Неточные совпадения
Вот тут два с лишком листа
немецкого текста, — по-моему, глупейшего шарлатанства: одним словом, рассматривается, человек ли
женщина или не человек?
— Беспутнейший человек этот Пуаре, — продолжал Иноков, потирая лоб, глаза и говоря уже так тихо, что сквозь его слова было слышно ворчливые голоса на дворе. — Я даю ему уроки
немецкого языка. Играем в шахматы. Он холостой и — распутник. В спальне у него — неугасимая лампада пред статуэткой богоматери, но на стенах развешаны в рамках голые
женщины французской фабрикации. Как бескрылые ангелы. И — десятки парижских тетрадей «Ню». Циник, сластолюбец…
— Я ее лечу. Мне кажется, я ее — знаю. Да. Лечу. Вот — написал работу: «Социальные причины истерии у
женщин». Показывал Форелю, хвалит, предлагает издать, рукопись переведена одним товарищем на
немецкий. А мне издавать — не хочется. Ну, издам, семь или семьдесят человек прочитают, а — дальше что? Лечить тоже не хочется.
Крестовская станция похожа больше на ферму, а вся эта Амгинская слобода, с окрестностью, на какую-то
немецкую колонию. Славный скот,
женщины ездят на быках; юрты чистенькие (если не упоминать о блохах).
Она склонила голову перед Петром, потому что в звериной лапе его была будущность России. Но она с ропотом и презрением приняла в своих стенах
женщину, обагренную кровью своего мужа, эту леди Макбет без раскаяния, эту Лукрецию Борджиа без итальянской крови, русскую царицу
немецкого происхождения, — и она тихо удалилась из Москвы, хмуря брови и надувая губы.
О жене его почти сказать нечего: звали ее Каллиопой Карловной; из левого ее глаза сочилась слезинка, в силу чего Каллиопа Карловна (притом же она была
немецкого происхождения) сама считала себя за чувствительную
женщину; она постоянно чего-то все боялась, словно не доела, и носила узкие бархатные платья, ток и тусклые дутые браслеты.
И за свои деньги он хотел очень многого, почти невозможного: его
немецкая сентиментальная душа смутно жаждала невинности, робости, поэзии в белокуром образе Гретхен, но, как мужчина, он мечтал, хотел и требовал, чтобы его ласки приводили
женщину в восторг, и трепет, и в сладкое изнеможение.
Если в Петре, до знакомства с жизнью иноземцев в
Немецкой слободе, и не было мысли об изменении общественного положения
женщины в России, — то по крайней мере в нем не могла развиться и особенная любовь к ее заключенному, тюремному положению в древней Руси.
Но и в замужестве затворничество не прекращалось, и в кругу мужчин могли быть только
женщины, уже отверженные от общества, о существовании которых в древней Руси, совершенно независимо от
Немецкой слободы, рассказывает Таннер.
Вот что, например, говорит известный
немецкий гинеколог, профессор Гофмейер: «Преподавание в женских клиниках более, чем где-либо, затруднено естественною стыдливостью
женщин и вполне понятным отвращением их к демонстрациям перед студентами.
Трудно теперь решить, которое из этих указаний более справедливо и согласно ли которое-нибудь с истиной, но, принимая в соображение замечательное образование загадочной
женщины, ее ловкость в политической интриге, ее короткое знакомство с дипломатическими тайнами кабинетов, ее уменье держать себя не только в среде лиц высокопоставленных, но даже в кругу владетельных
немецких государей, трудно поверить, чтоб она воспитывалась в трактире или булочной.
Альбом, развернутый перед Теркиным на подоконнике, держался не в особенном порядке. Нижние карточки плохо сидели в своих отверстиях, не шли сплошными рядами, а с промежутками. Но все-таки было много всякого народа: мужчин,
женщин, скверно и франтовато одетых, бородатых и совсем безбородых, с скопческими лицами, смуглых и белобрысых. И фамилии показывали, что тут стеклись воры и карманники с разных русских окраин: мелькали польские,
немецкие, еврейские, хохлацкие фамилии.
Венец, хоть и
немецкой расы, но не такой, как берлинец и даже мюнхенец. Он — австрияк, с другим темпераментом, с девизом «Wein, Weib und Gesang» (вино,
женщина и песня). Да в его крови есть и всякие примеси, а в постоянном населении Вены — огромный процент славян (чехов до ста тысяч), венгерцев и тирольских итальянцев. Все здесь отзывается уже югом — и местный диалект, и разговор, и удовольствия, и еда, и характер безделья, и вся физиономия не только уличной жизни, но и домашнего побыта.
Софья Аполлоновна Сытина прислала мне через папу «Buch der Lieder» Гейне на
немецком языке, Софья Аполлоновна была начальница женского епархиального училища, очень умная и образованная
женщина.
Минут через пять отворилась дверь и вошел Финкель, высокий черномазый выкрест с жирными щеками и с глазами навыкате. Щеки, глаза, живот, толстые бедра — всё это у него было так сыто, противно, сурово. В «Ренессансе» и в
Немецком клубе он обыкновенно бывал навеселе, много тратил там на
женщин и терпеливо сносил их шутки (например, когда Ванда вылила ему на голову пиво, то он только улыбнулся и погрозил пальцем); теперь же он имел хмурый, сонный вид и глядел важно, холодно, как начальник, и что-то жевал.
— Дурак ты, Степа, и больше ничего. И все это ты врешь. Если б я захотела, я бы тебя непременно влюбила в себя. Ты что думаешь: одни только, как вы изволите выражаться, интеллигентные качества привлекают вашего брата? Как бы не так! Вот ты учишься, учишься, а потом и втюрился в какую-нибудь дуру,
немецкую кухарку или другую простую
женщину. Да, мой друг. А кто в деревне засядет: какой бы умный человек ни был, а кончит тем, что свяжется с крестьянской бабой и сочетается с ней законным браком.
После Кунтша театр на Красной площади перешел в руки Отто Фюрста; представление у последнего чередовалось с русскими представлениями: русские давались по воскресеньям и вторникам, а немцы играли по понедельникам и четвергам;
немецкие и русские пьесы представлялись под управлением Фюрста. В труппе последнего женские роли впервые исполняли
женщины: девица фон-Велих и жена генерального директора Паггенканпфа, в русских документах попросту переделанная в Поганкову.
С другой стороны, влюбчивый Адольф, сравнивая свою невесту с теми
женщинами, которыми он пленялся так часто в каждом
немецком и польском городке, на марше Карловых побед, разом вычеркнул их всех не только из сердца, даже из памяти своей, и поклялся жить отныне для единственной, избранной ему в подруги самою судьбою.