Неточные совпадения
И
немец в яму бухнулся,
Кричит: «Веревку! лестницу!»
Мы девятью лопатами
Ответили ему.
— Но в том и вопрос, — перебил своим басом Песцов, который всегда торопился говорить и, казалось, всегда всю душу полагал на то, о чем он говорил, — в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы,
Немцы — кто стоит на высшей степени развития? Кто будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а
Немцы не ниже стоят! —
кричал он. — Тут есть другой закон!
Он слышал: террористы убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то
немца, приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, — женщина в желтом неутомимо и назойливо
кричала, — но все, о чем
кричала она, произошло в прошлом, при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог думать ни о чем, кроме себя и Марины.
—
Кричать, разумеется, следует, — вяло и скучно сказал он. — Начали с ура, теперь вот караул приходится
кричать. А покуда мы
кричим,
немцы схватят нас за шиворот и поведут против союзников наших. Или союзники помирятся с
немцами за наш счет, скажут: «Возьмите Польшу, Украину, и — ну вас к черту, в болото! А нас оставьте в покое».
— Штыком! Чтоб получить удар штыком, нужно подбежать вплоть ко врагу. Верно? Да, мы, на фронте, не щадим себя, а вы, в тылу… Вы — больше враги, чем
немцы! —
крикнул он, ударив дном стакана по столу, и матерно выругался, стоя пред Самгиным, размахивая короткими руками, точно пловец. — Вы, штатские, сделали тыл врагом армии. Да, вы это сделали. Что я защищаю? Тыл. Но, когда я веду людей в атаку, я помню, что могу получить пулю в затылок или штык в спину. Понимаете?
— Буду
кричать, — вопил Тарантьев, — пусть срамится этот олух! Пусть обдует тебя этот мошенник-немец, благо он теперь стакнулся с твоей любовницей…
Кричал же Бьоринг на Анну Андреевну, которая вышла было тоже в коридор за князем; он ей грозил и, кажется, топал ногами — одним словом, сказался грубый солдат-немец, несмотря на весь «свой высший свет».
— Бу-удто-с? — тотчас же подхватил и протянул с иронией тот самый голос, который перебивал Дергачева и
крикнул Крафту, что он
немец.
— И теперь плачу,
немец, и теперь плачу, Божий ты человек! —
крикнул вдруг Митя со своего места.
Действительно, он сказал правду: комната была не только не очень хороша, но прескверная. Выбора не было; я отворил окно и сошел на минуту в залу. Там все еще пили,
кричали, играли в карты и домино какие-то французы.
Немец колоссального роста, которого я видал, подошел ко мне и спросил, имею ли я время с ним поговорить наедине, что ему нужно мне сообщить что-то особенно важное.
Мы
кричим ему, что на речке опасно; бедный
немец размахивает руками, шуба его распахивается, как парус…
— Молодцы товарищи
немцы! —
кричал кто-нибудь, точно опьяненный своим весельем.
— Да, это хорошо, — одобрил
немец и
крикнул старшему помощнику своему: — Папье-фаяр! [Папье-фаяр — буковая бумага (от французского народного названия бука fayard).]
— Нет, вы меня послушайте, —
кричит Скуратов, — потому я женатый человек. Генерал такой девствительно был на Москве, Зиберт, из
немцев, а русский. У русского попа кажинный год исповедовался о госпожинках, и все, братцы, он воду пил, словно утка. Кажинный день сорок стаканов москворецкой воды выпивал. Это, сказывали, он от какой-то болезни водой лечился; мне сам его камардин сказывал.
Матвей кинулся за ней,
крича что-то, почти в исступлении, но
немец и Келли загородили ему дорогу. Может быть, они боялись, что он искусает эту женщину, как хотел укусить полисмена.
Судья Дикинсон вскочил со своего места и наступил при этом на свою новую шляпу. Какой-то дюжий
немец, Келли и еще несколько человек схватили Матвея сзади, чтобы он не искусал судью, выбранного народом Дэбльтоуна; в камере водворилось волнение, небывалое в летописях городя. Ближайшие к дверям кинулись к выходу, толпились, падали и
кричали, а внутри происходило что-то непонятное и страшное…
Напротив, в другом углу, громко
кричало чиновничество: толстый воинский начальник Покивайко; помощник исправника
Немцев; распухший, с залитыми жиром глазами отец Любы.
