господами за одним столом кушать захотел, так и
велели их сиятельство прогнать его с Богом: у меня и так, говорит, музыканты свое дело понимают.
Галактион понимал только одно, что не сегодня-завтра все конкурсные плутни выплывут на свежую воду и что нужно убираться отсюда подобру-поздорову. Штоффу он начинал не доверять. Очень уж хитер
немец. Вот только бы банк поскорее открыли. Хлопоты по утверждению банковского устава
вел в Петербурге Ечкин и писал, что все идет отлично.
Через пять минут она ушла от него, пряча на ходу в чулок заработанные деньги, на которые, как на первый почин, она предварительно поплевала, по суеверному обычаю. Ни о содержании, ни о симпатичности не было больше речи.
Немец остался недоволен холодностью Маньки и
велел позвать к себе экономку.
— Внешними врагами мы называем все те самые государствия, с которыми нам приходится
вести войну. Францюзы,
немцы, атальянцы, турки, ивропейцы, инди…
Повели меня в контору к немцу-управителю судить, и он рассудил, чтобы меня как можно жесточе выпороть и потом с конюшни долой и в аглицкий сад для дорожки молотком камешки бить…
Александр трепетал. Он поднял голову и поглядел сквозь слезы через плечо соседа. Худощавый
немец, согнувшись над своим инструментом, стоял перед толпой и могущественно
повелевал ею. Он кончил и равнодушно отер платком руки и лоб. В зале раздался рев и страшные рукоплескания. И вдруг этот артист согнулся в свой черед перед толпой и начал униженно кланяться и благодарить.
«Что же, говорит,
вели тятеньке кол осиновый покрепче в спину вколотить!» — «В том-то и штука, говорит, маменька, что это не поможет: тятенька-то
немец!»
Кто возвращался ободранный и голодный, кого
немцы гнали на веревке до границы, а кто пропадал без
вести, затерявшись где-то в огромном божьем свете, как маленькая булавка в омете соломы.
— Хоть бы на будущее-то время послушнее были, да загодя теперь такую штуку припасли бы, да по Ревелю, да по Риге
повозили немцем одетую, а то ведь опять, гляди, скоро понадобится
немцев колоть.
Я пробился к самому шару. Вдали играл оркестр. Десяток пожарных и рабочих удерживали шар, который жестоко трепало ветром. Волновался владелец шара, старичок,
немец Берг, — исчез его помощник Степанов, с которым он должен был лететь. Его ужас был неописуем, когда подбежавший посланный из номеров сказал, что Степанов вдребезги пьян, и
велел передать, что ему своя голова дорога и что на такой тряпке он не полетит. Берг в отчаянии закричал...
В амбаре, несмотря на сложность дела и на громадный оборот, бухгалтера не было, и из книг, которые
вел конторщик, ничего нельзя было понять. Каждый день приходили в амбар комиссионеры,
немцы и англичане, с которыми приказчики говорили о политике и религии; приходил спившийся дворянин, больной жалкий человек, который переводил в конторе иностранную корреспонденцию; приказчики называли его фитюлькой и поили его чаем с солью. И в общем вся эта торговля представлялась Лаптеву каким-то большим чудачеством.
На, ha! voici nos Allemands. — Messieurs!.. Mein herr, dites leur donc de se rallier et, sacrebleu, chargeons! [А вот и наши
немцы! — Господа!.. Мейн герр,
велите же им построиться и, черт возьми, пойдем в атаку! (фр.)]
В ссылке князь Яков Львович, по отеческому завету, обратился к смирению: он даже никогда не жаловался на «
Немца», а весь погрузился в чтение религиозных книг, с которыми не успел познакомиться в юности;
вел жизнь созерцательную и строгую и прослыл мудрецом и праведником.
Не доходя до Казанского моста, Зарецкой сошел с бульвара и, пройдя несколько шагов вдоль левой стороны улицы,
повел за собою Рославлева, по крутой лестнице, во второй этаж довольно опрятного дома. В передней сидел за дубовым прилавком толстый
немец. Они отдали ему свои шляпы.
Мне скоро надоело возиться с этими шалунами, и я чрез два месяца, с разрешения моего отца и матери, расставшись с Левицким, нанял себе квартиру: особый флигелек, близехонько от театра, у какого-то
немца Германа, поселился в нем и первый раз начал
вести жизнь независимую и самобытную.
Это похоже на то, как покойный профессор Никита Крылов, купаясь однажды с Пироговым в Ревеле и рассердившись на воду, которая была очень холодна, выбранился: «Подлецы
немцы!»
Веду я себя с Петром Игнатьевичем дурно, и только когда он уходит и я вижу, как в окне за палисадником мелькает его серая шляпа, мне хочется окликнуть его и сказать: «Простите меня, голубчик!»
Взглядывая на эту взъерошенную, красную от выпитого пива фигуру Муфеля, одетого в охотничью куртку, цветной галстук, серые штаны и высокие охотничьи сапоги, я думал о Мухоедове, который никак не мог перелезть через этого ненавистного ему
немца и отсиживался от него шесть лет в черном теле; чем больше пил Муфель, хвастовство и нахальство росло в нем, и он кончил тем, что
велел привести трех своих маленьких сыновей, одетых тоже в серые куртки и короткие штаны, и, указывая на них, проговорил...
Повел их
немец доучивать, а вечером я спрашиваю вестового...
Отец Якова, бедный отставной майор, человек весьма честный, но несколько поврежденный в уме, привез его, семилетнего мальчика, к этому
немцу, заплатил за него за год вперед, уехал из Москвы, да и пропал без
вести…
Притащил меня
немец к той калюже, разбил сапогом лед и
велит мне сунуть руки в воду.
Дядя Никон. И это, брат, знаю, что ты говоришь, и то знаю!.. А вы уж: ах, их, ух!.. И дивуют!.. Прямые бабы, право! Митюшка, кузнец, значит, наш, досконально мне все предоставил: тут не то что выходит пар, а нечистая, значит, сила! Ей-богу, потому самому, что ажно ржет, как с места поднимает: тяжело, значит, сразу с места поднять.
Немец теперь, выходит, самого дьявола к своему делу пригнал. «На-ка, говорит, черт-дьявол этакой, попробуй,
повози!»
Достигаев. Опровергнут? Не слыхали об этом. Ну, пускай он опровергнут, а привычка к нему всё-таки осталась, и
немцы отлично… приспособляются.
Немец социалиста не боится, он и социалисту кушать дает. И — что же мы видим? У нас в шестом году кадеты уговаривали народ: не плати царю налогов, не давай солдат! Народ и ухом не
повёл… да! А вот, немецкие рабочие, социалисты, в четырнадцатом году, глазом не моргнув, дали денег на войну.
Учитель был родом
немец, а в то время в немецкой литературе господствовала мода на рыцарские романы и волшебные
повести, — и библиотека, которою пользовался наш Алеша, большею частью состояла из книг сего рода.
Русский народ издавна отличался долготерпением. Били нас татары — мы молчали просто, били цари — молчали и кланялись, теперь бьют
немцы — мы молчим и уважаем их… Прогресс!.. Да в самом деле, что нам за охота заваривать серьезную кашу? Мы ведь широкие натуры, готовые на грязные полицейские скандальчики под пьяную руку. Это только там, где-то на Западе, есть такие души, которых
ведет на подвиги одно пустое слово — la gloire [Слава (фр.).].
И дело говорил он, на пользу речь
вел. И в больших городах и на ярманках так у нас повелось, что чуть не на каждом шагу нестерпимо гудят захожие
немцы в свои волынки, наигрывают на шарманках итальянцы, бренчат на цимбалах жиды, но раздайся громко русская песня — в кутузку певцов.
Вагнер, тогда человек лет около шестидесяти, смотрел совсем не гениальным
немцем, довольно филистерского типа. Но его женская нервность и крутой нрав сказывались в том, как он
вел оркестр. Музыканты хотя и сделали ему овацию, но у них доходило с ним до весьма крупного столкновения.
И на первых же порах в мое редакторство попалась
повесть какого-то начинающего автора из провинции из быта кавалерийского полка, где рассказана была история двух закадычных приятелей. Их прозвали в полку"Сиамские близнецы". Разумеется, она попала к военному цензору, генералу из
немцев, очень серьезному и щекотливому насчет военного престижа.
Мы во всю мочь спорили, очень сильно напирая на то, что у
немцев железная воля, а у нас ее нет — и что потому нам, слабовольным людям, с
немцами опасно спорить — и едва ли можно справиться. Словом, мы
вели спор, самый в наше время обыкновенный и, признаться сказать, довольно скучный, но неотвязный.
Когда пушка пришла на назначенное место, Аристотель приказал затинщику-немцу (обыкновенно
немцы исправляли должность артиллеристов) снять ее с передков; потом, прицелясь в городок, установил ее на колоде (станке, или лафете) и
велел затинщику всыпать в нее затин и вкатить ядро едва ли не с человечью голову.
Заполонившие же в то самое время Россию
немцы помогли нашим бритым и переряженным в европейцев интеллигентам довершить то, к чему они старались нас
вести: убить все национальное и онемечить Россию.
— Войску
велят немцы-командиры, а нам кто указывает! Ура! многие лета царице! веки бесконечные ее памяти!
— Что же это ты, матушка, лежебочничаешь, когда надо дело делать, — сказал один из пришедших, — нам выступать готовиться приказано, не нынче завтра уйдем мы из Питера… На кого же тогда тебя, матушка наша, оставим… Немцы-то тебя слопают как пить дадут и не подавятся… Коли честью не пойдешь, мы тебя силком
поведем, вот тебе наш солдатский сказ…
— Часто и на благо моего ближнего. Вот, хоть бы и теперь,
веду речь к спасению вашего сына.
Немцы сказывали мне, Мамон бьется на верную смерть. Почему б не поучиться и вашему сынку у ловкого бойца, хоть бы, недалеко ходить, у господина Антона-лекаря.
Он досказал свою
повесть о
немце, которого называли басурманом, и доброписец Небогатый, передав ее исправно бумаге, положил свиток в кованый сундук — внукам на потешение.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого-то
немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин
велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб
немец.
Потом
повела меня к тому раненому, который грызет воображаемого
немца; действительно, что-то бормочет, вся голова у него забинтована, и пальцами обеих рук тискает одеяло: «душит!» — сказала Сашенька.
Как только датский корабль миновал брант-вахты Гелсин-Норд и Гелсин-Бор, Баранщикова и с ним одного шведа и пятерых
немцев датчане сейчас же расковали и
велели всем им «одеть матросское платье», и «приставили их к матросскому делу», которое они и исполняли в продолжение пяти месяцев, до прибытия в июне 1781 г. в Америку, на богатый остров св. Фомы.
Ну а если
немец не ощупывает своего живота и совершенно серьезно целится, чтобы убить, и понимает, зачем это надо? И если выходит так, что дурак-то я с моим непониманием, да мало того, что дурак, а еще и трус? Что ж, очень возможно. Возможно, что и дурак. Возможно, что и трус. Вдруг не один я в Питере, а тысяча, сто тысяч
ведут такие же дневники и тоже радуются, что их не призовут и не убьют, и рассуждают точь-в-точь так же, как и я?