— Боже мой, боже мой! Почему все здесь такие связанные, брошенные, забытые — почему? Вон, какие-то люди всем хотят добра, пишут так хорошо, правдиво, а здесь — ничего не слышно! И обо всём говорят не так: вот, о войне — разве нас побеждают потому, что русские генералы —
немцы? Ведь не потому же! А папа
кричит, что если бы Скобелев…
Немцы бросились вытаскивать своего товарища, и тот, как только очутился на твердой земле, начал слезливо браниться и
кричать вслед этим «русским мошенникам», что он жаловаться будет, что он к самому его превосходительству графу фон Кизериц пойдет…
Софья Николавна перепугалась, что так небережно поступают с ее бесценным сокровищем, а повивальная бабка испугалась, чтоб новорожденного не сглазил
немец; она хотела было его отнять, но Клоус буянил; он бегал с ребенком по комнате, потребовал корыто, губку, мыло, пеленок, теплой воды, засучил рукава, подпоясался передником, сбросил парик и принялся мыть новорожденного, приговаривая: «А, варваренок, теперь не
кричишь: тебе хорошо в тепленькой-то водице!..» Наконец, прибежал не помнивший себя от восхищения Алексей Степаныч; он отправлял нарочного с радостным известием к Степану Михайлычу, написал письмо к старикам и к сестре Аксинье Степановне, прося ее приехать как можно скорее крестить его сына.
Прошла его досада; радостные слезы выступили на глазах; схватил он новорожденного младенца своими опытными руками, начал его осматривать у свечки, вертеть и щупать, отчего ребенок громко
закричал; сунул он ему палец в рот, и когда новорожденный крепко сжал его и засосал,
немец радостно вскрикнул: «А, варвар! какой славный и здоровенный».
Я пробился к самому шару. Вдали играл оркестр. Десяток пожарных и рабочих удерживали шар, который жестоко трепало ветром. Волновался владелец шара, старичок,
немец Берг, — исчез его помощник Степанов, с которым он должен был лететь. Его ужас был неописуем, когда подбежавший посланный из номеров сказал, что Степанов вдребезги пьян, и велел передать, что ему своя голова дорога и что на такой тряпке он не полетит. Берг в отчаянии
закричал...
Немцы правильно развивались,
кричат славянофилы, — подавайте и нам правильное развитие!"Да где ж его взять, когда самый первый исторический поступок нашего племени призвание себе князей из-за моря — есть уже неправильность, ненормальность, которая повторяется на каждом из нас до сих пор; каждый из нас, хоть раз в жизни, непременно чему-нибудь чужому, не русскому сказал:"Иди владети и княжити надо мною!"
Но не следует
кричать, что, дескать, какой он нос наклеил немцам-архитекторам! и на что они? только деньги берут…
Он заговорит по-своему; ты скажешь: «Добре, добре!» — а там и спросишь: бруту, биру [хлеба, пива (нем.)], того, другого; станет отнекиваться, так
закричишь: «Капут!» Вот он тотчас и заговорит: «Русишь гут» [«Русский хорош (нем.)!»], а ты скажешь: «
Немец гут!» — дело дойдет до шнапсу [водки (нем.)], и пошли пировать.
Мы
кричим, что война — это разбой, варварство, ужас, братоубийство, мы без обморока не можем видеть крови; но стоит только французам или
немцам оскорбить нас, как мы тотчас же почувствуем подъем духа, самым искренним образом
закричим «ура» и бросимся на врага, вы будете призывать на наше оружие благословение божие, и наша доблесть будет вызывать всеобщий, и притом искренний, восторг.
— Господа! — исступлённо, как одержимый,
кричал он. — Подумайте, какая неистощимая сила рук у нас, какие громадные миллионы мужика! Он и работник, он и покупатель. Где это есть в таком числе? Нигде нет! И не надобно нам никаких
немцев, никаких иноземцев, мы всё сами!
Из открытых окон тесных и грязных гостиниц слышалась заунывная и удалая венгерская музыка, звон посуды и шумные разговоры; лавки были набиты русскими покупателями. Не понимающие друг друга наши солдаты, румыны,
немцы и жиды громко
кричали; спор из-за курса бумажного рубля слышался на каждом шагу.
Видал, как на палке тянутся, так и мы с
немцем: он думает, что «дойму я тебя, будешь мне кланяться», а я говорю: «Врешь, Мухоедов не будет колбасе кланяться…» Раз я стою у заводской конторы, Слава-богу идет мимо, по дороге, я и
кричу ему, чтобы он дошел до меня, а он мне: «Клэб за брюху не будит пошел…» Везде эти проклятые поклоны нужны, вот я и остался здесь, по крайней мере, думаю, нет этого формализма, да и народ здесь славный, привык я, вот и копчу вместе с другими небо-то…
— А ничего, шерт возьми… Пустяки!.. —
Немец выпустил целую серию самых непечатных выражений и продолжал
кричать какую-то тарабарщину, в которой можно было разобрать слова: «швин», «канайль» и «бэстия».
Гости, против моего ожидания, остались на Половинке до самого вечера и совсем испортили нам целый день; все страшно пили,
кричали, старик
немец барабанил вальсы, Муфель был красен, как вареный рак, и вздумал угостить почтенную публику целым представлением.
Развивались события, нарастало количество бед, горожане всё чаще собирались в «Лиссабон», стали говорить друг другу сердитые дерзости и тоже начали хмуро поругивать
немцев; однажды дошло до того, что земский начальник Штрехель, пожелтев от гнева,
крикнул голове и Кожемякину...
Вот
немец покрутился возле хургона и
кричит: «Лейба, неси сюда овес!» Лейба, корчмарь, вынес ему четверть и спрашивает: «А отчего бы вам у меня в корчме не заночевать?
— Грубиян! —
закричал он в величайшем негодовании. — Как ты смеешь целовать мою жену? Ты подлец, а не русский офицер. Черт побери, мой друг Гофман, я
немец, а не русская свинья!
— Во-первых, это анекдот, а во-вторых, что такое Мольер? «Классик! Классик!» —
кричат французы, но и только!..
Немцы и англичане не хотят и смотреть Мольера; я, с своей стороны, тоже не признаю его классиком… А!.. Никон Семеныч, великий трагик! Вас только и недоставало, — опоздали, mon cher! И лишили себя удовольствия прослушать большую часть нашего спектакля.
— Де густибус?.. знаю-с. Тоже учились когда-то… Чему-нибудь и как-нибудь, по словам великого Достоевского. Вино, конечно, пустяки, киндершпиль [Детская игра (нем. Kinderspiel).], но важен принцип. Принцип важен, да! —
закричал неожиданно Завалишин. — Если я истинно русский, то и все вокруг меня должно быть русское. А на
немцев и французов я плевать хочу. И на жидов. Что, не правду я говорю, доктор?
— Пож-жалуйте, господа! Нач-чинается объяснение зверей. Пож-жалуйте! —
закричал у входа сторож-немец.
« — По-моему, — вдруг
закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, — по-моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… Я не знаю. Разве мы
немцы какие-нибудь?
Очевидно пауза показалась слишком продолжительной
немцу, потому что он снова нетерпеливо
крикнул, топнув ногой...
Немец был в отчаянии и побежал за конем, а публика смеялась и
кричала вслед...
Это так поразило бедного парня, что он в первую секунду не знал, что делать, но потом схватил
немца за ворот и
закричал: «Караул!» Не ожидавший этого Пекторалис треснул Сафронычева батрака по голове сложенным дождевым зонтиком и отшвырнул его в лужу.
— Уйди, —
кричит Рудольф, и мы не узнаем нашего обычно тихонького и застенчивого
немца.
— Вздор! —
кричал в свою очередь окончательно выведенный из себя
немец. — Ви негодный мальчишка и шагайт в углу сей же момент.
— Друг! —
крикнул я, — хоть ты и свиное ухо, хоть и ненавистен нашему брату русскому с давних пор, но все-таки ты мне милее
немца!
Немец засмеялся, вышел совсем из двери коровника, сдернул колпак и, взмахнув им над головой,
закричал...
— Бей
немцев! —
кричал один.
— Прежде
немцем надо было быть, теперь надо плясать с Татариновой и m-me Крюднер, читать… Экарстгаузена и братию. Ох! спустил бы опять молодца нашего Бонапарта. Он бы всю дурь повыбил. Ну на чтò похоже солдату Шварцу дать Семеновский полк? —
кричал он.
Ростов сам так же, как
немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь,
закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! [ — И да здравствует весь свет!] Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для
немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись —
немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.
— По моему, — вдруг
закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, — по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю. Разве мы
немцы какие-нибудь?.. — Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь слабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице.